Открой глаза

– Открой глаза. Голос разрезает тишину, причиняя почти физическую боль в ушах. Уоррен жмурится, пытается отогнать этот голос, потому что он причиняет боль, а боль напоминает ему о клетке. В его первый день там. Что, чёрт возьми, творится, Уоррен? С каких пор ты стал таким слабаком, не способным справиться с воспоминаниями? Он спрашивает себя об этом, потому что всё равно делать больше нечего. И ответ, проще, чем когда-либо, приходит в голову – с тех пор, как его крыло обгорело в электрической сетке на поединке между ним и тем синим парнем. С тех пор, как он – сам не знает, сколько времени – провёл, запивая боль алкоголем и делая изредка неудачные попытки взлететь нормально, полететь. Эн Сабах Нур дал ему новые крылья, но это было не то, что его, свои, родные, принадлежащие ему. Этот металл не мог заменить его крылья, пусть и позволял летать и сделал сильнее, чем он когда-либо мог себя ощутить со своими крыльями. – Открой глаза, Уоррен. Голос меняется в процессе произнесения фразы, из незнакомо-успокаивающего становится похожим на голос Сабах Нура, он недовольный, злой, обвиняющий в чём-то, – он знает, в чём, и жмурится ещё сильнее – и в памяти всплывает последнее, что он запомнил прежде, чем тьма, боль и отчаяние поглотили его до краёв его сознания. Этот же тон, этот же разочарованный тон голоса Эн Сабах Нура. – Бесполезный. Он бесполезен. Даже с новыми крыльями он был ему бесполезен, и Уоррен и сам понимал это, что он подвёл его, обещал защитить, но не защитил. Какое-то смутное ощущение не позволяло думать, что мутант мог выжить в схватке со всеми этими "людьми Икс". Печали по этому поводу особой он не испытывал, хотя и сражался за Эн Сабах Нура и тоже, кажется, где-то на грани жизни и смерти, какой-то неразличимой остальными грани, потому что всё странно. Он, кажется, не сможет выжить после битвы с ними. Или уже не смог – Уоррену было сложно судить, что происходит, почему он ощущает себя, словно в вате, завёрнутым в ватное покрывало и неспособным двигаться совершенно. И глаза открыть не может, поэтому вокруг только темнота. В одном он уверен – ему очень холодно. А потом становится горячо. Температура меняется так быстро, что иногда Уоррен теряет счёт этим волнам – от одной к другой. – Открой глаза, просто открой глаза. Голос уже не похож на Сабах Нура, но почему-то чертовски пугает. Он звучит по-доброму, а к Уоррену никто в его жизни после того, как у него появились крылья, не относился по-доброму – больше пытались использовать. Для получения денег, для уничтожения мира – не важно. И доброта, особенно в таком странном месте, пугает даже больше электрических стен клетки, об которые он в первые же дни обжёг крылья и руки, пытаясь выбраться. Ток был не слишком сильным, не как в клетке для боёв, потому что там правила игры все уже осознавали – ну, почти все, вспоминая того синего парня – и не пытались сбежать. Хотя он, попав в первый раз в тренировочную клетку, едва не получил пулю в плечо – хорошо, спасла быстрая реакция. Уоррен выниривает из воспоминаний с болезненным усилием. Этот голос навевает... возвращает слишком многое из прошлого Уоррена, и ему это не нравится. Он постарался забыть всё это, чтобы выжить, забыть про свободу, пока не найдёт способ выбраться из клетки. Но этого способа не было, и спустя пару лет он сдался. До того дня, когда появился синий. Хватит заставлять меня вспоминать, просит он, не в силах даже попытаться произнести это. Становится легче. Тяжесть, давившая так давно, сколько он ощущает себя так, в этом месте, странном и пугающем, куда-то пропадает. – Позволь мне помочь тебе, Уоррен. Он жмурится, сильнее, и голос проникает всё глубже в его голову, поселяется там и звучит, как его собственные мысли. Так и с ума сойти можно. – Тебе нечего бояться, я обещаю. Просто попробуй. Уоррен паникует. Становится слишком холодно – в ногах, а голова будто разорваться хочет от того, как его затылок обжигает что-то очень горячее. Он бы сказал, что это похоже на дыхание дракона – зря смотрел фэнтези по ночам, первое сравнение, пришедшее в голову, просто смешно. Только это нечто абсолютно иного масштаба. – Не бойся, – настойчиво просит голос. Что-то давит, не даёт поднять веки, хотя он пытается в этот раз честно. С четвёртой попытки всё ещё не получается. – Нет. Не могу. Он не сказал это вслух – хотя эхо от его слов раздаётся в голове, как в лабиринте. Лабиринте мыслей, ага, усмехается Уоррен, стараясь не паниковать. – Ты просто боишься. Чего ты боишься, Уоррен? Чего ты боишься Уоррен? Почему ты так бледен? Почему у тебя на спине кровь? А руки почему изодраны? Сколько раз я говорила не лазить по саду? Не надо, шепчет Уоррен. Тьма перед глазами проясняется, и вот он уже сидит у своего дома рядом с матерью и собой маленьким, плачущим над парой вырванных из спины перьев. Крылья только начинают прорастать, и ему чертовски больно, до слёз. – Кажется, это крылья. Мать смотрит на него с сожалением и сочувствием, и не говорит отцу до тех пор, пока это не становится заметно. И сидя здесь, на крыльце, Уоррен впервые признался в том, что он мутант. Сам себе признался, потому что последние недели пытался просто не думать о том, что у него из спины, блин, растут крылья. Отец не выпускает его из дома много лет, а когда сообщает, точнее, констатирует, что летом Уоррен уедет в какую-то школу для таких, как он, Уоррен пугается, ещё больше, чем когда отец попытался впервые отрезать ему крылья, так, как до этого не боялся. Отец просто хочет отослать его, позор всей семьи, позор их репутации, позор отца, уверен он. А может, это ловушка, чтобы наконец-то лишить его крыльев. Уоррен сбегает за день до отъезда в школу этого "Ксавье", продумав побег до мельчайших деталей. Он уже умеет летать, – тайком убегал в сад ночами – и ему не составляет труда при отключённой защитной системе покинуть территорию своего – уже нет – дома. Разве можно назвать домом место, в котором он был заточён годами, потому что отец стыдился того, что его сын – такой? Воспоминание о дне на крыльце пропадает в синеватой дымке, смазывающей очертания матери, прижимающей к себе его. На смену ему приходит клетка, крики, возгласы. И кровь. Его первая победа. – Нет, пожалуйста, – шепчет Уоррен, глядя на то, как другой парень едва ли старше него, падает, пронзённый когтями на его крыльях. Он едва не успел достать его своими ядовитыми руками, растворяющими всё, к чему прикасаются, и Уоррен надолго запоминает выражение, застывшее маской на лице паренька, и ему стоит огромных усилий преодолеть всё, что в нём есть, не позволяющее драться и убивать, чтобы не быть убитым. Уоррен заставил себя забыть лица всех, с кем дрался, но они там, в его памяти, оставленные как напоминание, невидимое, но ощутимое, кем он не хочет становиться. И кем он в итоге, похоже, стал. Дымка уносит и приносит очередное воспоминание. Уоррен начинает тонуть в них, и он не может выбраться сам. – Дерись! Или они убьют нас обоих! Синий бросает его с высоты на сетку, и Уоррен снова ощущает ту боль, то осознание, когда смотрит на своё разодранное крыло, ту злость, которую готов был использовать против него. А ведь этот мутант был таким же, как он, когда только попал туда, и прошедший через всё, что можно было пройти в этом месте, Уоррен забыл и то, каким был до того. Будто у него вообще была жизнь до этой клетки. – Прости, прости, – шепчет синий, отступая и выставляя вперёд руки в защитном жесте. Он не хотел драться. С самого начала не хотел драться с ним. Уоррен же вшил себе в голову как спасающее в трудные моменты "Дерись или умри", и даже не думал о том, чтобы не драться. – Хватит! К своему удивлению, он может зажмуриться, чтобы не видеть происходящего. Но это очень больно и не помогает – он слышит треск ломаемого генератора, шум его крыльев. – Хватит! – кричит он, но не может закрыть уши, чтобы не слышать, не слушать. – Успокойся и не сопротивляйся, – шепчет голос мягко, успокаивающе, убаюкивающе. И Уоррен успокаивается, расслабляется и снова открывает глаза, возвращаясь уже на заброшенный склад. Со стороны новые крылья выглядят как-то неорганично и не похожими на его. Выглядят неуправляемыми, словно сила, даровавшая ему эти крылья, позволяет и управлять ими. А вся троица, пришедшая за ним, вызывает столько же доверия, как те парни с автоматами у клетки. Но Эн Сабах Нур нарекает его Ангелом Смерти, и он принимает новое имя, отбрасывая всё прошлое, потому что оно неважно, когда он снова может летать. Не то чтобы он думал, что кто-то из них четверых в самом деле следует за мутантом чисто из веры в его убеждения – потому что это, скорее всего, не так – но тот, кто настолько легко управляется с материей, настолько же легко может стереть в пыль их самих, если вдруг кто-то захочет сбежать. Поэтому он не сбегает, а потом и входит во вкус. Полёты становятся стремительнее, более лёгкие крылья и сила в них делают его сильнее, быстрее и заставляет поверить если не в веру ведущего их лидера, то в его могущество. Уоррен не знает, почему не среагировал достаточно быстро, а ведь он мог, почему не покинул самолёт тем же путём, как попал туда. Может, ему лишь сейчас казалось, что это было возможно, может, всё дело было в металлической обшивке самолёта, за которую зацепились его крылья, слишком не умещавшиеся в размахе в кабине. До земли были считанные секунды, за которые перед глазами пронеслась вся жизнь, всё, что он сделал, мог сделать, в один момент он чувствовал сожаление, что ушёл из дома, в другой – злость на отца за то, что тот пытался лишить его крыльев и хотел просто отослать, как будто бы избавлялся от надоевшей игрушки. Лишь за мгновение до окончания этого стремительного и резкого падения с неба на землю он успевает вспомнить и о боях. И последняя его мысль прежде, чем врезаться в землю, о том, как же он ошибался во всём. Как же он ошибался во всём. Если бы он не сбежал из дома, то, возможно, ничего бы этого не было, и, может, эта школа оказалась бы совсем не так плоха. Если бы он не сбежал, не попался бы организаторам подпольных боёв мутантов в одном из городков, куда донесли его крылья после побега. Тогда он не встретился бы с синим мутантом, не лишился бы способности летать. Тогда он не оказался бы в самолёте, потеряв голову от силы, которая позволяла верить в победу, как тогда, на последнем поединке. Если бы он не сбежал, он бы стал таким же потерявшим веру и в людей, и в мутантов, ценящим силу, которая позволяет ему выживать, а не жить? Уоррен хрипло выдыхает, и на этот раз его обуревают эмоции. Паника захлёстывает голову так быстро, что он сам не понимает, как оказывается судорожно вдыхающим призрачный воздух в попытке остановить поток воспоминаний, вспыхивающий перед глазами калейдоскопом. Он чувствует, как по щеке катится слеза, как возвращаются ощущения, тяжесть в не двигающихся конечностях и грудной клетке и боль при попытке это сделать. После всего, что он сделал, чтобы выжить, продлевая свою агонию в виде существования, как загнанный в ловушку зверь, каким его видели все вокруг в клетке, может, после всего этого он и не заслуживает жизни, другой жизни? После всего, что он сделал другим мутантам, только чтобы не быть растоптанным в грязь самому, не заботясь о том, насколько сильно сам унижает и бьёт их? – Это уже не изменить, Уоррен, – мягко говорит появившийся сбоку голос. Голос вернулся, и он всё ещё был дружелюбным. – Но ты всё ещё можешь вернуть свою свободу. Уоррен вздрагивает от слова “свобода”, и грудную клетку сводит тупой болью, а затем его обдаёт холодом, когда он пытается выяснить, может ли ощутить свои крылья. За спиной у него тягучая пустота, и больше ничего нет. – Вам-то до этого что? – выдавливает Уоррен, чувствуя, как не шевелятся застывшие губы. – Я хочу помочь. Уоррен бы усмехнулся, но он не может – от этого начинают болеть рёбра. – Мне не нужна ничья помощь. Он слышит едва различимый в тишине вздох, а затем такие же неслышные почти слова: – Нужна, Уоррен. Нужна. Вокруг снова темнота, и Уоррену спокойнее, чем в воспоминаниях, в которых он только и делает, что ощущает всё сразу, что копилось в нём с раннего детства, и этого всего слишком много, чтобы он был после всех этих воспоминаний в порядке. Он не в порядке, чёрт возьми, вовсе не в порядке. Он сломан, разломан на части. Не в самолёте, не при падении, ещё раньше, ещё в клетке. И до сих пор не может собрать по кусочкам свою настоящую сущность, лишь загоняет её обратно, там, где о ней не вспомнит. Уоррен даже не пытался жить. Для него пережить бой в особо трудные дни было достижением, которому он радовался больше всего остального годы, проведённые взаперти, и долгожданная свобода не принесла ему покоя или ощущения себя не в клетке, потому что он оказался заперт на земле, где одни люди, пытающиеся использовать его или убить люди. А небо чисто, открыто и без всякой боли. В нём он мог летать, растворяться в нём хоть на время. Он бы летал вечно, да только когда он снова на свободе, летать он уже не может. Глаза немилосердно слепит, и Уоррен открывает их. Перед ним край крутого обрыва где-то за городом, его видно отсюда как на ладони, а выше – только притягивающая его голубовато-синяя небесная гладь. Он хочет сделать шаг, расправить крылья, полететь, но падает на траву. Левое крыло подгибается под тяжестью невидимой силы. – Смотри, Уоррен, – слышит он голос справа от себя. Поворачивается в ту сторону, и видит профессора Ксавье, сидящего рядом на траве. Его взгляд устремлён вдаль, туда, где мог бы летать Уоррен. Если бы не был искалеченным, разломанный на части. – О, это не так, – говорит профессор, поворачивая наконец к нему голову. На его лице мягкое, участливо выражение, и Уоррена коробит от отвращения к самому себе. Он не заслуживает этого сочувствия, не заслуживает. – Ты заслуживаешь чего-то большего, чем клетки, ограничивающей тебя, – напоминает о его боли, надо же, как предсказуемо. Уоррен огрызается: – Чего я, по-вашему, заслуживаю? Профессор мягко улыбается, и это сбивает Уоррена с толку так сильно, что он забывает дернулся от прикосновения чужих пальцев к поломанному, разодранному крылу. – Все эти страхи у тебя в голове и ненависть к себе не помогут тебе исправить то, что ты сделал, – сказал профессор. – Это в прошлом, которое ты можешь попытаться забыть, отбросить или принять и попытаться стать лучше. Насколько сможешь. – Я не могу, – рычит Уоррен, понимая, что это – правда. Он погряз в боли, страданиях, запер себя в клетке и выбросил ключ туда, где не достанет его. Сейчас этот ключ ощущается в правой руке, и Уоррен перебирает его пальцами, пытаясь осознать странность этого сна. Профессор отворачивается и указывает рукой на небо. – Разве тебе не хочется жить свободным? Ты уже выбрался из клетки, Уоррен. Пора сбросить свои оковы. – Нет. Он жмурится, пытаясь прогнать из головы противный мягкий голос, заманивающий его в свои сети. В голове проносятся все моменты, когда он, не следуя принятым правилам, в первые месяцы упорно отказывается калечить противников и упиваться властью, болью и беспомощностью, как это делают все остальные. Тот миг, когда он решил сдаться, но всё ещё сопротивлялся в глубине души. Уоррен открывает зажмуренные глаза и переводит взгляд на свои руки. Теперь в одной руке у него ключ, а в другой – цепь, тянущаяся к его правому крылу. Она опутывает его так крепко, что потяни за неё, и крыло тут же прострелит дикая боль. Такая же цепь, как та, которой они ломали его крыло раз за разом, когда он отказывался драться, чтобы вылечить его с помощью своего мутанта-целителя и научить его покорности. Уоррен мотает головой. – Я не... – Решай, – снова звучит в его голове, а на траве оставалось только примятое место, где он недавно сидел. – Это – тот выбор, который ты заслуживаешь. Уоррен делает глубокий вдох, смотрит на цепь, тянущуюся к крылу, перехватывает ключ двумя пальцами, кладёт средний палец, удерживая его в руке, на холодный металл, и подносит его к замку, зажатому в левой руке. Закрывает глаза, поворачивает ключ в замке, чувствуя, как падает с крыла цепь. А затем открывает глаза.