просто —
конец.
Море кипело под коркой льда, когда он, Марко, последний раз видел Портгаса. Память подводит, образы смешиваются в серую рябь, будто порох оседает на нёбо с привкусом горечи, и это бесит даже больше галлюцинаций. Но Марко видит его. Чёрные с поволокой глаза, держащиеся на честном слове штаны и ухмылку, которую отец и сын будто бы делили между собой или специально мозолили глаза Марко, мол, не забывай, птица, я тебе сердце вырву. И он не забывал, все двадцать лет с казни Короля по ошибке следя за Рыжим, пока неожиданно не узнал в лице подобранного Отцом мальчишки лицо врага. Угрозы у обоих были одинаковые, повадки на него нарываться — тоже, но по-настоящему больно сделать смог лишь один — по незнанию и юношеской тупости, — и забыть этого Марко не мог. Так же как и простить. Он смотрит секунду, усмехается так, что даже волны пугаются, грудь судорожно вздрагивает, потому что и под рёбрами что-то скребётся, не жалея, и дышать как-то сразу становиться тяжело. Марко разворачивается медленно — Эйс стоит на месте, всё ещё качаясь как корабль в шторм, он и вправду чуть зелёно-белый, — и уходит. Еле шевелит ногами, волочиться вперёд, пока рука второго комдива не ложиться ему на плечо. — Блядь, — выдыхает Марко — так, как будто тонет в море как в старые добрые и для большинства — древние времена. — Не-а, не угадал, — ощеривается Эйс, сжимает его плечо, а Марко ничего не чувствует, кроме колотящегося о кости сердца. Почему они, хорошие такие, не выламываются наизнанку, почему не впиваются в лёгкие и рвут как старую, затасканную тряпку — он не понимает, но очень хочет знать. Стук заставляет воздух вокруг плавиться и гореть, гореть так, что припекает глаза, и Марко не чувствует тепла собственного тела — его кожа кажется холодной, а пальцы Эйса — жидким огнём, которого в нём было через край без всех фруктов, одной только глупостью и упрямством поджечь можно целую флотилию до пепла от углей. И ведь сгорело же, всё у него на глазах и сгорело, до чёрного дыма, до запаха палёного мяса, до потускневшего взгляда в небо в зверском вое, вырвавшегося среди сотни таких же из груди. Ещё чуть-чуть, и его съехавшая крыша позволит попросить спалить себя заживо для убедительности глюков. — Тебя нет. — Мозгов у меня нет, командир, — улыбается Эйс без улыбки, глаза пусть не тусклые, но и прежнего пламени в них нет, а Марко свои ладонью вдавливает в орбиты — ну, а вдруг отпустит. — А башка на месте. Он оборачивается резко, хватает Эйса за руки, притягивая к себе, и бессовестно лапает лицо, растягивает щёки и делает это всё то ли под хохот парня, то ли под возмущённое шипение. Неа, не отпустит. Родное тепло кожи в руках, тянущие губы улыбка, каждая веснушка на носу и щеке — всё это его, эйсово, и Марко кроет, уносит в похмелье без вина, потому что вот так — даже для его глюков слишком. Сердце надрывается, горло саднит. Хочется кричать в это чёртово небо чтобы провалилось оно и захлебнулось в волне, но голоса нет. Сил разбираться — тоже. Эйс, шурясь, кусает его за кончики пальцев, заглядывает в лицо: — Ты чего? — Я? Да ничего. Проклят, да и только. Эйс, потупив полыхнувший болью взгляд, отвернулся, пихая руки в карманы, избегая смотреть Марко в глаза. А Марко смотрит — по венам бежит вместо крови огонь, но горячий, не свой — он прикосновение тепла к коже чувствует вместо соли на ране, — и взгляд отвести не может от посыпанного веснушками лица, от раскосых, тёмно-карих глаз, от острого подбородка и курносого носа, за который оттягать его хочется чуть меньше, чем за холку. За холку лицом об палубу, чтобы кожа слезла, чтобы его слюнявой и не вовремя спящей мордой прочертить дорожку от каюты Отца до карцера. Чтобы он запомнил, что так делать нельзя. — Сучёнок. Эйс дёргается как от удара, Марко сжимает кулаки и смотрит в эти совсем не роджеровские глаза, а потом хватает мальчишку и прижимает к себе, боясь, что тот растворится. — Если ты сейчас исчезнешь, сдохну навсегда, клянусь, больше этот пиздец пережить я не смогу. — Марко, — пытается чуть отодвинуться Эйс, но Феникс только крепче прижимает его к голой груди, виском касаясь чёрных волос и вдыхая запах кожи и какой-то медицинской чертовщины, не разбирая, его это или Эйса. Эйс же замирает и сначала несмело обнимает в ответ, а потом сжимает до треска в рёбрах, дорвавшись, отпустив что-то внутри себя и извиняясь с той же отчаянностью, с какой смотрел на свою семью во время казни. Марко хохочет. Высоко, будто сейчас случится истерика, но тёплое прикосновение к спине и движения вверх вниз не дают ему сорваться. — Марко, я здесь. — Ты везде, шантрапа малолетняя, — выдыхает в макушку Марко, смазывая сопли по рукаву и стирая пальцами дорожки со щёк Эйса. Он умиляется блеску в глазах и обещает — себе и чёрт пойми кому, — что больше его не потеряет. И никому не отдаст. — А теперь пошли на камбуз, пока нас Саччи не обыскался.