***
Сейчас Томми — сам слеп, и весел, нет, счастлив и даже почти пьян, несмотря на сверхбыстрый метаболизм. Они сидят за стойкой бара, оба в кожаных куртках, как настоящие плохие ребята. А хорошие ли они? Здесь им нельзя находиться — никому ещё не стукнул двадцать один год; они пьют напитки, которые им ещё не должны продавать, мешают их друг с другом — как запрещает здравый смысл. Кейт, чтобы в них не заподозрили подростков, шутит пошлые шутки, сорит деньгами, то и дело лапает его за коленку, ближе к карману узких джинсов, и он старается в эти моменты смеяться погромче и мелко трясёт ногой. Бар кружится. Непонятно, как Кейт ещё сидит прямо. — Смотри, — Томми перестаёт смеяться и обхватывает ладонью стопку самбуки. — Она сейчас загорится. — Не загорится, — Кейт морщит нос. Она уверена — но сказала бы это даже из чувства противоречия. Стенки стопки мелко вибрируют, и очень сложно их не размолоть в пыль, пока Кейт наблюдает почти с детским любопытством. Сама непосредственность — с тем же взглядом она как-то втолкнула Томми в лифт и, не отрываясь от его губ, пересчитала пальцами кнопки до самого верхнего этажа. А потом лифт на двадцать проклятых минут остановился ровно на полпути в небо. После этого он украл для неё лук Клинта Бартона. Самбука лишний раз и не колыхнётся, подрагивает только вместе со стенками стопки. И Томми внешне так же спокоен и самоуверенно улыбается, когда Кейт ерошит его светлые волосы. На самом деле и внутри стопки, и внутри Томми всё лихорадочно, беспорядочно, беспокойно движется. Забавно, пьяно думает он: ни молекулы, ни душу нельзя так просто взять и увидеть. Он не знает точно, потому что школьная программа ужасно скучна, но это, кажется, называется броуновским движением? Если просто смотреть, то ты в порядке, но внутри ничто не находит себе места, и от этого как будто жжёт. — Сейчас лопнет, — замечает Кейт. Перехватывает тёплую стопку. — Дай попробую. Она выпивает всё одним глотком, забавно кашляет, жмурится, машет рукой у лица, пытаясь то ли охладиться, то ли отогнать анисовый аромат. — Гадость какая, — жалуется она, и Томми опять запрокидывает голову и хохочет. Мрачные мысли уносятся прочь так быстро, как и положено в его скоростном мозгу: незачем его забивать. — Гадость же, ну, меня такой микстурой в детстве поили. Чего ты смеёшься? Гадость. Она целует его анисовыми губами. Назвать это гадостью сложно, и Томми снова не соглашается с Кейт, и она снова кидает на стол мятую наличку, чтобы он заказал себе самбуку и убедился, что это не то же самое, что нормально её поджечь. Томми всё ещё счастлив, что она про него вспомнила, и пытается не думать, зачем он ей сейчас.***
Кейт никогда не приводит его домой, не знакомит с отцом. Томми давно убедил себя, что это оттого, что мистер Бишоп не хотел бы видеть в своём шикарном доме воришку — и уж тем более не пожелал бы застать какого-то безродного проходимца с судимостью, кхм, в своей дочери. Это приятнее, чем постоянно помнить, что Кейт так и не стала его девушкой. И вряд ли станет. Они петляют по тёмным улицам, целуются в подворотнях, как обычные подростки, зачем-то прячутся от патрульной машины за мусорными баками и глупо хихикают, когда та проезжает мимо. От этой обычности и глупости что-то внутри Томми, то самое незримое, будто превращается в пар, становится прозрачным и лёгким, рвётся ввысь. Ему ни с кем не бывает так весело. Ей ведь тоже, как бы она это ни скрывала. Если Кейт сейчас предложит, например, обокрасть ювелирный магазин, принадлежащий кому-нибудь из мафиози, и раздать деньги бедным, или угнать лимузин Кингпина и потрахаться прямо в нём, припарковавшись в красивом месте, Томми сразу согласится. Это весело. Но Кейт вместо этого предлагает отправиться в отель, и ближайшим оказывается «Челси». Здесь останавливались Джек Керуак, Леонид Коэн, Милош Форман; но Томми не знает никого из них. Лифт едет вверх, в номер, и Кейт прислоняется спиной к стене лифта. Молча смотрит на него, улыбается уголками губ. Мол, если бы не строгие портье, в номер можно было бы не ехать. Томми понимает её без слов. Уже давно. Улыбается в ответ. Из всех знаменитых бывших постояльцев до нелепости богемного отеля он знает только двоих. И, как только дверь номера захлопывается за ними, стягивает с плеч Кейт куртку, едва не прокусывает её нижнюю губу от нетерпения и рассеянно думает, перегреваясь: они почти как Сид и Нэнси. И Томми, кажется, тоже мог бы убить Кейт здесь и сейчас — из своей любви и из жадности, а ещё просто чтобы внутри всё успокоилось, не перегревалось, не кипело, замерло. Она бы лежала в ванной — или на этой красной кровати — такая красивая, в крови и потёкшей туши, и за неё уже не нужно было бы переживать. Но когда внутри всё движется — это же весело, даже если больно.***
— Слушай, — бросает Кейт как бы между прочим, так же походя, как бросает в мусор к обёрткам от презервативов рваные чулки, — кажется, у одного урода есть доказательства, что я — Хоукай. — М, — Томми даже не вздыхает. Лезет в мини-бар — всё равно оплачено, а голова с утра трещит. Она могла бы остаться до конца суток, но не останется: уже начала о чём-то просить. — И что, его надо убить? — Нет. Просто ребята устроят для него представление, пока я буду с ним у папочки на приёме. А ты влезешь к нему домой. Всё продумано, — она подмигивает. Томми подмигивает в ответ. С ледяной бутылки какого-то дорогого светлого пива, издав глупый хлопок, слетает крышка. — Это будет весело, — давит он из себя улыбку, и Кейт не замечает, что не так. Быстро, вскользь целует его в щёку. Пиво остывает в холодном стекле. Томми остывает на красной кровати, не провожая Кейт взглядом.