44
3 февраля 2020 г. в 20:25
Это началось настолько давно, что он уже и не помнит почти. Джорно всего сорок один год, но он уже начал забывать такие, казалось бы, важные для него вещи. Психические атаки, мания преследования, панический страх быть преданным… После смерти Бруно? Нет, несколькими днями ранее, когда их покинул Аббакио. Ему было вполовину не так больно, как всей остальной команде, как Буччеллати, но от осознания того, что этот сильный взрослый мужчина, только начавший принимать его, лежит сейчас здесь в окружении тошнотворно-жёлтых одуванчиков, внутри что-то обрывалось раз за разом. Жёлтый — цвет одиночества, он кажется здесь чужим. Аббакио не был одинок, как бы ни пытался казаться таковым.
Они оставляют его там, с этими отвратительными цветами. Это кажется ему бесчестным, будто они предают члена, пусть уже и бывшего, их команды. Тогда Буччеллати и говорит те слова. которые в какой-то степени предопределят его путь.
— Тело сгниёт в любом случае, какая разница, где именно? — он легонько встряхивает на мгновение размякшего Джорно. — Если хочешь почтить чужую память, сделай для этого что-нибудь.
Он сделает. Спустя несколько лет, но всё-таки сделает портрет каждого из них. Наймёт себе лучших учителей, не в силах доверить картины другим, даже Фуго, который отлично рисует. Сначала он рисует Буччеллати. Это нечестно по отношению к Аббакио, и от осознания ноет где-то в груди, где, как он думал, всё давно погибло. И всё же Джорно уверен, что Леоне понял бы его в этот раз, возможно, даже заставил бы нарисовать Бруно первым.
Он сидит за столом в том кафе, где так часто собиралась команда, закинув ногу на ногу и манерно отставив мизинец. В белой чашке — абсолютно чёрный кофе, оттеняющий белизну костюма, золото сердца. Вязь татуировки на груди точна до малейшей детали, юный дон уверен в этом. Их капо окутан тёплым светом дешёвых ламп и чем-то неуловимо напоминает ангела. Джорно больно смотреть, больно думать, пусть прошло уже больше года. На руках красная краска, хотя этого цвета нет на картине. Цена за победу была действительно высока.
Триш стала певицей, несмотря на свой нежный возраст. Хотя кто бы говорил… Она осталась с ними, в организации, помогая разобраться со своим проклятым наследством, но всё чаще стала отлучаться на свидания с неким музыкантом. Джорно быстро навёл справки. Такой же молодой, перспективный, безумно влюблённый и, что самое важное, не имеющий ни малейшего отношения к криминалу. На одной из их посиделок с Мистой и с время от времени забегавшим Фуго он сказал девушке, что сам поведёт её к алтарю. Она замахнулась для пощёчины, но глаза сияли если не счастьем, то чем-то близким к нему.
Вторым он нарисовал всё-таки Аббакио. Высокий, стройный, с какой-то обманчивой, неуловимой хрупкостью во всём теле, в тёмных и белых тонах, где лишь глаза выделяются своим странным цветом. За всю свою жизнь Джорно так и не встретил людей с таким же, нет, даже с отдалённо похожим оттенком глаз. Он сидит на той же скале и смотрит на морской штиль, пока стоящий рядом станд отматывает время. И заросли лаванды вместо невозможных одуванчиков. Да, лаванда ему подходит. Когда Джорно смотрит на эту картину, ему чудятся крики чаек и шум волн, лениво нападающих на скалы. Для предыдущей картины рама белая, сливающаяся по цвету со стеной в небольшой комнатке, где отныне заточена. Вторую он вешает рядом, пусть рама теперь и чёрная. Ангел и падший ангел. Джорно не сможет разлучить эти картины, даже если захочет. Голос из-за двери зовёт его, говорит, что ванная уже набрана, что пора отдохнуть. Это Триш, она сегодня за няньку. Пусть обычно он может всё контролировать сам, иногда ему всё-таки нужна помощь. Миста всегда замечает первым, делится с остальными, составляя очередной план спасения босса.
Фуго чувствует себя виноватым, ему кажется, что он не достоин прощения, не достоин жизни, счастья, да что там, даже не стоит тратить на него голос, называя предателем. Джорно думает так какое-то время, но Миста напоминает, что Бруно сам дал им выбор. Фуго никому не рассказал, куда они ушли, хотя мог бы. Впрочем, пойди он тогда с ними, всех этих смертей можно было бы избежать. Они все это знают. Джорно специально посылает с ним Шилу — такую же потерянную, преданную до кончиков двухцветных волос. Ему кажется, что они поладят. Так и оказывается. Они частично возвращают себе Фуго в тот день, когда дают ему то задание. Более уравновешенный, сгорбленный под незримым камнем вины, заваливающий себя работой, он всё же приходит на вечер памяти. Вот и всё. Их наконец четверо. Остальные трое приветливо смотрят со стен.
Портрет Наранчи долго не хотел получаться, вредничая не хуже него самого. Растрёпанные волосы, наивное, детское выражение лица, нескладное тело, хотя он был тогда старше Джорно, наушники кажутся слишком большими, чужими, выбиваясь из общей композиции полуденного Рима, но разве в этом не весь Наранча? Забавно и горько, что сам он видел Рим только ночью и ранним утром, пропустив то время, в котором оказался запечатлён. Ребёнок, павший жертвой взрослой интриги. Впрочем, умер он быстро, наверное, даже не успев подумать об этом. Рама такого наивного оранжевого цвета… Джорно думает до сих пор, кого же в тот раз хотел убить Дьяволло. Ничего уже не изменишь, но он обхватывает себя руками, заходясь в вое, потому что рыдать нет сил. Ему сложно и больно. Больно и сложно. Невыносимо. Миста заставляет подняться, ведёт в спальню, держит за руку, пока он не забывается сном.
Миста всегда рядом и это практически буквально. У него нет титула, потому что зачем. Живой, пусть и ставший более замкнутым после всего произошедшего, он пытается собрать их всех, заставить пережить, при этом никогда не говоря, что именно чувствует сам. Возможно, ему так же больно, а может быть, он самым первым отпустил их. Он не называет себя телохранителем, потому что Джорно Джованне подобные без надобности, но отказывается быть правой рукой, ссылаясь на необразованность. Всё он врёт. И Джорно не хочет лишаться поддержки со стороны Мисты, пусть и понимает, что тот страдает точно уж не меньше. Их сейчас четверо — нельзя не посмеяться над тем, как Гвидо морщится над этим числом, силясь преодолеть фобию. Они шутят о том, о чём нельзя шутить, смеются над тем, за что других казнили бы собственноручно. Боль перекрывается болью.
Триш на картине как живая — на сцене, в окружении цветов, а зал, кажется, действительно восторженно гудит. Они отомстили, хотя так и не выяснили, за что она погибла. Ей было всего лишь двадцать два — жалкая треть отмеренной жизни. У могилы стоит, опираясь на руку плачущего отца, её годовалый сын, названный Бруно. Никто не узнает, откуда пришли деньги на обучение Бруно Моретти в Оксфорде спустя года. Джорно надеется, что он проживёт дольше матери. И всё-таки она умерла на сцене… Изящная женская фигурка в тех тряпочках, что сейчас некоторые зовут одеждой. Прекрасный сопрано, что убаюкивал, даровал не вечный, но всё-таки покой. Дорогое розовое дерево рамы. Доброй ночи, Триш Моретти, урождённая Уна.
Второй он ведёт к алтарю Шилу, на сей раз по её просьбе. Со стороны жениха стоит Миста, в кои-то веки надевший нормальный костюм, но так и не нашедший силы расстаться с шапкой, а со стороны невесты — Триш, великолепная в своём длинном малиновом платье, под которым уже не скрыть занятное положение. Шила мелко дрожит, а Фуго кусает губы. Кто-то должен пошутить, что два невротика нашли друг друга, но момент сейчас совсем не тот. Они клянутся, глядя друг другу в глаза, а потом танцуют раза в два дольше, чем должны. Они — действующие члены мафии, так что стоит насладиться счастливыми моментами. Смех, звон бокалов — у Джорно смазанные воспоминания о том дне, если уж честно. Как хорошо, что Фуго нанял хорошего фотографа.
Это первый и последний раз, когда Джорно рисует с фотографии. Он не знает, почему решил изобразить день их свадьбы, а не любой другой. Он не может противостоять этим желаниям. Их квартиру поджигают — намеренно, он проверял — будто выждав, когда дети уедут к родственникам, с которыми Фуго нашёл силы помириться. Им по четыре — близнецы Гирга и Леонес, которые никогда уже не увидят родителей. Шила выживает — уже в реанимации её сердце всё-таки не выдерживает. У Леонес длинные для четырёхлетней малышки светлые волосы, а у её брата темперамент отца. Джорно забирает их к себе, селит в многочисленных комнатах особняка. Миста учит детей обращаться с оружием. Леонес видит станды, а Гирга — нет. Джорно знает, что рано предлагать им подобное, тем более заставлять мальчонку проходить через то испытание, если уж он захочет обзавестись ещё одной проблемой.
А ещё это единственный раз, когда он показывает картину посторонним. Малыши не плачут. Они смотрят на своих родителей, пусть и на восемь лет младше, ловят искорки в родных глазах, в фигурах в белом, что кружатся в вечном танце, не в силах оторваться друг от друга. Ажурная белая рама в виде длинных стеблей с бутонами кажется свадебной аркой.
— Как живые, — шепчет Гирга. Гирга Фуго. Звучит отвратительно, но их отец не мог иначе.
Возможно, это продолжение истории Пассионе, но Джорно надеется, что близнецы не пойдут по чужим стопам. Он просит их назвать детей Триш и Паннакота, если они у них будут, и удивляется, когда слышит о том, что о Триш их уже просили. Прошло семь лет с момента её смерти, маленький Бруно уже пошёл в школу. Его отец даже не смотрел на других женщин, целиком посвятив себя музыке. Обрывки чужих жизней окружают Джорно, засасывают его в свой бесконечный водоворот.
Почти никого уже не осталось. Только Миста — удачливый, кажущийся несерьёзным, самый старший в их маленькой компании. Он больше не носит шапку — оставил на могиле последнего из их команды, возглавляемой некогда Буччеллати — его имя вошло уже в легенды. Ему должно быть гораздо хуже, но срывается и плачет, зарываясь в чужую рубашку, всё-таки Джорно. У него много доверенных лиц, много подручных, которым он вынужден доверять. Друг же теперь только один.
Малыши так и остаются с ним, время от времени навещая родителей отца. Те знали, чем занимается их сын, знают, кто такой Джорно Джованна и почему с ним детям безопаснее. На их дом всё-таки нападают, когда близнецам только-только исполняется девять. Обученные Мистой и Джорно, они должны были выжить. В тот день пробуждается станд Леонес — Placebo, использующий химикаты для лечения или убийства. Гирга знает и какое-то время хочет себе ту же силу, но затем замыкается, будто понимая опасность. Через неделю он приходит к Джорно — два человека в угольно-чёрном, которые задолжали друг другу разговор. Мальчик просит отпустить его, отпустить сестру, дать им жить спокойно. Дон слушает, чувствуя фантомные слёзы на щеках, отвечает, что оплатит ему обучение и жизнь в другой стране, но Леонес сама должна решить, чего она хочет. Девочка решает остаться.
Гирга уезжает в Америку, обещая слать письма чуть ли не каждый день. Своё слово он держит. Леонес ходит в ту же школу, что и Бруно Моретти. Они, кажется, даже знакомы. Миста один раз видел их после занятий, сидящих слишком близко и болтающих о чём-то своём. Он и сам стал взрослее за эти двенадцать лет. Жёстче, черствее. Джорно ищет под этой скорлупой старого друга и, что парадоксально, каждый раз находит. Тот теперь часто ездит на перестрелки, в одиночку укладывая чуть ли не роты, эволюционировавший станд больше не имеет ничего против пистолетов и даже винтовок, подручные, ставшие новым отрядом убийц, готовы уничтожить весь мир за своих босса и дона. Один из полезнейших членов мафии.
— Миста, — Леонес никогда не обращалась к нему иначе, как, впрочем, и к Джорно, — а почему у тебя нет детей?
— Потому что случайные сексуальные связи — наше всё, — шутит он. Время покрыло смуглое тело россыпью линий и звёзд после многочисленных схваток, но не лишило обаяния. — Может и есть, просто я о них не знаю.
Они с Джорно переглядываются. Их семья здесь: висит на стенах, живёт внутри Леонес — в другой нет нужды.
Джорно не раз просил его не рисковать так, не лезть на рожон, хотя сам уже с трудом держал себя в руках. Он помнил, как навёл на единственного друга его же пистолет, заставив ещё раз поклясться в верности, в том, что тот не предаст. Теперь за это так стыдно… Он не успел буквально на минуту.
Огромный плюс Sex Pistols — большой радиус действия. Слабый станд, созданный таким удобным для своего хозяина. Люди из враждебной группировки знали, что четвёртого номера нет, но не знали, что есть седьмой. Радиуса хватило — он смог позвать Джорно, исчезнув перед самой дверью тёмного склада.
Они мучались. Действительно мучались.
Молили о пощаде так громко и проникновенно, что Джорно бы даже прислушался, покусись они на любого другого. Миста сидит там, совершенно не похожий на живого, всё ещё привязанный к стулу. Джорно поспешно восстанавливает выдранные с корнем ногти, выбитые кости и зубы, вырванные мышцы, пусть сердце уже давно не бьётся. Рядом шокер, от одного применения которого останавливается работа мозга, отрезанные уши и единственный карий глаз. Сколько раз Миста мог это выдержать? Что было бы, выдай он им желанную информацию? Джорно берёт тело на руки — такое тяжёлое, пусть Миста и был всего на пару сантиметров выше — так и идёт по ночному Риму, мало заботясь о редких случайных прохожих.
Ему было 44 на момент смерти. Было бы иронично, если бы не так больно. На картине он получается намного моложе — всё ещё прорехи от нескольких огнестрельных в привычном свитере, но уже непокрытая голова. Открытая бутылка вина в руках — Джорно практически слышит, как друг жалуется на неудобство бокалов, в очередной раз отпивая из горла. Он должен был быть на скамейке в их саду, но почему-то получается стоящим у причала, машущим зрителю рукой. Леонес — взрослая девочка, но ни ей, ни её брату Джорно не рассказывает правду. Это Миста был их крёстным отцом, не он. Раму из красного дерева он, изрезав все пальцы, делает сам.
Джорно Джованне сорок один год, он несчастен и одинок. На заднем дворе — три могилы, заросшие ненавистными одуванчиками. Он снова берётся за кисть. Та мягко выводит тени на сиреневом костюме, замысловатую косу, синеватых божьих коровок…