Белые, белые и знакомые

Чаще всего собаки, к которым пробовал подходить Гию, пахли вареной курицей, солью, слюнями, пылью, и это напоминало Санеми. Но не полностью: у него еще имелся запах пота, закрепленный за нестиранную неделями или месяцами одежду, чего-то противно-мерзостного — медицинского — и кровяного. Какие запахи, такой и он сам — тяжелый, псовый и топтающий. Поэтому во вторую встречу, после собрания Столпов, они, самые отстраненные и бешенные, сцепились. Вроде бы не только из-за характера Санеми, а из-за недопонимания, не необходимого слова, перегрева или переполнения — никто точно уже не помнит, причины забылись во влечении. Но помнится, побросали мечи, столкнули их с пыльной, летней дорожкой и по-разному настроились: Санеми размял руки, похрустел костями, ощутил горячность вдоль хребта, Гию снял хаори, повесил на раскаленную, черную скульптуру дракона и пытался унять невнятную тревожность, перемешанную с раздражением и злобой. Никакого сигнала не было. Санеми просто-напросто начал — бессловно, что удивительно, и безвкусно. Ни точности, ни расчета, ни плавности, ни школы, только эмоции, давление силой и давние умения. Гию, живущий вообще без каких-либо умений кулачного боя и в сейчашний момент перерабатывающий щекотки в животе, еле как успел отдаться назад после замаха с правой стороны и откатиться — с левой. Его тактика укомплектовалась в уворотах, в подходящих, внезапных действиях, и постепенно Санеми, от отвращения ерзая нос, начал сходить с ума, истекать потом, вонью, надушенными лекарствами, намоченными травами, измазанными толстым, зеленным слоем мазей. Ведь Гию никак не подавался: он бежал как ручеек от его ветренных порывов, это бесило, но больше бесила собственная мерзостность и грязища. Наверное, ему настолько надоело или настолько он устал от каши из драки, пути, собрания, что в какой-то степени подался, упал из-за несильной подножки и зашумел ударившимися башкой и спиной, к которой намертво присосалась форма. Гию, только-только расслабившийся, забеспокоился: у Санеми открылась рана, он захотел помочь ему встать, ведь казалось, уже все решилось и закончилось. Протянул руку — получил ответную, сильную подножку, из-за которой в дальнейшем пару дней будет обречен сидеть у себя дома, и, лежа на пыли, не мог — кажется, вечность — запустить в легкие воздуха. Походил на выброшенную, еще живую рыбу, и Санеми, вытерев лицо хаори, обратил на это внимание. Начал дуть на него, в лицо. Это было очень характерно для Столпа Ветра, грубо, а еще действенно. Как только у Гию все растворилось и тронулось, прекратилась паника, рожденная за секунду, Санеми встал, подобрал меч, вернул на место, на пояс, потер ожившую рану рукой и ушел. Следующая встреча — опять через полгода, запахи те же, такого столкновения больше не было. Когда Гию говорил — никто не понимал так, как хотелось бы. Когда подходил — никто не ждал дружелюбия и отвечал тем же. Гию плохело оттого, что он не мог иметь хорошие отношения со Столпами. Особенно, когда они никак не поддавались — отдалялись, уходили, кричали. Так делал Санеми. Так, как будто бы эту псину кто-то очень сильно бил по носу, и теперь она на всех обижена. Приглашения на чай с охаги — отказ, предложение отвести к медикам — отказ, просьба подраться на мечах — к удивлению, все тот же отказ. Но он оставался быть добрым и преданным делу, хоть и осторожным, и клыкастым к людям. Гию продолжал пытаться. Перестал приглашать, предлагать, просить — просто делал, рвал давлением. Приносил охаги, отводил, нападал. Санеми ел, сопротивлялся, отвечал, отпускал напряжение и прятал зубы. Они впервые дельно поговорили. Более-менее дельно. — У тебя кто умер? — спросил Санеми, поедая охаги после того, как упомянул бабушку и ответил Гию, что она лежит в земле. Несмотря на тему, было тихо, спокойно, устало после непрерывного топанья, и голоса не дребезжали. — Родители. Сестра, — подумал, — друг. — У меня родители. Братья и сестры. Друг. — Похоже. — Нет. Санеми встал, не доел, оставил, ушел. К Гию подлетел ворон, он отвлек от спины Столпа и каркнул о задании — снова топанья и отдаление. Неимение двух пальцев, дрожь у оставшихся, излишняя бледность, истраченные от медиков свертки, рулоны, конверты, Санеми дышится тяжело, и он, перебинтовывая руку, чуть ли не захлебывается — от усталости, беготни, ужаса или боли. Вскоре начинает слышаться скольжение слез и освобождение соплей. Гию присаживается напротив искреннего в эмоциях Столпа, могучего и кричать свободно, и смеяться, и реветь; хочет убедиться, что он не разбил себе нос и это не хлюпает кровь, как Санеми заканчивает, отдает бинты, вытирает хаори лицо и подбирает меч. Пробует найти удобство — возьмется одной рукой, правой и левой, двумя, повертит в сторону, а по итогу скажет: — Пошли быстрее. Передышка буквально на две минуты, но и их слишком много, больше так нельзя; если сейчас втянутся — вытянутся только после смерти себя или Мудзана. И это правильно, у всех в черепках чистейшее, правильное понимание. Правильные приоритеты. Санеми, чтобы посмотреть на Гию, эгоистично отнимает еще пару секунд. У него тоже появилась метка — это неудивительно, он Столп, он сильный, возможно, не физически, но владение меча красивое, дельное и убийственное. Значит, тоже рано умрет. Гию никогда раньше этого не ощущал — истинное единение и понимание; не только с Санеми — со всеми Столпами, стоящими, бьющими и зараженными. Никогда раньше не был готов по-настоящему умереть и никогда раньше настолько сильно не уставал. В ушах только стуки, крики-поддержки от Санеми, передвижения меча по воздуху и его шаги по плоти. Перед глазами — смесь настоящего и прошлого, отбора и Сабито. Хочется упасть и нырнуть в глубокий, восстанавливающий сон. Внезапная слабина — остается без меча, выбивают. Ему кажется, что наступает конец, он никто без меча и никак не сможет продолжать. Нет времени искать его и подбирать. Быстро вертит головой — хочет отобрать у ближайших трупов. — Томиока! — вновь кричит Санеми. Он продолжает кричать, но Гию дальше имени не слышит: около него врезается меч. Удивительно, что Санеми потратил время, чтобы помочь ему, и спустя пару наблюдений Гию понимает, что это вовсе не удивительно, ведь оказывается, он очень схож с Сабито. Вместо того, чтобы побеспокоиться о себе, он получает больше всего ран и убивается желанием всем помочь. Главное, чтоб действительно не убился. Гию еще хочет поговорить с ним, раскрыть, накормить, посидеть вместе у лечащих, узнать, от чего он настолько побит, успокоить и похлопать по плечу. Но хотения разбиваются об потерю сознания и боль — ужасающую боль. Пропадает запах пота, соли, пыли и варенной курицы, становится страшно — ужасающе страшно. Постоянно очухивался, возвращал себе зрение, слух, понимание, но не силы и лишь на мгновение. Сначала шумность и темнота, потом тишина и белость. Память скомкалась. Странные образы — то ли сны, то ли явь. Не умер. Страх, с которым он пропал во сне, завлек вновь при полноценном пробуждении со силами, зрением, пониманием, обонянием и слухом. Успокоительный говор врача, вовремя среагировавший, остановил бурлящую панику из-за пропажи правой руки, и Гию попытался привстать, чтобы посмотреть, чего еще он лишился. Этого не получилось. Нелепая, жалкая попытка закончилась ударом об подушку и вздохом в потолок. Последующие несколько недель Гию, оставленный без работы и смысла, восстанавливал свое физическое состояние и связь с настоящим и будущим. Ему не говорили, кто жив, а кто погиб, но упомянули день захоронения. Никто с ним совместно не лежал — палата была одноместной, малюсенькой, с хрустящим полом и окошком слева. Никто не приходил, только врачи. Выходил пару раз во дворик, домой не сбегал, рассматривал небо, будто бы это что-то могло дать, и бывал растерян, когда к нему подходили с благодарностью. Гию привык к запахам, неудобствам, безвкусным завтракам, своеобразному одиночеству и к пустоте в голове — ужасающей пустоте. Никакого понимания, что делать ему, калеке, без образования и прошлого стимула к жизни. «Стоит ли вообще что-либо делать?». Сестра и Сабито давали ему шансы, продлевали жизнь, видимо, для того чтобы он помог убить Мудзана; грубо говоря, теперь Гию может умереть, ничего и никто его не держит. Обычно стучались. Гию насторожился: сел поближе к спрятанному мечу. Зашел Санеми. В привычном костюме, только полностью застегнутом, без привычного белого хаори, со странным и наглым вопросом: — Что с лицом? — С лицом у Гию все было в порядке: чистая кожа так и осталась чистой. — Жду пять минут, не выйдешь — уйду. — Дверь скользнула, хлопнулась, потрещала. Санеми остался таким, каким его запомнил Гию, и, если у него и появились новые увечья и раны, они были незаметны или скрыты. Не умер. Гию не нужно было думать, куда и зачем, он знал: идут хоронить товарищей, об этом вспоминал врач и, вспоминая, рекомендовал пойти. Пойти выписаться, проститься, помолиться. Только он не знал, что придет Санеми. В какой-то мере это приятно — уже он идет навстречу и дает возможность скрыться от одиночества. Собирался явно больше пяти минут, — но Санеми, постукивая обувью, стоял, ждал и не довольствовался. Благодаря узкому коридору Томиока слышит запах пота, соли, вареной курицы и чего-то цветочного, а благодаря глазам и внимательности примечает, как переполнен Санеми. Возможно, словами, раздражением, болью, слезами; пока не показывает, скрывает, видимо, хочет, чтобы само показалось, выбежало, вырвалось. Поэтому они молчали. Спина его была напряженной, мускулистой, живой и широкой. По ней — бегали, скатывались, потрагивали тени от листьев, и на это засматривался Гию, сидя с чашкой остывшего чая, упираясь локтем в столик и качая голову в такт ударов ножен об песок. Санеми был переполнен, очень сильно переполнен. Молчал, погружался в себя, чем-то постоянно постукивал и задыхался в раздражении. Ни чай, ни вопросы, помогающие раскрыться, ни уединенность, ни спокойствие дома — ничего не подступало и не трогало. Но в какой-то момент удары прекратились, Санеми поднял голову, потом неполностью развернулся и сказал: — Я у тебя поживу. Мне дом разгромили. Гию не стал спрашивать, где он жил до этого: не хотелось спугнуть или сбить. Пусть поживет — комната не одна, а одиночество слишком глубоко: не хотелось бы в нем утопиться. — Ладно. После церемонии они, единственные оставшиеся в живых Столпы, зашли к Гию. Еще ни одного дельного разговора не получилось, хотя, конечно же, имелись темы, очень колючие и потрепанные. Чай быстро остывал от бегающего ветра, рука болела, затылок холодило, взглядом встречались редко. Санеми никак не среагировал на ответ — будто бы замер. На самом же деле — готовился к следующему вопросу, который выбежал так же быстро, как и предыдущий: — Что ты будешь делать? Гию застрял. Он задавал себе тот же вопрос, когда понял: все кончилось; когда остался с одной рукой и выполненным долгом перед умершими. Молчание было слишком уж долгим, скрежетным — Санеми вновь заговорил: — Все, кто метки получил, долго не живут. Тебе сколько? — Двадцать один. — Одногодка. Значит, и помрем вместе. Повторно коснулись проживания только вечером — когда нужно было ложиться спать. Сроки не установились; установилась комната и постельный рулон. Удивительно: Санеми начал медитировать. Причем по-серьезному, и Гию то порадовался, то забеспокоился. Его волновало наличие потребности в успокоении — вроде бы сейчас все должно прийти в равномерность, прийти с тишиной и полным покоем, — но, видимо, он не знал, что это такое и как этим пользоваться, как наслаждаться сиденьем дома без нужды куда-то рваться. Копил, копил, под конец истощая запасы в позе лотоса и концентрации на дыхании. Было сложно оторваться от привычного: Санеми какое-то время ходил в форме, держал подле себя меч и быстро отзывался на любой звук, Гию, утяжеленный еще и отсечением руки, осматривал окрестности и ждал карканье ворона. Говорили исключительно о чем-то стороннем, дальнем, будто бы неживом; о погоде, о делах в ближайших деревнях и городах, о нововведениях в стране и будущем. За неделю образовались предположения, чем можно было заняться до конца жизни: например, вернуться в родное место или побывать там, где больше всего понравилось, или попробовать то, что давно хотелось, только не было ни времени, ни возможности. Остальные, не верченые в делах убийц на демонов так долго, приходящие проведать и относившиеся к ним как к старикам, — Танджиро, Незуко, Зеницу и Иноске — были легче. С ними и воздух становился легче, Санеми — мягче, а Гию — ровнее. Готовка и уборка шли лучше благодаря помощи. Когда Гию делал все в одиночку, получалось очень и очень хлопотно, долго; мог потратить весь день и то заметно заводился под конец и не нарочно грубил. Появилась странная взбудораженность, странное отвращение ко всему: рвотный рефлекс срабатывал даже при запахе вареной курицы и повторяющемся вкусе чая. Санеми предлагал присоединиться к нему утром к медитации, что Томиока воспринимал за насмешку и не соглашался. Вместо предложенной медитации он утром долго стоял у зеркала и поправлялся. Короткие волосы и обыкновенная одежда с пустым рукавом — тоже непривычно. Пальцами ерзал по шее, затылку, ткани, челке. Теперь уж было куда сомнительнее расценивать себя как привлекательного. — Лучше, — неожиданное откровение от Санеми, достаточно краткое и понятное. Его немного раздражали сомнения перед зеркалом и хотелось бы их прекратить. Гию всматривается: врет или нет. — Почему? — спросил, но не надеялся на ответ. — Выглядишь моложе, — пожал плечам, повторил: — Лучше. Просто лучше — и все. Гию улыбнулся: какая милая глупость. — Я собирался в город. Пойдешь со мной? Хочу кое-что купить и послушать кото. Гию кивнул. Кото — вещь хорошая. Капли бились об черепицу и землю, траву и листву, голову и плечи. Зонтика с собою не было — в обед, перед выходом, серое небо не казалось настолько враждебным, а сейчас, пьяным и развеселенным, им было все равно. Санеми даже поначалу ничего не заметил — заметил, когда сбор холодных капель упал с крыши прямо на макушку. Потрепал волосы и чуть поругался. Чем дальше от заведения — тем громче становились речи, горячее сдерживало голову, сильнее намокала обувь и хотелось спать. У Гию закрывались глаза и путались пальцы. Впервые обрадовался, что оделся не в форму с застежками и пуговицами, а в свободную, легкую одежду, не напоминавшую демонов, кровь, смерть — и истребление. Зайдя в основную комнату, вроде как бывавшую и столовой, и гостиной, и временами спальней для Томиоки, с видами и выходом на внутренний двор, Санеми прилег и потянулся. Гию было интересно узнать, что алкоголь так цепко связывается с ним, что он так легко к нему восприимчив. Выпили-то вроде бы равное количество, — а больше пьян Санеми. Ничего бунтарского и безрассудного не совершал. Улегшись и не раздевшись, он быстро уснул — чуть ли не молниеносно. На следующий день в первую половину вел себя отстраненно и раздраженно, и Гию решил, что ему опять приснился плохой сон. Пару раз рассказывал, и вышедшие истории были так логично сплетены и не сюрреалистичны, что походили на зарисовки к незаконченному, страшному роману. Поделился наблюдением, предлагая записать и отпустить, и Санеми, еще больше отстранившийся, признался: — Я нормально ни читать, ни писать не умею. Гию понимал, почему так могло выйти, и тихонько порадовался, что Урокодаки всему этому обучил. — Могу помочь, — предложил, рассматривая газету и прикусывая указательный палец. — М! Хоть сейчас можно начать. — Это будет долго, — Санеми встал из-за низкого стола, — и проблемно. — Тогда позднее? — Да, — покивал. — Позднее. Кстати… Запнулся. Гию отвлекся от чтения газеты и ждал продолжения. — Ну? — Ничего, — громко сказал и отмахнулся. Потом стало известно, что за «кстати»: собака-дворняга, которую прикармливал Санеми и сегодня решительно притащил с собой. Гию вроде бы порадовался, вроде бы согласился, но было жалко потрепанного клыками хаори и татами, измазанного в грязи. — Не ворчи! Я зашью и вытру. Замоченный рис, пожаренная рыба — бывший Столп Воды глядит и старается особо не принюхиваться, ведь почему-то, несмотря на урчащий живот и неплохой навык готовки Шиназугавы, начинает подзываться рвота. Кажется, из-за нервов, но, кажется, им взяться неоткуда. Ко всему прибавляется новоявленная привычка покусывать пальцы и ногти. Нужно прогуляться, надолго так и далеко-далеко — Гию решил это несколько месяцев назад, когда на улице еще теплело и жужжало, и с тех временем активно откладывал. Сейчас — холодает, все чаще пахнет озоном, эфирными маслами и гостем, непонятно, когда заканчивающего гостить. Санеми всегда садится в расслабленной, открытой позе, с подобранной к груди ногой, растопыренными волосами и чавкающим ртом. Ест — и не глядит на Гию; обращает внимание, когда понимает, что что-то не так, раз не слышится стук палочек. — Что опять не так? — обиженно отзывается и с хрипом вздыхает. — Лучше тогда говори, что надо готовить. — Я просто позже поем. Санеми косо улыбается, заканчивает и, оставляя посуду и никогда ее сразу же не моя, раздвигает двери во двор — громко, с деревянным скрежетом. Гию наблюдает: разминка, натянутая спина, бегущие руки и шрамы, порезы, надрезы, укусы. — Ты смотришь? — зная ответ, спрашивает уже не косо улыбающийся и вернувшийся попить Санеми. — Зачем? — Пойду почитаю в другой комнате, чтобы тебя не смущать, — уклончиво говорит, а его берут за руку. — Я не хочу медитировать. — Если мне помогает, тебе тоже поможет. Все же сдается — решил поверить и довериться, потому что читать на самом деле не хотелось и слушать дальнейшие завывания тоже. Присаживается на землю, пробует удержать равновесие во время применения позы и поглядывает на Санеми таким взглядом, будто бы он требует чего-то завышенного. — Расслабься. — Я знаю, — огрызнулся Томиока, закрыл глаза и напустил в себя воздуха, на самом деле гадая: окрасится ли одежда от травы, будет ли эта зима сильной и зайдут ли Камадо сегодня вечером как договаривались. Гию — залит мелкими хлопотами и крупными неврозами. Попытки выйти и сосредоточиться на дыхании — чего не делал после смерти Мудзана — были скромны и почти что бездейственны. Единственное, что умел в идеале, на что нанизалась его жизнь, гибло и в теперешнее время не имело никакого смысла. Одиночная жизнь, одиночная рука. Заходя в своей медитации не до успокоения, а до выгорания, Гию трет слезники и повторяет: плохая идея, плохая идея, не помогает, плохая идея. Санеми целует так, как делает все, — бессловно и безвкусно; ни точности, ни расчета, ни плавности, ни школы, только эмоции, давление силой и давние умения. Губы, чужие и тонкие, вызывают у Гию поначалу только чувство невнятности. Ни отторжения, ни радости, ни возбуждения. Лучше бы просто обнял. Санеми поправляет его лоскуток волос, убирая за ухо, водит пальцами по абрису лица, и это кажется такими милыми, заботливыми действиями, что Гию мягчает и — действительно — расслабляется. Останавливаются, когда замечают: что-то не так. У Шиназугавы, огорченно и вновь с хрипом вздохнувшего, пошла кровь из носа, и их лица — в ней; вроде бы противно-мерзостно, вроде бы ничего такого, а вроде бы так обреченно страшно при виде быстро текущих, не смеющих останавливаться кровянистых рек, что замираешь и не знаешь, что делать. Гию снимает свое зашитое хаори, зажимает им нос Санеми и диктует поднять голову. — Ничего, — отвечает он заглушено. — Обычное дело. Гию вдруг увидел, какое будет будущее — мирно текущее и уводящее вдаль.