Любое живое существо, побитое, раздавленное и перемолотое, снова может воспрянуть.
Сабито всегда во всем искал и до сих пор ищет смыслы — в любом пустяке, в самых незначительных на первый взгляд вещах и действиях. Ничто не является бессмысленным — ни жизнь в целом, ни каждый прожитый день, ни даже смерть. Он погиб, спасая десятки других жизней, — он сделал то, что должен был сделать любой Охотник на демонов. Пусть даже сам не успел им стать. До момента своей смерти Сабито ничего не знал о загробной жизни, да и не верил в нее особо. Со смертью Сабито был знаком ближе, чем хотелось бы — она забрала у него семью, а вместе с ней чуть не сломала его самого. Именно поэтому Сабито лишь улыбнулся ей и помахал рукой, отпустил свое прошлое (правда, почти получилось) и, принципиально сжав зубы, пропустил через себя всю боль и начал двигаться вперед. Смерть такого отношения к ней не простила. Смерть кинула ему в спину резкие, шипящие и медоточивые слова о том, что очень скоро заберет его. Сабито не поверил, потому что для него отныне и навсегда была только жизнь — яркая и насыщенная, отдающая всеми возможными палитрами, а само будущее было тем, что он видел ясно, к чему двигался твердо и целенаправленно. Мир, в котором Сабито жил, был для него чем-то беспощадным и жестоким, но прекрасным в своей разнообразной и гармоничной красоте. Сосуществование демонов и людей никогда не было и не стало бы Аркадией, но Сабито всегда четко знал, куда ему двигаться и что делать, ради какой цели жить. Это чутье обострилось со смертью и, раз он так и не нашел покой, у его пребывания в мире живых должен быть какой-то смысл. Сабито нашел свой собственный посмертный смысл в Гию, в том, чтобы оберегать и спасать его до тех пор, пока он не встанет на ноги и не сможет двигаться сам. Забота о Гию что при жизни, что после смерти никогда не была и не будет для Сабито отягощающей порукой, ведь о любимых сердцу людях заботиться вовсе не сложно — это прививается, вводится внутривенно и становится качеством личности. Своей твердой, налитой свинцом позицией Сабито вновь победил смерть, высказав ей в лицо все, что о ней думает. Смерть отступила на какое-то время, сказав, что ненавидит кого-то настолько сильного и напомнив, что совсем скоро заберет его окончательно. Сабито ответил, что совершенно не против, но пока у него есть кое-какие дела. С этого начинается их общая с Гию реабилитация. Пока Сабито учится быть мертвым, он помогает Гию снова стать живым. Навыки и качества, приобретенные Сабито при жизни, помогают ему и после смерти. Потому что тренироваться в том, чтобы держать в руках предметы и передвигать их, едва ли не легче, чем закаливать свои тело и разум на тренировках Урокодаки. Потому что каждый раз терпеть поражение и пытаться раз за разом сложнее, чем казалось раньше, и на плаву удерживают лишь врожденные упорство и самоотдача. Потому что видеть близких людей без возможности предстать перед ними, поговорить с ними или дотронуться до них почти невыносимо, и дело здесь даже не в том, что Сабито пока не умеет материализовываться. Дело в том, что он не станет. Никогда. И, вместе с этой мыслью взойдя на собственный эшафот, сотканный из страданий близких, Сабито приходит еще к одной — смерть одинока и больна. И сейчас они с ней, должно быть, друг друга стоят. Больнее выглядит лишь Гию, который теперь встает с постели, но почти не говорит и не ест, а только тренируется днями и ночами напролет для того, чтобы отключиться прямо на улице, а проснуться на футоне, рядом с которым неизменно стоит поднос с едой — Урокодаки приносит его домой, пытаясь заботиться о нем так, как может. Но у Урокодаки погиб ученик, и эта потеря для него самого как неподъемная ноша. Сабито видел, как он плакал в своей комнате, сидя перед алтарем и молясь. Сабито тоже произнес молитву и ушел сразу же, уважая чужую скорбь. Урокодаки сообщает организации Охотников о том, что Гию после отбора нужно вылечиться, поэтому он пробудет у него еще полгода или год. Сабито не знает, хорошо или плохо это для состояния Гию — с одной стороны, он действительно еще не окреп и не оправился от потери (Сабито думает, что это произойдет довольно скоро, Гию уверен, что этого не случится никогда), но с другой, на миссиях он бы отвлекся и социализировался. Вот только Гию нашел собственный способ отвлечения. И как к этому способу относиться, Сабито пока не знает. — Куда это ты собрался? — строго интересуется Сабито, наблюдая за тем, как Гию просыпается и резко поднимается на ноги, собирая волосы в хвост. Он толкает поднос, который оказывается прямо у ног Гию. Тот недоуменно моргает, впервые выражая хоть какие-то эмоции с того момента, как слезы беспрерывно поглощали его несколько дней, когда он осознал смерть Сабито. — Ешь. Гию устало протирает лицо, перешагивает через поднос, словно бы принципиально игнорируя то, что может поддержать его жизненные силы, и направляется к двери. Сабито оказывается рядом и захлопывает открытую дверь прямо перед носом Гию. — Ты что, идиот? Я сказал, ешь. Думаешь, что не заслуживаешь еду? Хочешь, чтобы тебя убил голод, так как сам не можешь покончить с собой из-за обещания, данного мне? А ты хоть подумал об Урокодаки-сенсее и о том, как тяжело ему будет пережить вторую потерю? Да и что ты скажешь мне потом? «Извини, Сабито, это не я довел себя до голодной смерти, оно само так получилось»? Что за глупость, Гию. Я не виню тебя ни в чем, так почему ты винишь себя? Если собрался на тренировку, то тебе нужны силы. Ешь. Немедленно. Гию изумленно расширяет глаза, протягивая руку вперед, к Сабито, и тот отступает на шаг, с ледяным ужасом внемля тому, как Гию сквозь ком в горле выдавливает одно-единственное слово: — ... Сабито? Черт возьми. Сабито замирает на месте, не смея пошевелиться — осечка, которую сейчас надо исправить — пока Гию быстро оглядывает комнату и начинает метаться из угла в угол. Он вновь словно в бреду, в пароксизме, Сабито знает — люди, осознающие себя и свои действия, так себя не ведут. Сабито хотел бы вырвать себе глаза. — Я... чувствую тебя. Чувствую. Ты здесь. Пожалуйста, Сабито. Даже если я схожу с ума... ты здесь, не так ли? Ты рядом, рядом, рядом... Сабито не отвечает, с терзаниями наблюдая за тем, как Гию потерянно озирается по сторонам, хватаясь за голову и не находя себе места. Имя Сабито из уст Гию звучит многократно, повторяется лихорадочным гулом, отскакивая от стен комнатушки, — так звучит одичавшее и осиротевшее животное в прутьях клетки. Сабито прикрывает рот, едва ли сдерживая слезы, потому что при взгляде на такого Гию боль внутри усиливается, закручиваясь проволокой, сжимая сердце и горя нестерпимо. Но Сабито молчит. Потому что Гию должен пережить это самостоятельно Гию резко останавливается, закидывая голову назад и судорожно выдыхая. На ослабших ногах он подходит к подносу и опускается рядом с ним, смотря безразлично и совершенно опустошенно, в глазах, заволоченных белесой дымкой, все еще ни проблеска жизни. — Я знаю, что ты не хотел бы, чтобы я умер. Я знаю, что ты спас меня не для того, чтобы я умер от голода. И если ты хочешь, я буду есть каждый день. Я буду есть ради тебя. Потому что ты хотел бы, чтобы я ел. Потому что я хочу жить только ради тебя. Ради тебя... Сабито уходит прежде, чем Гию начинает давиться едой. Он снова лишил Гию всего.Жизнь и смерть не являются бессмысленными до тех пор, пока человек сам не перестает верить в их смысл.
Сабито продолжает тренироваться в том, чтобы двигать и держать вещи в руках, и однажды встречает их. Первой на глаза попадается Макомо — она стоит вдалеке, смотрит чисто и ясно, с мягкой, теплой улыбкой, чуть склонив голову набок и заведя руки за спину — смотрит так, словно знает его уже достаточное количество лет. Сабито почти сразу понимает, что оно так и есть, и его от этого невольно бросает в дрожь. — Здравствуй, Сабито, — говорит она тонким, звонким девичьим голоском, и Сабито сужает глаза на маску на ней, сдвинутую набок, и просто снимает свою, принимая Макомо как своего товарища, как ученицу Урокодаки. Макомо на вид даже младше его самого, но умерла она, несомненно, раньше — Сабито думает, что сейчас ей было бы лет шестнадцать или семнадцать и что расцвела бы она прекрасной и сильной девушкой. На ее маске и юкате распускаются цветочные орнаменты, да и сама она похожа на колокольчик — в ее присутствии Сабито становится уютнее и спокойнее, у нее ничем не запятнанная энергетика свежего весеннего дыхания, и сама она лучится и распускается весной. К такой, как она, не должны были прикоснуться миазмы смерти. Вместе с тем, такую, как она, жизнь не заслужила. Позже оказывается, что Макомо не одна — она ведет Сабито в чащу леса, и у него начинает кружиться голова, потому что он видит одиннадцать погибших детей, словно перелистывая страницы истории всех преемников Урокодаки. Страницы, запятнанные густой червонной кровью, оборванные, сожжённые по краям, на которых едва ли разберешь слова, потому что чернила размыты из-за слез. Будет ли закончена эта книга и каким образом она будет закончена — Сабито не знает. Но он знает, на ком она закончена сейчас. Увы, на нем самом. Сабито не стереть собственную кровь с главы, посвященной ему, не стереть слез Урокодаки и Гию. Но он может сделать так, чтобы последняя глава осталась невинна и чиста. — Мы любим Урокодаки-сенсея, — говорит за всех Макомо, поворачивая к нему голову, и в ее выражении лица нет ни толики лжи, одна невинная, кристальная в своих помыслах искренность. — И ни в чем его не виним. Только после этих слов Сабито до конца осознает значение своей смерти. Он помнит, как на Фудзикасанеяме, после того, как его клинок сломался, Демон рук усмехнулся и сказал, что он убьет Сабито просто потому, что он ученик Урокодаки. Что лисья маска — это печать смерти на его лице и, не надень он её на Финальный отбор (эквивалентно «не будь он так верен идеалам Урокодаки»), возможно, Сабито удалось бы сохранить свою жизнь. Последнее, что запомнил Сабито перед смертью — то, как уродливая физиономия Демона скривилась от ярости, когда он с принятием улыбнулся. Сейчас Сабито думает, что правильно сделал, пусть даже Демон рук размозжил ему голову, лишь бы стереть эту улыбку. Однако его враг проиграл, о чем, должно быть, знает сам, потому что... Сабито надевает на лицо маску как символ того, что он ученик Урокодаки и отныне снимает ее только при Гию. Сабито знакомится с каждым умершим товарищем, и его единогласно признают лидером. Сабито говорит размеренно и убежденно, и его сильный, властный голос разносится раскатным громом по лесу: — Мы ученики Урокодаки Саконджи — бывшего Столпа воды, сильного Охотника на демонов и учителя, ради учения которого стоило умереть. Того человека, который выполнял свой Долг Охотника на демонов до последнего — того человека, который делал то, что должен был делать. И мы остаемся его учениками и после смерти. Мы не просто ни в чем не виним нашего учителя, а гордимся тем, кто мы есть, кем он сделал нас. Наши смерти — непосильный груз, который Урокодаки-сенсей несет уже очень долгое время и будет нести до конца жизни. Но мы облегчим для него эту ношу. Он никогда не узнает о том, что Демон, заточенный им на Фудзикасанеяме, специально убивал его учеников из жажды мести. Мы будем помогать Урокодаки из тени, не показываясь — будем продолжать делать то, что должны. И мы направим на истинный путь каждого будущего ученика Урокодаки, чтобы он не повторил нашу судьбу. Я нарекаю себя последним погибшим учеником Урокодаки Саконджи и клянусь, что на мне эта цепь смертей прервется. Перед ним снимают маски — и для Сабито это важнее любой регалии. Его уважают и ему верят — и для Сабито это еще одна причина продолжать сражаться даже после смерти. Макомо говорит, что он невероятный и что она будет помогать ему во всем, в чем сможет — сдержать свою клятву в том числе. Сабито с признательностью ей улыбается. Он знает, что сдержит свою клятву.Лучший ученик — это тот, кто продолжает следовать заповедям своего учителя до самого конца.
Проходит три месяца, но Гию не становится ни лучше, ни хуже, как бы Сабито ни пытался его возродить: он ест через силу, тренируется днями и ночами, остальное же время либо спит, либо бессмысленно смотрит в пространство, не шевелясь и едва ли дыша. Сабито не нужны ни сон, ни еда, ни другие человеческие потребности, поэтому почти все свое время он проводит с Гию, следя за ним, защищая и оберегая. Гию верен своему обещанию перед Сабито и не пытается свести счеты с жизнью, однако на тренировках слишком часто подвергает себя почти смертельной опасности, все потому что ему все равно. Но Сабито не все равно, поэтому он, уже наловчившись в контакте с неживыми объектами, всякий раз нейтрализует самые опасные ловушки, о которых Гию просто забывает, и отбивает атаки, которых Гию не замечает (или же не хочет замечать). Бывает так, что Сабито, когда Урокодаки нет дома, сам готовит для него еду и приносит в комнату, пока Гию спит. Тот не понимает, откуда в пустом доме берется готовая еда, но словно чувствует и ест приготовленное Сабито сразу же, не давясь, с тем самым удовольствием, как тогда, когда они ели вместе, поглощая все до последний крошки и благодаря за еду. Сабито старается делать для Гию как можно больше, но все равно считает себя бесполезным, раз не может заглушить его внутреннюю боль. Ведь все, что он делает для Гию — это внешнее, поверхностное, в то время как ему нужны поддержка, понимание и утешение. Сабито был способен дать ему это при жизни. Сабито не может дать ему этого после смерти. Собственная беспомощность настырно скребется в подкорках мозга, однако цена за то, чтобы дать Гию понять, что он действительно рядом, слишком велика. Гию должен отпустить его. Гию должен двигаться дальше. Гию должен стать великолепным Охотником, найти новых товарищей и получить столько любви, сколько заслуживает — больше, чем успел дать ему Сабито. — А что если... — задумчиво протягивает Макомо, когда они вдвоем прогуливаются по окрестностям небольшого озера, что находится недалеко от дома Урокодаки и отражает полную луну среди ночной мглы, — ... тебе стать голосом в голове Гию? Будет ли это оправданным риском для тебя? Сабито небрежно пинает камень под ногой, который отлетает далеко вперед —меньше чем за полгода беспрерывных тренировок он почти в совершенстве научился контактировать со внешней средой. Макомо так же научила его материализоваться и показываться на глаза обычным людям, что они уже попрактиковали на случайном прохожем, который принял их обоих за живых детей. У Сабито пока получается с перебоями, но он быстро учится — куда быстрее, чем при освоении Дыхания Воды. — И тем самым сделать так, чтобы он думал, что сумасшедший? — скептически отзывается Сабито, скрещивая руки на груди и пожимая плечами. — Не просто неоправданный риск — мне нужно сохранить рассудок Гию чистым, чтобы в будущем он не терял контроля над любой ситуацией, иначе его просто убьют. Да и сможет ли он потом отпустить мой голос? Он привыкнет к нему, и я только усугублю ситуацию. Макомо притихает, и они идут в полной тишине, наслаждаясь соразмерностью и живописностью природы. Сейчас все ощущается иначе, чем при жизни, вихрастой и быстротечной в своем невозможном темпе — раньше Сабито не знал, что значит слиться с природой, прийти к абсолютному равновесию с собой и окружающим миром, и смерть дала ему понять это. Луна — неровная, пятнистая, испещренная шрамами, но несоизмеримо прекрасная в своем вечном величии, сейчас куда ближе, чем при жизни — во всех смыслах. Небо с редкими вкраплениями звезд и водянистыми тучами стелется далеко за пределы их окрестностей — туда, куда Сабито хотел бы отправиться, но уже не сможет. Гладь озера, поддернутая фосфорическим блеском, неподвижна и безобидна, пусть Сабито и знает, какой мощной и разгневанной может быть на самом деле водная стихия. И, наконец, земля под ногами, некогда прочная и твердая, как он сам, теперь сродни вате — почти не чувствуя собственного тела, Сабито едва ли чувствует опору под ногами. Сабито бы хотел прогуляться так с Гию, даря ему покой и счастье, даже если это был бы их последний раз. Вот только последнего раза уже не будет — Сабито грустно улыбается воспоминаниям о проведенном с Гию времени, которые оплетают былые дни белоснежными розами. Он смаргивает идущее трещинами представление тогда, когда розы пропитываются его кровью, и Сабито слишком отчетливо слышит крик Гию, который полонит его голову, стреляя в висок внезапной болью. Однако для мертвых боль — пустой звук, и Сабито подвешивает на тонкой ниточке паники, которая обещает в любой момент сорвать его куда-то вниз. Сабито резко останавливается, оборачиваясь на дом Урокодаки и прислушиваясь, но в глухой ночи не слышно даже шелеста травы. — Гию... кричал... ты не слышала? — спрашивает он у Макомо, на что та так же замедляется, привычно склоняя голову в сторону и вглядываясь в Сабито внимательно и прозрачно, как при первой их встрече. Пока Сабито все еще не может оторвать обеспокоенного взгляда от дома, Макомо говорит ему то, что он ожидал услышать в последнюю очередь: — Это очень редкий и сильный, вид связи, Сабито, когда мертвый может слышать то, что происходит внутри живого, но вы с Гию обрели эту связь еще очень давно, не так ли? — Сабито непонятливо дергается, поэтому Макомо опережает пока не заданные вопросы, легко подталкивая его в сторону дома Урокодаки. — Гию сейчас очень плохо, поэтому поспеши. Сабито, благодарно обняв Макомо, срывается с места. Редкий вид связи? И как же она может им помочь, если даже сам Сабито после смерти превратился в тень от солнца, способную лишь бессмысленно слоняться по земле? Сабито трясет головой и ускоряет бег. Когда он врывается в комнату Гию, тот отчаянно мечется на постели, зовя его по имени. Сабито поджимает губы от вонзающейся в сердце жалости и опускается рядом с Гию, кладя руку ему на лоб и материализуя ее. Гию цепляется за его руку, тяжело дыша сквозь слезы и прижимаясь к ладони, тепло которой он не хочет растворять в своей памяти. Ту руку, которая не раз спасала его, даря надежду и счастье. Которая помогала подняться, когда Гию падал, не в состоянии встать самостоятельно. Которая заботливо поглаживала по голове, когда у него что-то не получалось. Гию приоткрывает глаза, и Сабито, еще раз все взвесив, пренебрегает всеми возможными последствиями и предстоит перед ним. Во тьме комнаты Гию видит его очертания неясно и размыто, но он сразу узнает фигуру до исступления родного ему человека и порывисто, с болезненным рвением тянется к нему, обнимая и опуская голову на плечо. Сабито легко и заботливо приобнимает его в ответ, кладя подбородок на черноволосую макушку и задумчиво глядя вглубь тьмы. Он вылечит Гию. Даже если придется рискнуть. — Сабито... если ты снишься мне, то, молю тебя, не уходи, — отрывисто шепчет Гию, мелко подрагивая и прижимаясь к нему всем телом. — Я не хочу просыпаться. Сон... да, это сон. Но Гию придется проснуться. И он очень скоро проснется. — Это сон, Гию. И, пока ты спишь, я никуда от тебя не уйду. Обещаю, — успокаивающе отвечает Сабито, мягко опуская Гию обратно на футон. Гию не может оторвать глаз от Сабито, не может вслушаться в его голос, впитывая в себя этот эфемерный, хрупкий образ и все еще цепляясь за его руки как за последнее, что осталось в его жизни. По его щекам непрерывно катятся слезы, и Сабито утирает их тыльной стороной ладони, смотря в ответ с вниманием, наполненным нежной тоской. — Стать голосом в твоей голове, значит? Сабито расширяет глаза во внезапном озарении и усмехается. Он пододвигается, облокачивается спиной на стену, поглаживая повернувшегося и прижавшегося к его ноге Гию по голове. Пальцы другой руки все еще переплетены с пальцами Гию, который — Сабито чувствует — сжимает его ладонь так, что, будь он жив, ему было бы больно. Сабито прислоняет затылок к стене и пытается вдохнуть, вспоминая. Гию всегда любил его голос. Он говорил Сабито напрямую, что считает его голос самым красивым, что он когда-либо слышал, что его голос успокаивает Гию и придает ему сил. Сабито в ответ лишь отмахивался, отрицая, но, когда Гию было тяжело или плохо, когда он не мог заснуть или ему снились кошмары, Сабито всегда напевал ему что-нибудь мелодичное и убаюкивающее, отчего Гию засыпал на его коленях с выражением полной неги на умиротворенном лице. Это было их негласной традицией, и Гию, бывало, даже обижался на него и капризничал, когда Сабито отказывался ему петь. Гию говорил, что голос Сабито — это его собственный манок. Потому что Гию мог бы пойти на голос Сабито куда угодно. Сабито фыркал в ответ — как наивно, а если демон с помощью его голоса заманит Гию в ловушку и съест? Гию тогда ничего не ответил, чтобы не разозлить Сабито, но тот понял по его глазам. «Даже в пасть к демону, потому что твой голос — это единственное, что я хотел бы слышать перед смертью». Именно поэтому Сабито запевает. Его голос тянется тихо и нежно, и Гию поднимает на него лицо, полное удивленного, затравленного испуга и одновременно веры — той веры, когда уже ничего не может помочь, кроме Бога. Сабито прикрывает его глаза рукой, чтобы он весь обратился в слух, чтобы отключил все органы чувств, кроме слуха. Потому что эта песня была любимой у них обоих. Потому что Сабито пел ее намного чаще других. Потому что она носит символическое название «Дом» — то место, в которое они оба уже не смогут вернуться. Ведь для Гию дом — это Сабито. Ведь для Сабито дом — это Гию и Урокодаки, их маленькая уютная лачужка и, пусть даже он привязан к этому месту, он уже никогда в него не вернется. Дом есть только у живых. Однако Гию сможет найти новый дом, который будет намного лучше прежнего — Сабито искренне надеется на это, продолжая петь. Он поет про место, полное тепла даже в зимнее ненастье. Про трудную дорогу и про то, как важно с нее не свернуть. Про двух смеющихся людей, которые всеми силами ищут друг в друге спасение. Призывает вернуться домой — в то место, где тебя трепетно ждут и любят, в место под солнцем. Сабито поет «спасибо», «прости» и «прощай», и теперь эти слова разрывают его на части, потому что при жизни они не имели значения, а сейчас оказались пророческими. «Я уверен, что найду то, что искал, поэтому я снова приму тебя, когда ты вернешься домой». Сабито поет, и эмоции, которые он все время сдерживал, обещают вновь умертвить его — тоска наполняет почти до предела, плескаясь о края в один момент ослабшего, подкосившегося контроля. Ему жаль, что своей смертью он причинил столько боли своим близким. Ему жаль, что Гию так страдает из-за него, жаль, что может сделать для него столь малое. Он думает о непрожитой жизни — обо всех планах на будущее, которые когда-то так прекрасно переливались вдалеке, притягивая его своим сиянием. И понимает, что ему почти не жаль собственной жизни — он жалеет лишь обо всех людях, которых он уже не сможет спасти, но мог бы, если бы стал Охотником. Гию был прав — Сабито растратил себя слишком быстро, понадеялся на одного себя, подумав, что у него хватит сил на то, чтобы спасти всех и при этом выйти сухим из воды. Он возомнил себя спасителем, не желая, чтобы хоть кто-то погиб на Отборе, даже если он не знал этих людей, даже если видел их впервые в жизни. Все они были важны для Сабито, их жизни были бесценны, каждый из них не случайно пришел в этот мир и не мог так просто умереть. В итоге на отборе не погиб никто. Себя в счет Сабито не берет. И эту мысль Сабито пытается влить в песню — утверждение жизни и любовь к ней, вплетенные в колоссальную нежность. Заботу, которой хочется укрыть Гию, спасая от бессмысленных варварства и кровопролития этого мира. Тепло, пульсирующее в груди Сабито по отношению к Гию и не утихающее даже после смерти. Любовь к нему, с которой Сабито не в состоянии бороться уже так много лет. Все то, что будет оберегать Гию сейчас и в дальнейшем, все то, что может сделать его счастливым или же заменить былое счастье. Только чтобы Гию понял его. Понял, что все произошедшее было выбором Сабито, его личной свободой, проявлением воли. Понял, что смерть — это не конец, она — ничто для них обоих. Что Сабито всегда жив внутри Гию и смерть — не то, что могло бы разорвать их связь. Сабито для Гию — все еще дом, в который он может вернуться, в котором может остаться, чтобы передохнуть и набраться сил для следующего сражения. Он навсегда останется для Гию домом. Сабито выдыхает боль вместе с последней строчкой песни — он должен быть неизмеримо сильным для того, чтобы помочь Гию вновь начать жить. Он должен быть не сгибающейся опорой, мостом между Гию и остальным миром, его молитвой и верой — всем тем, что поможет Гию устоять на ногах. Поэтому все в порядке. Сабито слабо улыбается, когда видит, что Гию, истощенный муками, раздавленный скорбью и истерзавший самого себя, наконец, засыпает с безмятежностью и блаженностью на усталом, бледном лице. Это их вторая победа. — Отныне спи спокойно, Гию. Я буду петь тебе столько, сколько понадобится, — Сабито утирает оставшиеся, не успевшие высохнуть слезы с щек Гию и целует его в лоб, укрывая одеялом. Макомо встречает его лишь на рассвете — Сабито беспокоился, что Гию почувствует его уход и вновь будет терзать себя, лишая сна и покоя. — Я буду уходить к нему по ночам. Ему нужен сон, но он не может нормально спать. Я не собираюсь разговаривать с ним, просто петь — это менее опасно для его психики, не думаю, что это вызовет отчаянное привыкание. Не так давно я заставил его нормально питаться... теперь попытаюсь сделать так, чтобы снова спал по-человечески. — Понимаю. Ты пытаешься вернуть ему мир, который он потерял — ты пытаешься вернуть ему себя, при этом сделав так, чтобы Гию не помешался на тебе, не стал зависим от тебя. Очень тонкая грань, но я верю, что ты удержишься на ней, Сабито. Сабито коротко кивает головой, уходя вместе с Макомо вглубь леса. Её слова поддержки действительно важны для Сабито, ведь быть опорой для другого, при этом будучи самому не в состоянии положиться на кого-то, небывало тяжело даже для него. Макомо — удивительный человек, и слишком часто Сабито думает о том, что она не должна была умирать, что она слишком светлая и добрая для такой ужасной, мучительной смерти. И тогда Сабито заполняет ненависть, настолько огромная и невозможная, что перед глазами все плывет. Ведь Макомо не заслужила погибнуть таким образом, не заслужила погибнуть вообще. Никто из них не заслужил. Однако ничего уже не изменишь — лишь эта мысль смиряет ярость, закипающую в жилах, и помогает успокоиться. Сабито приходит к Гию каждую ночь, неизменно садится рядом или кладет его голову себе на колени и поет для него колыбельные. Это — их личный способ общения, потому что Сабито никогда не говорит с Гию обычными словами, лишь песнями, которые, однако, передают все его чувства к Гию куда лучше самых красивых слов. Гию думает, что спит или же обманывает себя снами — не важно, ведь Сабито рядом. Будь он его сладким забвением, самым прекрасным в мире наваждением или миражом пошатанной, почти сломленной психики — черт возьми, не важно. Сабито поет ему, и для Гию это уже самое величайшее в мире счастье. Сабито становится голосом в голове Гию. Становится его снами и его колыбельными. Его успокоением и единственной отдушиной. Иллюзией счастья по ночам. Однако сам Сабито понимает, что он все еще является болью Гию. Он — плацебо, которое Гию принимает, чтобы заполнить свою внутреннюю пустоту — ту воронку, которая образовалась с его смертью. Но Сабито надеется, что, когда Гию поднимется с колен, пустота внутри него нальется насыщенными красками, а боль превратится в светлую память. И однажды, спустя года, Сабито увидит в отныне мертвых и обесцветившихся глазах Гию любовь к жизни и ее смысл. С этой надеждой Сабито продолжает петь.Иллюзии — это фата-моргана, за которой можно идти до тех пор, пока не окажется, что ее не существует. Место, куда они приведут, определяется тем, сколь большое значение они имели.
Постепенно Гию оправляется (всеми силами внушает себе, что может держаться на ногах), и Сабито рад их результатам, однако некоторые изменения в Гию его очень беспокоят. Например, то, как у Гию стали дрожать руки, и он не может держать некоторые вещи в руках. То, как он бессмысленно, совершенно опустошенно смотрит в пространство от нескольких минут до часа, словно восковая кукла или мертвец, которого зафиксировали в нужном положении. То, как он, спустя почти год стенаний и слез, больше не может плакать и лишь окидывает безжизненным, холодным взглядом все вокруг. То, как он молчит, иногда не произнося ничего по суткам, то, как больше не может выражать эмоции. Возможно, Гию разучился даже чувствовать. Возможно, Гию разучился радоваться, разучился испытывать счастье. Возможно, Гию разучился даже жить. Сабито смотреть на это мучительно до завываний, но он делает для Гию все, что может — большее не позволяют границы, начертанные им самим же. Сабито может лишь подтолкнуть Гию, однако помочь по-настоящему себе в состоянии лишь он сам. Спасти Гию может только он сам. Гию не хочет ни помогать себе, ни спасать — любовь к мертвому человеку, желание вновь увидеть его, вина перед ним и сожаления о собственной слабости тянут его глубоко вниз, в самую бездну бездн, где его сжирает отчаяние, не оставляя даже ошметок. Гию не может пытаться. Гию не может полноценно жить. Гию не может чувствовать. Гию ни за что не может вернуть прежнего себя, который погиб вместе с Сабито. Потому что если Гию вернет эмоции, они вновь начнут сжигать, топить, резать, душить его, как в течение этого года, который превратил его жизнь в цикличный ад в своем апогее. Гию слаб, и он не способен выдержать это. Сабито понимает и отрицает одновременно такого Гию, потому что все еще, спустя год их общих мук, хочет видеть блеск в его глазах и счастливую улыбку. Слышать его смех и голос — не рассыпчатый и трескучий, не отдающий могильным эхом, а живой, исполненный стойкости и отрады. Именно поэтому Сабито продолжает направлять и подталкивать — с утра до вечера тренирует Гию, сливаясь с его мыслями и указывая на ошибки, сливаясь с его телом и ставя удары. Когда Сабито берет его руки в свои, чтобы меч был расположен под нужным углом, Гию становится намного увереннее. Когда Сабито дышит в унисон с ним, Гию выравнивает свое Дыхание и успокаивается. Когда Сабито наблюдает за ним и комментирует его прогресс, радуясь его успехам и поощряя, Гию словно чувствует это и силится улыбнуться. Иногда у него получается что-то большее, чем затравленная, ломаная полуулыбка. Иногда это похоже на прежнего Гию. Пусть и меркнет быстрее, чем появляется. Гию больше не нужно кормить — теперь он ест самостоятельно, пусть и все еще нередко давится едой. Вот только спать он все еще не может без Сабито и его голоса. В последние два месяца перед тем, как Гию необходимо уйти на свою первую миссию, Сабито все реже поет для Гию, после чего перестает петь вообще. Вопреки собственным запретам и догмам, он все же привязал к себе Гию, ведь тот не может делать слишком многие вещи самостоятельно, если не ощущает его присутствия. И Сабито полностью испаряется для Гию за месяц до первой миссии, потому что он не сможет следовать за ним и помогать ему в дальнейшем, потому что Гию должен продолжать идти без него. И Гию принимает это. Все еще думая о том, что фантомный образ Сабито рядом был тем, что он сам для себя выдумал, чтобы не сойти с ума окончательно, Гию хладнокровно лишается части себя. Гию разбивается по фрагментам — самый большой и значимый фрагмент (немного больше половины его самого) Сабито забрал вместе со своей смертью, фрагмент поменьше Сабито забрал уже после смерти, когда перестал быть рядом. От Гию, должно быть, осталась жалкая одна третья, которую можно было назвать его личностью. И он пытается жить с этим. Все вновь рушится тогда, когда Урокодаки приносит странный сверток с чем-то и мелко подрагивающими руками протягивает его Гию — за день до первой миссии, глубоким вечером. — Охотники снова осмотрели окрестности Фудзикасанеямы и нашли там это. Это все... все, что от него осталось. Гию раскрывает сверток трясущимися, как у психически больного, руками, и Сабито улавливает лишь то, как он падает оземь, прижимая что-то к себе. Сабито подходит ближе, садится рядом с Гию, пытаясь рассмотреть, что именно, и глубоко хмурится, стискивая зубы. Потому что Гию прижимает к груди его одежду, а точнее то, что от нее осталось — лоскутки ткани от белого хаори и уже более целое кимоно, доставшееся ему когда-то от отца. — Черт возьми, прекрасно, просто прекрасно. Вновь подкосить твое только начавшееся восстанавливаться душевное равновесие очередным напоминанием обо мне прямо перед первой ответственной миссией — Урокодаки-сан, это было большой ошибкой, — невольно шипит Сабито, видя то, как Гию медленно сгибается и падает, прижимаясь лбом к полу, все еще не отпуская его одежды. Урокодаки опускается вслед, кладет руку на плечо Гию, когда тот зарывается лицом в одежду Сабито и начинает плакать так же сильно, как в первый раз после его смерти. Сабито прикрывает глаза и отворачивается, поднимаясь на ноги. Он медленно и тяжело направляется к выходу из дома Урокодаки, но оставляется на пороге, не оборачиваясь. — Я надеюсь, это последние твои слезы обо мне, Гию. Сабито провожает тишина, наполненная слезами Гию.После смерти наступает перерождение.
— Не смей делать этого. Иголка, проложив стежок, замирает над тканью, и нитка путается в замерзших, ослабших, еле слушающихся руках. Гию поспешно отрезает ее и вскидывает голову, щурясь в темноту, разбавляемую тускло-золотым светом от свечей, расставленных по полу. Он пресекает резкое и жгучее желание броситься во тьму на голос и окликает слабо и неуверенно: — Сабито? Сабито наблюдает за его действиями с противоположного конца комнаты, сложив руки на груди и вскинув голову. На лице — маска, скрывающая строгость, негодование и злость. Это первый раз, когда Сабито позволяет себе скрывать лицо от Гию, пусть даже знает, что тот его не видит — очередной принцип, нерушимый закон. Но сейчас Сабито самолично возводит между ними стену, избавляет Гию от себя, освобождает его. Его интонации ввертываются ожесточенным холодом, раскаленной сталью, и слова его — жало, не убивающее, но отрезвляющее рассудок Гию. Удары хлыстом тогда, когда на теле не осталось ни одного живого места, и боль уже не чувствуется. Парализующий яд, который не действует на отказавшие конечности обездвиженного тела. — Не важно, кто я или что я. Я просто голос того, кем был этот человек, тень его жизни или же его образ в твоей голове, который ты никак не можешь отринуть, а следовало бы. Что ты, черт возьми, делаешь. Ты должен отпустить его. Отложи нитку с иголкой, сложи его одежду обратно в шкаф или лучше выброси — в этом больше нет никакого смысла. Ложись спать, Завтра будет трудный день. Не смей гробить себя — за тебя это и так прекрасно сделает сама жизнь. Гию расширяет глаза, которые снова — черт возьми, снова — наливаются слезами, и прижимает к себе наполовину сшитое хаори, состоящее из его собственного красного кимоно и узорчатого зеленого кимоно Сабито. Прижимает к груди с такой силой, будто его у него сейчас отберут. Будь воля Сабито, он бы отобрал — отобрал и сжег, развевая пепел по ветру. Заказал бы для Гию новое хаори и толчком в спину отправил бы его в зазывающее светлое будущее — туда, где нет места памяти о его смерти. Гию отчаянно машет головой, прижимая еще неготовое хаори к груди крепче. Из глаз его брызжут слезы, и Гию по неосторожности пронзает ладонь иглой, не замечая, как кровь сочится из раны, не замечая и не слыша ничего, кроме собственного крика: — Нет, нет, нет! Я не могу, не могу, не могу... Это все, что от тебя осталось, Сабито. Все, что у меня есть. Хоть таким образом, но ты будешь рядом со мной. Навсегда... останешься рядом со мной. Сабито злится еще сильнее, потому что Гию не желает понимать то, что он хочет до него донести. Он делает несколько шагов вперед, и теперь его призрачная фигура, не отбрасывающая теней, словно поглощает свет. — Когда ты уйдешь, начнется новый этап твоей жизни — этап Охотника на демонов. На этом этапе нет места былому. Отпусти Сабито. Сам он давно тебя отпустил, — на последних своих словах Сабито отводит глаза в сторону, потому что не привык лгать — отпустить Гию для него слишком сложно, почти невозможно, как отдать то последнее, что связывает с миром живых. Как отдать мертвое, небьющееся сердце. Гию его словно не слышит — ощутив, как что-то струится по руке, он, как ошпаренный, отдергивает ее от хаори, поспешно вытираясь о края штанов, пытаясь остановить кровь и задыхаясь от слез и паники: — Нет-нет-нет! Нет же, нет... я же его только отстирал... твоей крови было так много, слишком много, оно все было залито твоей кровью... как же ты умер, как же, что с тобой сделали... почему, почему тебя настигла такая смерть, ты не заслужил, ты был великолепным человеком, заревом, ты был всем... Сабито подходит еще ближе, почти впритык и смотрит на Гию сверху вниз, нависая над ним нерушимой скалой. Он обращается к Гию так громко и грозно, как может, и слова его своей непоколебимостью разгоняют тени: — Прекрати это, Гию. Все это мы уже проходили. Хватит жалеть о его смерти. В его смерти виноват лишь он сам. Не ты, не все те, кого он спас. Никто не виноват, кроме его и той осечки, которую он допустил. Впрочем, он уже расплатился. Он мертв, а ты должен жить дальше. Оставь его. Как детское воспоминание, как что-то, что уже прошло. Двигайся дальше. И стань сильнейшей и лучшей версией себя. Гию не отвечает — лишь пытается восстановить сбившееся дыхание и унять внезапный аффект. Он спокойно, не обращая внимания ни на что вокруг, вдевает нить в иголку, снова расправляет и кладет себе на колени незаконченное хаори, продолжая вести стежки по ткани. И то, как быстро Гию обретает над собой потерянный контроль, как плавно и стыло звучит его речь, пугает даже Сабито: — Сабито не виноват — виноваты все те, кто ему не помог, кто не смог сражаться с ним плечом к плечу, все, включая меня. Мы все виноваты, потому что скинули на него всю ответственность и были слишком слабы. Не нашлось ни одного человека, который мог бы разделить с ним этот груз, ни одного... Мы все в долгу перед ним, и мы никогда не сможем с ним рассчитаться. Сабито измученно кривится под маской и делает последнюю попытку. Отныне он бессилен — он действительно сделал все, что смог. — Гию, послушай себя. Послушай меня. Это не даст тебе нормально жить. Будь счастлив. Найди себя снова. Следуй за своим предназначением. Верни все то, что потерял. Сабито ты не вернешь, но ты можешь вернуть все остальное — все то, что он забрал у тебя со своей смертью. Отпусти покойника, и он вернет тебе все, что ты потерял из-за него. Какое-то время ему не отвечают — в глухом, непробиваемом и душном безмолвии слышится лишь то, как скрипит ткань под пальцами Гию. Наконец, Гию выдыхает, и этот выдох полощет лезвием наточенного, безумно острого клинка между ними: — Уходи, кто бы ты ни был. Мне нужно закончить работу. Сабито делает несколько шагов назад словно во сне и простирает руку к Гию, силуэт которого становится все дальше и дальше. — Прости меня, Гию.Перерождение не означает ни полнейшего обновления, ни стерильного очищения.
Наутро Гию прощается с Урокодаки и с окрестностями, в которых провел почти все свое детство. Внутренне прощается с Сабито, который всегда, даже после смерти, будет ассоциироваться у него с этим местом, с годами совершенного в своих искренности, легкости и яркости счастья. С нежными, теплыми чувствами дружбы и любви — того сокровища, которое Гию не смог сберечь, которое потерял в мгновении ока, а вернуть уже никогда не сможет. Сабито по правое плечо от Урокодаки улыбается ласково и смиренно, и Гию, крепко обняв Урокодаки, останавливает на том месте, где он стоит, удручающе пасмурный, отрешенный взгляд мутных, застывших в одном выражении глаз. Он протягивает руку к Сабито и проводит аккурат по его щеке. Сабито почти чувствует это и накрывает руку Гию своими пальцами, по-доброму ухмыляясь. — Спасибо за все. — Тебе тоже. Гию поворачивается спиной и отправляется в путь. Сабито с гордостью и отзывчивостью в сердце наблюдает за тем, как Гию принимает в свои объятья солнце — у него все будет хорошо. — Удачного пути, Гию. Я уверен, ты заново построишь все то, что я разрушил своей смертью. Ты найдешь свой смысл жизни, обретешь новую семью, а вместе с ней и дом, в котором будешь счастлив. Сделай это за нас обоих. Сабито, провожая удаляющуюся фигуру Гию взглядом, запевает их любимую песню и поет ее до тех пор, пока тот не скрывается за горизонтом. «Я уверен, что найду то, что искал, поэтому я снова приму тебя, когда ты вернешься домой».Новый обретенный дом никогда не заменит разрушенный старый.