"...человек слаб и немощен и одному ему без помощи [нельзя] и ободриться он может, ободряя другого, и спастись, спасая другого. И потому в основании христианского союза должно лежать спасенье души"
Напряжение повисло в воздухе. Доктора тяжело вздыхали, близкие сдерживали слёзы, сжимая носовые платки до побелевших костяшек, и луч солнца, едва пробивающийся сквозь зашторенное окно, освещал мужчину неполных сорока трех лет, лежащего на кровати. Охваченный беспамятством и истощенный, он совершенно не походил на того, кого знали собравшиеся. Никогда прежде они не видели столь безумных карих глаз, метавших взгляды-молнии по комнате, не слышали терзающих душу подобий связной речи. Ему казалось, что он совершенно чётко произносит каждое слово своей молитвы, но остальные слышали лишь бессвязные стенания. Николай Васильевич звал, звал, срываясь на хрип, пытался кричать, думая, что тот, кого он так усердно ждёт которую ночь подряд, откликнется. — Позовите священника. — Рано барина хороните, черти! Выкарабкается! — послышался голос за спинами. — Боже, прости нам грехи наши. — Угробили человека... — Анкх...ангел... — наконец из горла вырвалось слово, будто застрявшее до этого в груди. Стон заставил нескольких присутствующих перекреститься, а затем обменяться испуганными взглядами. — Душу Богу отдаст! Вы слышали? Ангела видит! Как он того ни хотел, как ни желал всем своим бытием, как ни молил... Его он не видел. Но отдал бы все, что осталось за рваной душой, чтобы напоследок заглянуть в те бездонные глаза, коснуться тех теплых рук, что перебирали его волосы сладкими ночами на вилле. Эти руки с перстнями на пальцах, что так чудно переливались при лунном свете, — всё, чего он мог желать сейчас. И тот голос, хриплый от болезни, но всё ещё сохранивший звонкость ребяческих ноток, которым он заслушивался. И Он. Больной и немощный. Обессилевший Ангел, который умолял помочь ему встать. Его бросало то в жар, то в холод, он почти не мог спать. Тогда Николай не знал, что и сам окажется на его месте. Осознание того, что он ощущает то же, что и его Любовь тогда, дарило малейшую надежду на то, что среди серо-красных сухих лиц он увидит то самое.Где мой мир безупречный и правильный Он рассыпался облаком пыли Мои ангелы небо оставили А вернуться на землю забыли.
— Йосик! — Дверь открылась и в комнату вошел средних лет мужчина, держащий в руках поднос с соком. Он сразу же поставил его на небольшой столик у стены и сел на край кровати. Вся комната была залита лучами солнца, какое бывает только здесь, в Италии. Вошедший улыбнулся и тот, к кому он обратился, почувствовал, как тепло пробегает по коже. Как весна пробуждает природу от зимней дрёмы, так и Николай Васильевич одним своим появлением пробуждал в Виельгорском жизнь. — Изменник! — Иосиф расплылся в ответной улыбке и безуспешно попробовал приподняться. — Изменили мне самым наглым образом — Он рассмеялся. Его заливистый смех теперь редко не перерастал в тяжелый кашель, но в этот раз все обошлось. — Ангел мой, прости меня, — Гоголь взял руку Виельгорского в свою. Хотя тот говорил совсем не всерьез, Николай был готов вымаливать прощение на коленях. Столько раз он раскаялся уже в своей ошибке, но сделал бы это ещё. Ему правда не стоило уходить. Одному Богу известно, что могло бы случиться с Ним ночью. Неподатливое тело казалось деревянным. Иосифу стоило некоторых усилий сесть в кровати, но зато теперь он не смотрел на своего гостя снизу вверх. Он на секунду изобразил серьёзное выражение лица, от чего сердце Гоголя ушло в пятки. — Прощаю. — От серьезности не осталось и следа, когда он наклонился к Николаю и уложил свою голову ему на плечо. — Ибо вы — спаситель мой. — Гоголь едва удержал горькие слова за зубами. Да разве же он спаситель? Разве в его силах спасти самое дорогое, что у него есть? — Ты же знаешь... — Николай Васильевич не успел договорить. — Знаю, всё знаю, — Иосиф устроился поудобнее, уткнувшись прямо в шею Гоголя, от чего у того по коже пошли мурашки. — Тяжело. Расскажи что-нибудь...И никого вокруг - это только мой стук в старые ворота. И никого здесь нет - это только твой след, мне неважно кто ты
День выдался на удивление непогожий. Природа несла траур. Небо было пасмурным, казалось, хотело рассыпаться на тысячи черепков, которые проросли бы по весне, отдав последнюю честь бывшему адъютанту цесаревича. Словно горка таких черепков, в саду виллы Волконской собрались гости, облаченные в тёмные одежды. Лица знакомые и незнакомые, ранги высокие и низкие, творцы и чиновники окружили гроб с лежащим в нем юношей. Многие из этих людей бывали на прощальных церемониях прежде и эта станет лишь страницей с воспоминаниями в дневнике, они выпишут эпитафию, скажут, насколько покойный был юн, как жизнь несправедлива и только. Но один человек сохранит в памяти это спокойное лицо, потерявшее тепло от поцелуя смерти, эти руки, еще недавно касавшиеся его шеи, эти глаза, что больше никогда не посмотрят с игривым укором, будто смеясь. Он возвышался над гробом, сжимая в руках писание, ища в себе силы начать. — Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков. — голос, вопреки страхам Гоголя, не дрожал. Зато скорбящие с удивлением смотрели на него сквозь черные сетчатые вуали, будто желая что-то сказать. Никто и не предполагал, что Николай Васильевич лично будет отпевать Виельгорского. — Со духами праведных скончавшихся душу раба Твоего Иосифа, Спаситель, упокой, сохраняя ее в блаженной жизни, той, что у Тебя, Человеколюбец. В месте упокоения Твоем, Господи, где все святые Твои обретают покой, упокой и душу раба Твоего, ибо Ты Один — Человеколюбец. Княгиня Волконская стояла в самом углу, поджав губы. Её совсем не трогала ситуация, она лишь чувствовала досаду и некоторую неловкость из-за произошедшего сегодняшним утром. Гоголь то и дело отрывал глаза от книги и, читая по памяти, обращал внимание на гостей, несколько раз он на секунду сталкивался с её взглядом. Отчего-то Зинаиде показалось, что он смотрит на неё с искренней ненавистью и ждёт раскаянья, хотя все мысли Николая Васильевича были с покойным. — Возжелала душа моя стремиться к судам Твоим во всякое время. Ты укорил гордых; прокляты уклоняющиеся от заповедей Твоих. Сними с меня поношение и презрение, ибо свидетельств Твоих я взыскал. Ибо и свидетельства Твои — занятие моё, и советники мои — повеления Твои. Мог ли он знать, что всё закончится так? Что чувства, охватившие их так стремительно, окончатся псалмами и "Непорочными"?.. нет. Не окончатся. Они никуда не делись, они комом застряли в груди, больно давят на ребра и царапают легкие, подбивают замолчать и взглянуть туда, вниз, на гроб. — Прими раба Твоего ко благу, чтобы не оклеветали меня гордые. Изнемогли очи мои ради спасения Твоего и слова правды Твоей. Гоголь продолжал читать глас за гласом. Закрывая глаза, он видел перед собой Иосифа, от чего было невыносимо молить упокоя его души. Быть того не может, чтобы он, его Ангел, больше не был рядом. Воображение рисовало живой образ юноши, забравшегося на кресло, как тогда, в их первые ночи. Образ обрастал деталями, у него появилась та самая улыбка, звонкий смех и запах лекарств. Николай не знал, сколько прошло времени, когда он произнес последнюю строчку и без сил опустил руки. Необходимо было позволить остальным попрощаться и велеть погружать гроб для дороги в Петербург, поэтому он сделал шаг в сторону и склонил голову. В этом фарсе не было смысла, но Иосиф ни за что бы не простил ему ещё один скандал. Он никогда их не терпел. — Блаженны плачущие, ибо они утешатся.Помоги мне! Сердце моё горит На костре не потухшей раны, на углях от пустых обид.
Врачи спешно меняли компресс, людей стало гораздо меньше, но они продолжали суетиться. Больной с трудом видел, что происходит, всё плыло перед глазами, превращаясь в цветные пятна. Было тяжело дышать, биение сердца отдавались в голову ударами молота, каждая клетка тела кричала от жара и озноба. Образы в голове сливались, образуя невнятную кашу, Николаю казалось, что не было ни прошлого, ни настоящего, был только он и река времени, вышедшая из берегов. Посреди хаоса, творившегося в комнате, Гоголь с трудом различил силуэт, более четкий, чем остальные, и хотя он не видел ничего, кроме этого силуэта, осознание пришло моментально. — Иосиф! — Он попытался вскочить с кровати, но что-то тяжелое давило на грудь. — Подойди, умоляю! Казалось, фигура не сдвинулась с места, но не прошло и секунды, как она оказалась прямо у изголовья кровати. — Ангел мой... — Гоголь не чувствовал, как слёзы потекли по щекам, не чувствовал, как его губы касаются руки Виельгорского и как врачи измеряют пульс на его собственной. Ощущение легкости наступило мгновенно. Стало проще дышать, по телу разлилось тепло, всё вокруг стало светлее. Николай встал с кровати, сделал несколько шагов и обернулся к Иосифу. Теперь он мог разглядеть его в мельчайших деталях. Перед ним стоял тот двадцатилетний юноша с удивительной улыбкой, кого он запомнил. Чувства, надежно спрятанные на годы в самый дальний ящик письменного стола, нахлынули вновь и они бросились в объятия друг друга, как тогда, в тридцать девятом. Лёгкие поцелуи, смешанные с слезами искреннего счастья, усыпали их обоих, словно майский дождь. Воспоминания оживали, влекли в водоворот тех ночей на вилле. — Нас ждут, Николенька. — Иосиф наконец отстранился, взял Николая за руку и, сделав несколько шагов, повернулся и повел того к зеркалу. Из витиеватой рамы на них смотрели с улыбками рослый молодой мужчина, усыпанный шрамами, но от чего-то по-детски счастливый, и юноша двадцати лет, такой же счастливый и с венком полевых цветов на голове.Помоги мне! Слёзы мои утри, Склей обломки моей вселенной, каплю веры оставь внутри.