Абрикосы

И снова, и снова, и снова. Ноги словно сами ведут сюда каждый раз, как - будто бы программа запускается. Будто тело само знает, как лучше. Только прийти, успеть, пока глухое удушливое облако собственного разладившегося настроения не успело съесть всё пространство вокруг - а там всё равно. И пусть больно, пусть тоскливо - Эдик знает: надо переждать, только переждать и продышаться, а там отпустит. Обязательно... Витя тоже, кажется, давно уже привык: ничего не спрашивает, молча впускает и занимается своими делами, изредка ворча что-то в адрес Эдика или воркуя над очередной белкой-певуньей с изумрудными орешками - и внутри ослабевает тугой узел. И можно выдохнуть - не через силу уже, а как обычно, и рассказать всё, чувствуя, как то, что давило, просто выветривается в форточку. В ту, которая у Корнеева постоянно не до конца закрывается, и деликатному Эдику каждый раз напоминают хлопать посильнее. Но когда Корнеев бросает взгляд сначала на свернувшегося на его диване друга, а затем - на часы, и сравнивает показатели того и другого, становится слегка не по себе. - Амперян, четыре часа прошло. - А?.. - вздрагивает Эдик, будто очнувшись, и тут же заливается краской. - Да, конечно же, ты прав, Витя, прости, пожалуйста, что отвлекаю тебя. Я сейчас же уйду... - Лежать где был! - рубит воздух ладонью грубый Корнеев. - Будто не знаешь, что можешь валяться тут хоть до морковкина заговенья. Рассказывай валяй. Чего опять? Эдик вздыхает. И что-то аж в груди у Витьки неожиданно щемит: вроде как пёс несчастный, хозяина заждавшийся, на диване у него лежит. Только хозяина-то, похоже, и вовсе нет. - Тоскливо, - выговаривает, наконец, Эдик. - Тоскливо очень, Витя, и я не знаю, как это прекратить. У меня работа стоит, проекты один за другим проваливаются. А я остановить не могу. - Витамины пил? - Не смешно. - А я ржал, что ли? Раз депресняк, так ты ж сам знаешь, что с ним делать, мне тебя учить, как со счастьем обращаться? Да и в отделе у вас не совсем дубины сидят. Киврин твой что говорит? - Что любви мне не хватает, - тихо произносит Эдик. - И я знаю, что он прав, Витя. Корнеев фыркает. И насыпает белке ещё орехов. - Видимо, совсем дубины. Эдик обижается. - Ты не понимаешь, Витя. - Да где уж мне, тёмному. - И уголовному, - вдруг слабо улыбается Эдик. - Но Фёдор Симеонович на самом деле прав. Мне действительно любви не хватает. Но ещё не один наш отдел не придумал, как взять её из воздуха. - С этим к Ромке. Он ещё и не оттуда достаёт. Эдик чуть гаснет. - Витя, таких, как Рома, любят. Таких, как я - нет. Я постоянно слишком милый, слишком правильный, слишком хороший. Всегда хороший и всегда дело не во мне. Просто это бесполезно. - Да нафейхуя тебе эта любовь! - Корнеев злится. Эдьку опять занесло, а что ему скажешь, когда он так вот уже взял и всё про себя решил, землёй засыпал и камень воткнул. Когда ему не кого-то любить надо, а, по-хорошему, себя, дурака. - Что значит... - Эдик словно задыхается слегка и краснеет. - Ты любил вообще, Витя? Когда-нибудь? Витька каменеет. И повернуться, если честно, боится. Знает, что увидит то, что видел уже много раз до - ссутулившуюся фигуру, лицо, уткнутое в ладони, кудри эти дурацкие сквозь пальцы. Мать твою, не надо. Не делай этого. - Нет, скажи, - глухо продолжает Эдик. - Ты любил? Знаешь, как приятно просто вот обнимать любимого человека, целовать его? Хорошие окончания выбираете, магистр Амперян. Лучше некуда. - Тяжело это - даже не когда рядом кого-то нет, а когда просто ничего внутри не ёкает. Да и... ну что вот знает о чьём-то счастье человек, который со своим разобраться не может. Витька тяжело опирается руками на стол с незаконченными расчётами. - Я просто... хочу так же. - едва слышно произносит Эдик, и голос ломается, оседает шёпотом. - Я ждать устал, понимаешь, очень устал, я не могу уже, просыпаюсь утром иногда - и глаза открывать не хочется, потому что пусто рядом, невыносимо пусто, и везде эта пустота, куда ни глянь, и вечером так же будет, и на следующее утро ничего не изменится. И вроде бы ведь хорошо всё у меня, ведь вот же, вы рядом, ты есть, есть Рома, Володя, Саша, есть работа, какую ни на одну другую не променяешь... Только как задумаешься, плакать отчего-то хочется. Это самое страшное, понимаешь, когда вроде нормально всё, а на самом деле ты не знаешь, куда деться из этого кошмара. И каждый второй обязательно считает своим долгом сказать: ну что ты, Эдик, ты же молодой такой, у тебя всё впереди ещё, дождёшься ты своего счастья, и полюбишь, и тебя полюбят, просто не нашёл ты ещё... А у меня сил иногда как будто уже нет, ни ждать, ни искать, и слышать это всё я тоже не могу уже, тяжело. Эдик сильно сдавливает ладонями виски, словно пытаясь выгнать из головы всё, что разламывает её на части. - И я не знаю, насколько у меня ещё "всё впереди". Замолчи. Замолчи ты уже. - Сколько вообще у меня есть. В голове каждое слово - молотом. - Просто хочется, чтобы был кто-то рядом. Пока есть у меня ещё время. И это последнее как пробку внутри у Корнеева вырывает. От стола до дивана - три быстрых шага. - Я не знаю. Мне не нужно. И когда от этого "не нужно" Эдик дёргается чуть заметно и сжимается ещё сильнее, Корнеев неловко, неудобно наклоняется над ним, обеими руками в спинку дивана упираясь, и макушка черноволосая, кудрявая прямо под ним, и пахнет абрикосами почему-то, такими, как в детстве ещё были. - Было не нужно, - говорит Витька. - Почему от тебя абрикосами-то пахнет, - говорит невпопад он. - Расскажи, как, - говорит. Эдька под ним совсем замерший сидит. Страшно обоим. Секунда за секундой убегают - почти не осталось времени, за которое ещё можно было отступить. Но только это время не важно совсем по сравнению с тем, что у них будет - если. С тем, какого у них может не быть. Эдик медленно поднимает голову, запрокидывая её назад, открывая шею. И глаза зажмуренные. Губами он попадает в кончик носа Витьки, и это тоже неловко и неудобно и по-дурацки, только остановиться уже невозможно, и назад нельзя, всё, всё, вышло время - и Эдик, резко вдохнув, кажется, со стоном даже, подаётся навстречу и прижимается к его рту. Куда руки девать, мелькает мысль у Витьки в голове, делать-то что с ним теперь - только ладони сами как-то соскальзывают со спинки дивана на худые амперяновские плечи, горячие-горячие под рубашкой, и пальцы задевают кожу под короткими рукавами - непривычно, страшно, ещё. Твою мать. Ещё. Эдька дрожит. Дрожит, как в лихорадке, и тянется к нему, близко, близко, затихший, горячий - нежный - слово пойманной птицей бьётся в голове, и слишком много, слишком много этого всего для одного Витьки... Не выдержав, Корнеев отстраняется и отходит к окну на деревянных ногах, всё ещё чувствуя под пальцами тёплую эдькину кожу. Как можно не любить таких, как ты. Как можно не любить, когда - ты. В отражении в холодном стекле он видит, как Эдик улыбается. И пахнет абрикосами.