А дальше - снежное поле.

Утро было ранним. Утро было преступно, безбожно ранним – не проснулась даже ещё ни одна птица, ни единого плеска не доносилось со стороны реки. На часы смотреть не хотелось – цифры, на которые могли бы в таком случае указать стрелки, оказались бы безжалостны. А пока что ещё можно было прокрасться в просторную светлую кухню за водой в холодном кувшине, напиться и проскользнуть обратно, в укрытую длинными белыми занавесками комнату, в рассветный золотистый полумрак, запах свежих наволочек и даже где-то уютное чужое посапывание в слабоидентифицируемых направлениях – и сделать вид, что никуда и не уходил. И задавить до половины одиннадцатого. Роман бесшумно поставил кувшин на стол и осторожно шагнул из кухни. Лестница на второй этаж, где находилась отведённая им спальня, была за углом после коридорчика… Чёрт его дёрнул тогда. Не иначе. Чей-то голос негромко звучал из-за неплотно прикрытой двери, нараспев будто бы. «Неужели кто-то ещё остался» - подивился Роман, шагая ближе к комнате. Пальцы соскользнули с дверной ручки, не успев нажать на неё. Роман вжался затылком в обшитую гладкими досками стенку, закрывая глаза и все мыслимые и немыслимые высшие силы благодаря за то, что не успел, дурак. Летний вечер тёк в комнату лёгким неторопливым ручьём золотистого неяркого света, прозрачным сумраком клубился вокруг ножек стульев, еле слышно шептал что-то покачивающимся занавескам, сплетая в пышную косу тёплый воздух, острый, невыносимо острый и пьяный запах сирени и… И совершенно определённый тонкий аромат. «Монте-Кристо». Совершенно определённого человека. «Отвернись» - приказывает себе Роман, - «отвернись, не смотри». Не для чужих глаз. Ни для чьих глаз. Но он не может. Кристобаль смотрит в светлое небо, перебросив одну босую ногу через перила выходящего в сад балкона и опершись рукой с зажатой меж пальцев сигарой на согнутое колено другой – лёгкий, дымчатый силуэт в вечернем свете будто смазывается и дрожит, но ошибиться невозможно. Эдька слушает его не дыша. Завернувшись в тонкое одеяло и прислонившись к косяку балконной двери, он сидит на пороге и не отводит взгляда. «Почему в одеяле» - отстранённо думает Роман, - «жарко же». Но потом он вслушивается. Четыре граната в саду под балконом. (Сорви мое сердце зеленым.) Четыре лимона уснут под листвою. (И сердце мое восковое.) Проходят и зной и прохлада, Пройдут - и ни сердца, ни сада. Кристобаль читает совершенно невероятно. Никаких выверенных пауз, повышений или понижений тона, никаких особых ударений, которые так любимы вещающими со сцены какого-нибудь дряхлого ДК чтецами с горящими нездешней патетикой глазами – он просто очень тихо рассказывает. Так рассказывают, уткнувшись взглядом в блик на ободе низкого стакана, так рассказывают белёной стенке с одной-единственной царапиной от брошенного когда-то предмета, так рассказывают о самой последней полумёртвой надежде, скорчившейся среди пыльных тел уже усопших, надежде, боящейся открыть глаза и вдохнуть полной грудью… Ромке не дышится уже. Эдьке – давно. Ещё его сносит на испанский, но Эдьку, похоже, это не волнует. Роман, впрочем, понимает, что даже на древневерхненемецком всё звучало бы предельно ясно. Кристобаль, не прекращая говорить, опускает руку и проводит пальцами по волосам Эдика – и он тут же подаётся навстречу прикосновению – невозможно не, слишком сильно проникает лезвие куда-то под сердце, слишком тянет внутри от невыносимых апельсиново-горьких стихов, стекающих по деревянной обшивке жёлтыми каплями. - Ещё, - поднимает он глаза, когда ладонь Кристо скользит по его лицу. – Пожалуйста, ещё. Mi beso era una granada, profunda y abierta; tu boca era rosa de papel. El fondo un campo de nieve. Кристобаль опускается на пол, опираясь ладонями по обе стороны от Эдуарда, ни на секунду не прерывая зрительного контакта. Небо темнеет за ним, и сирень пахнет совсем нестерпимо, и звон кузнечиков наполняет голову, и шёпот проникает в сознание, кажется, минуя слух вовсе… Мои руки были железом на двух наковальнях. Тело твоё – колокольным закатом. - А дальше - снежное поле, – выдыхает Кристобаль. Роман не успевает отвернуться. Но тайна эта умрёт вместе с ним.