***
Пресный вечер в конце рабочей недели не обещал никаких перемен. Рука в перчатке без пальцев по инерции подписывала кипу бумаг, усталые глаза механически бегали между мелких строк. За окном совсем вечерело. Пора было включить лампу. В такие синие часы Рокудайме испытывал двоякое переживание: с одной стороны, рабочий день уже кончился, и в спокойное послевоенное время его вряд ли будут донимать на ночь глядя, с другой стороны, какая разница? Всё до тошноты предсказуемо, скоро он всё равно снова вернётся сюда и будет отыгрывать незаменимую для деревни роль, а идти сейчас домой, где никто не ждёт, как-то… тоскливо? Так вот и слыви на всю Коноху вечным одиночкой, отгоняющим от себя любые намёки на отношения, втихаря начиная жаловаться самому себе на вполне привычное положение вещей. Ну дела. «Совсем расклеился.» Бурную, волевую стихию шиноби Хатаке загнали в четыре протокольные стены, не оставив никаких вариантов капитального побега. Теперь он чувствовал себя словно некогда непокорное море, обнесённое дамбами, опреснённое и вынужденное служить людям спокойным дипломатическим портом с затхлой водой и цветущими водорослями. Смиренно, монотонно, отвратительно. Факт принятия важнейших в жизни деревни решений едва ли компенсировал для него унылое просиживание штанов в западне душного кабинета. Он безумно ждал лишь одного: момента, когда Наруто, наконец, наберётся ума-разума и сменит его на правительственном посту, позволив вернуться к куда более привычному ритму жизни. Нет. Всё же, не только этого он каждый раз очень ждал. Чего-то совершенно неочевидного для его окружения. И сейчас это идеально исправило бы усталое опустошение, накопившееся за последнюю неделю бытия Хокаге. — Снова перерабатываешь, Бакаши? Опалённые духом иных измерений губы растянулись в сдержанной, но приветливой улыбке. За много лет суровой жизни Обито разучился улыбаться во все зубы, как умел в детстве, говоря, что обязательно станет Хокаге. Голос его стал хриплым, низким и порой сипящим, в противовес похороненному под камнями ребяческому звонкому тону. Словно некогда сорванный от пережитого горя, да так и оставшийся сломанным. Сердце Хатаке трепетало от этого до боли знакомого, долгожданного тембра. — А ты снова внезапно возникаешь из пустоты у меня за спиной? Какаши ответил с отработанным равнодушием, ощущая присутствие Учихи. Эта колкая словесная игра, словно дань задорным детским склокам, повторялась вновь и вновь, приятно задевая живые места их изрубцованных душ. Так только друг с другом. Так понятно и непринуждённо. Привычно. Хорошо. — Господин Шестой строго настроен? Опять меня не почувствовал? Руки в чёрных перчатках коснулись стола по обе стороны от Каге. Тёплое дыхание сзади согревало его усталую шею. С их последней встречи минуло семь дней. Даже в этот короткий срок его так не хватало чёрствому сердцу. Хокаге мягко коснулся ладонью кисти подчинённого. Зная: они на равных. Они подчинили друг друга ещё на войне, в бешеной схватке в Камуи. Они подчинились друг другу, защищая команду №7. Мир и будущее. Ещё неосознаваемую ими любовь. — Вновь вынужден признать, ты в этом превосходен. И это прекрасно в сложившейся ситуации. Коноха не знает о том, что Обито жив. Знают лишь Какаши, Саске, Наруто, с которым они изредка, в более длинные выходные, проводили время в укромных уголках деревни, где никто не видел, поглощая заварную лапшу и беседуя о жизни, да Сакура, которая буквально чудом смогла его спасти при помощи своих совершенных ирьёнинских техник и переданной от Наруто чакры Курамы, повинуясь своей мягкой жалости и благодарности за спасение её возлюбленного. Она смирилась с принесёнными им бедами и поставила условие, чтоб тот присматривал за Саске в их нескончаемых, непредсказуемых путешествиях. В итоге Харуно это было даже на руку. А Наруто порой и вовсе, словно забыв обо всём, буквально в рот Обито заглядывал, явно не без доли восхищения. Наивный и светлый парнишка. Старшему Учихе всегда будет сложно смотреть в эти искренние, всепрощающие голубые глаза. Для остального же мира Обито вновь погиб. Вновь на войне. Когда-то безвестным героем, теперь — мировым злодеем. Люди не простили бы его жизни. Он забрал слишком много жертв, его смерть — максимально возможное искупление. Но он выжил, и всё, что осталось — отрабатывать грехи на службе Огню. Погибая, он и об этом не мог мечтать, а тем более — о новой дружбе и новой любви. О возрождении своей пропащей жизни. — Превосходен в чём? Вопрос не нуждался в ответе. Это интимно до мурашек, до сладкого воодушевления. Это вне условностей. Чуть шершавые губы коснулись сквозь тонкую ткань водолазки местечка чуть выше седьмого позвонка Хатаке. Обито любил его шею. Длинную, довольно изящную для шиноби, как и всё его тело. Подтянутое, но всё же более утончённое, чем массивная фигура Учихи. Какаши сегодня пах какой-то дурной застоявшейся пылью и старой бумагой. — Ну что за архивная мышь… Ты с прошлых выходных вообще отсюда не выходил? — Ну я же теперь человек государственной важности, — Хатаке усмехнулся в маску, с долей истомы сомкнув и без того вечно прикрытые в меланхолии веки. — Пахну, как любая бюрократическая вещь сомнительной нужности. Наверное, так пахнет закон? Какаши — человек деликатный. Прожив несколько лет на новом поприще, он действительно чувствовал себя запылившимся и засохшим, бесконечно опустошённым. Излишне цивильным. Словно потрёпанный свиток в богом забытом государственном архиве. Бумажная волокита поглощала, тренировок стало гораздо меньше, время беспощадно исчезало в утомляющих его вынужденных деловых взаимодействиях. Сложно быть важным. Ответственность такого уровня истощала флегматичный дух не хуже самого искусного поглотителя чакры. Хорошей отдушиной в таких случаях, кроме готовки, пошлых книжек, горячих источников с товарищами и редких лесных прогулок наедине с собой, стал полюбившийся ему образ Сукеа. Альтер-эго, позволяющее спокойно бродить по улицам, и, будучи неузнанным, беззаботно заниматься простыми делами, общаться со знакомыми и незнакомыми, оценивать пространство родной деревни изнутри, с уровня обычного жителя, каким невероятно хотелось бы стать. И о том, что скрывает Сукеа, знал только Обито. Обито, который срывал его зелёный плащ, притянув к себе за шарф, смазывая с лица фиолетовый грим беспорядочными поцелуями. И он прекрасно понимал эту игру в прятки, побеги от самого себя, вспоминая рыжую маску Тоби и собственные идиотские дурачества. Их помнил и Хатаке. Перевоплощения — не только обязательный навык шиноби, не только хитрый способ незаметно оказаться инсайдером в любых обстоятельствах. А просто идеальный вариант эмоциональной разрядки, и эти двое знают об этом как никто другой. Знают друг друга, как никто никогда их не знал, и становятся от такой честности невыносимо близкими. — Похоже на правду. Хотя, постой, — ухмыльнулся Обито, вдруг ткнувшись носом в вечно растрёпанную пепельную шевелюру Шестого и щедро втягивая воздух. — Да, как я и думал. — М-м? — Вот в этом месте ты ещё пахнешь маленьким гениальным засранцем, который меня бесил, — он выдохнул горячо и с едва слышной дрожью, у самого уха Хатаке. Хотел быть нежным. Но Обито — человек загрубевший. И его неуклюжая ласка для Хатаке ― драгоценна. Какаши развернулся в кресле, лицом к своему некогда сопернику, ныне лучшему другу, вожделенному любовнику, позволяя ему избавить себя от маски. Перед ним, как изредка кажется, всё тот же мальчик, которым он украдкой любовался на ночных привалах у костра, не смея разбудить его, сопящего без задних ног с приоткрытым ртом, даже когда время караула Хатаке подходило к концу. Пусть поспит ещё хоть часок. В конце концов, если возмутится (так и будет, ведь Учиха ― слишком предсказуем) — объяснять ему Какаши ничего не обязан. А ведь Обито и вправду тратил сил в разы больше напарника-гения, ежедневно пытаясь догнать того в технике боя, ловкости и смекалке. Между ними была слишком большая, но такая притягательная разница. Пусть восстановится получше. Под маской Хатаке тогда скрывалась мягкая тайная улыбка, которая начинала его раздражать. Утром он снова будет высокомерно задирать непутёвого Учиху лишь оттого, что боится собственной растущей привязанности к этому мальчишке, и что пока не может её принять. Но утро ещё нескоро… Нет, конечно, это уже не тот Обито. Белые волосы, искажённое шрамом лицо и умудренные временем глаза. Всё такие же большие и чёрные, как густеющая смола. Но невесёлые. Обито давно превзошёл своего ненавистного напарника, затем заклятого врага, а теперь возлюбленного Каге. Обито — потрясающий по своей сути. Он силён, принципиален и воинственно красив, со всеми своими рубцами, обветренной кожей и ходящими под ней тренированными мышцами. И Хатаке им тихо восхищён. Тихо, как влюбился в него в детстве, но уже без страха и отрицания собственных чувств. Он влюбился в этого мальчика. Теперь он любит этого мужчину. Несмотря ни на что. Простив все его безумные грехи. Потому что у обоих руки по локоть в крови. Потому что он всегда был слишком нужен. Учиха стянул с кистей запылённые в безжизненной пустыне перчатки, с ношением которых сроднился ещё тогда, когда слыл на весь мир вдруг ожившим Мадарой. Он без них, как Какаши без маски. Неглиже. Обнажённые теперь пальцы осторожно стаскивали тонкую ткань с чужого лица. Это честно. Неприкрыто. Губы у Хатаке были изысканно тонкие, а эта маленькая родинка справа, почти у подбородка, делала его до невозможности привлекательным. И этот лакомый кусочек было позволено видеть только ему. В ответ Какаши насмешливо и бесстыдно заулыбался. И Обито, наконец, припал к этим желанным губам своими, жаркими и пересохшими. Сдержанно и крепко. Со всей великой сворой клокочущих чувств, пронизанных глубокой связью прирождённых напарников, уважением совершенных бойцов, понявших своё единство слишком поздно. Хатаке мельком смотрел на подрагивающие, обрамлённые пухом белых ресниц веки склонённого к нему Учихи. Так близко. Обито пах его лучшим временем. Молодостью. Настоящим шиноби. Ветром, сталью, потом и кровью. Этим он, кажется, пропитался на всю жизнь. — Ты тоже не цветущий лужок, — прошептал в его губы Какаши, привлекая за шею ближе к себе и запуская язык в горячий рот, пользуясь попыткой Учихи ему ответить. Вот они. Помощник и Каге. Ласкают губы друг друга с таким самоотверженным желанием и любовью, с таким бесстыдством, что даже смешно. В том возрасте, когда стоило бы начать поучать подростков, они словно дурные юнцы вжимались друг в друга, не в силах сдержать эту слабость. — Пойдём домой, — едва прервался Какаши, ловя в ладони нетерпеливые руки Учихи, начавшие стягивать с него жилет. — Погоди-погоди, ты же теперь закон? Значит это — твой дом. Ну или легализуй секс на рабочих местах, — подстрекал Обито, преодолевая сопротивление Хокаге и наконец расправившись с предметом новой военной униформы Конохи. — Форма эта у вас, конечно, тот ещё геморрой. — А я для тебя тоже комплект приготовил, — парировал Хатаке, расстегнув потрёпанный путешествиями плащ Учихи и, сдавшись желанию, позволил задрать свою водолазку. ― Уволь, я это не надену, ― запальчиво усмехнулся Обито ему на ухо, широкими ладонями оглаживая пресс Каге, чуть задерживаясь на местах, где оставленный им шрам ощущался особо выпукло. — Я погляжу, ты искушённый модник? Обито умел делать приятно. Очень хорошо. Не хуже Хатаке. Спустился на колени, размашисто проскользив пальцами по обнажённой коже Какаши до паха, припал пульсирующими от долгого поцелуя губами к кресту рубца, пересекающему точёный торс, словно бесконечно извиняясь за нанесённую рану. Затем оставил влажный след, ведущий вниз по редкой дорожке из пепельных волосков; сдёрнул ткань форменных штанов и белья, ловя ртом донельзя напряжённый ствол. Поднял глаза на облокотившегося о рабочий стол Какаши, до побеления пальцев сжавшего его деревянный край, жадно погрузил в горячую влагу истёкшую смазкой головку. Хатаке сдержал шумный выдох, чувствуя, как жжёт румянцем нагое лицо, и машинально ухватился за спущенную маску, но Учиха осёк его отрицательным жестом и воинственным взглядом: — Эй… Я хочу видеть тебя всего, не закрывайся. И Какаши отпустил тёмную ткань. Он ведь сам такой же. До чего же было некуда себя деть без привычных границ. Но это смущение… ушло со следующими движениями Обито. Он вбирал его в себя глубоко и усердно, быстро двигая головой, ухватив ладонями за покрытую мурашками поясницу, спустил их ниже, сжимая упругие ягодицы, не отводя взгляда от затуманенных дурманящим удовольствием глаз Шестого. Хатаке и Учиха никогда не говорили о бывших, о том, как «научились». Не хотели, не считали нужным. Теперь были только они. И оба хотели, чтоб так было до конца. Умирать им уже давно не страшно. Страшно было только уйти первым, оставив напарника одного. Полный энтузиазма стук в дверь служащего, пришедшего забрать в отдел распределения массивную стопку подписанных заданий на выходные, оглушил моментально застывших в непростительно откровенном виде шиноби. Оба знали, что делать. Именно Мангекё Учихи позволял так безалаберно рисковать репутацией. Что ж, хоть использовать техники в быту и постели среди ниндзя являлось дурным тоном, в мирное время это можно было бесстыже назвать оттачиванием навыков. Да и в конце концов, перед кем оправдываться двум взрослым мужчинам? Разве что перед собственной, разбитой вдребезги этим вечером совестью. — Ну, что я говорил, — с вялым разочарованием шепнул Хатаке моментально поднявшемуся с колен Учихе, утирающему с губ вязкую слюну. — Глупая затея. — Пф, хватайся, — хмыкнул ему Обито, подставляя плечо. Знал, что Какаши на самом деле более чем доволен таким разнообразием рабочих будней. Лишь Учиха был способен склонить его к подобному озорству, и это будоражило застоявшуюся в жилах Каге кровь. Авантюрно, живо, по-настоящему. — Хокаге-сама, разрешите войти, — сквозь повторившийся настырный стук послышался из-за двери высокий голос. — До чего нетерпеливый малый, — мельком усмехнулся Какаши, молниеносно схватив с тумбы записку, заготовленную на случай неотложной прокрастинации, и устраивая её на видном месте. Левой рукой он уже держался за плечо любовника. — Вперёд. — Хокаге-сама, я конечно очень извиняюсь, но… — Какаши только и успел, что увидеть опустившуюся дверную ручку. Взору осторожно вошедшего новоиспечённого чуунина предстал лишь пустой, тускло освещённый настольной лампой кабинет. — Господин Шестой?.. — парень рассеяно почесал затылок, озираясь по сторонам и как-то виновато подходя к рабочему месту непредсказуемого начальника с оставленным поверх подписанных заданий посланием. «Отлучился по деловой необходимости. Скоро вернусь.»***
Став Каге, Хатаке отказался перебираться в более представительное жильё, продолжив обитать в своей небольшой и уютной квартире дома для простых военнослужащих. Пафос ему был ни к чему. Обито перенёс их в сумеречную спальню в один миг. Камуи с наличием у хозяина обоих глаз работало с невероятной скоростью. Теперь их уже было не остановить. Секс их всегда был чем-то обезумевше необузданным. Каждый отпускал на волю своё пылающее рвение к близости, сметающее воспитанную в совершенных ниндзя бетонную сдержанность. Губы неистово ласкали шеи и торсы, руки сжимали и массировали твёрдую плоть, уже полностью обнажённые тела жарко сжимались друг с другом чистым желанием. Друг с другом так можно. Долгие прелюдии — не про них. Они всегда торопились, будто их друг у друга отбирали, осознавали бессмысленность спешки и сами от этого смеялись. Но не останавливались. Какаши уже был сверху, судорожно дышал и, переплетясь пальцами с Обито, медленно опускался, погружая в себя пульсирующий член, опираясь своими ладонями о его. Следил в полутьме, созданной бледным, проходящим через неплотные занавески светом уличных фонарей за меняющимся выражением лица любовника. Учиха, как оказалось, был очень темпераментен в постели, и Хатаке готов был наблюдать за его красноречивыми эмоциями усиливающегося наслаждения вечно. Обоюдный тихий стон пронзил ночную взвесь, когда Какаши, наконец, принял Обито полностью. Склонился ближе к любимому лицу, жадно впиваясь в приоткрытые, влажные губы, начиная постепенно двигаться, заглушая глубоким поцелуем становящиеся всё более громкими стоны забывающегося Учихи. — Т-с-с… Тише-тише, — судорожно шептал Хатаке, припадая горячими губами к исполосованной шрамами щеке, осыпая изрубцованную кожу мелкими поцелуями. «Боже мой…» Каждое касание к этим шрамам отдавалось горечью в душе. Перед глазами стоял последний взгляд оставленного им под обвалом героически погибающего мальчишки. Того, которого он долгие годы неустанно хоронил в своём сердце. В ушах звучали тихие слова о последнем подарке. Но вот он, живой. Настоящий. Его. И этот счастливый факт в миг пьянил до экстаза. Хотелось звать его снова и снова. — Обито… Учиха опомнился от собственного имени, начинав двигать бёдрами навстречу Хатаке, запрокинув голову, сжав зубы и превращая стон в сдавленное мычание. ― …В следующий раз будем делать это прямо в Камуи, Бакаши. Его это бесило, но Хатаке слишком не любил, когда их слышно, и Обито играл по его правилам. Какаши был ему благодарен. Нечего кому бы то ни было знать о том, что Каге-одиночка не так уж одинок, и пускать по округе кривотолки, подбирая к его постели сослуживцев, которые там никогда не были и не побывают. Их движения становились всё быстрее и размашистее, а разрядка была всё ближе. Какаши дышал ртом во взмокший висок Учихи, припав своей грудью к его груди, чувствуя, как бешено колотятся их сердца, позволяя теперь ему управлять процессом, ощущая, как тело схватывает сладкими спазмами с каждым быстрым толчком… ощущая, что уже почти… — Хей… я тоже хочу… — сбито, с усмешкой выдохнул Обито, вдруг сбавив активный темп. С самого начала их изменяющихся из дружеских в любовные отношений они определили свои универсальные роли. На равных. Хатаке и Учиха хотели чувствовать друг друга в обоих качествах. Владеть, и позволять обладать. — Не припомню, чтобы где-то сегодня подписывал лимит по окончаниям… или ты уже обессилел? — с присущей ему сдержанной иронией подметил Рокудайме, подымаясь с груди раззадорено хохотнувшего напарника и насаживаясь на его ствол до конца, заставляя того выгнуться под новой волной блаженства, машинально подавшись тазом навстречу. — Да нет же… только о тебе беспокоюсь, — всего несколько движений, и оба дошли до пика. Стиснув ладони, будто в схватке, и смотря сквозь пелену оргазма друг в друга, как в чарующую бесконечность. Во мраке в глазах судорожно дышащего Обито брезжил в затихающем возбуждении алый шаринган, окрашивая слабым светом белоснежные ресницы, будто закат ледяные просторы северных стран. Потрясающе красиво, хоть и зловеще. Такие смертельно опасные, такие любимые глаза. В их первый спонтанный, сумбурный раз Какаши уже было выхватил дежурный кунай, в неверии завидев в краснеющих радужках любовника проступающие томоэ. Тогда Обито рассказал, что так случается у многих Учих в моменты наивысшего желания, но распространяться об этом, конечно, не принято. Неудобно. «В общем, это явление — комплимент получше крепкого стояка. Да и романтичнее.» — Уже остываешь? — Какаши свалился рядом, чуть задев локтем Обито, лежащего на спине и до дурмана расслабленного. Тот встрепенулся, вдруг повернувшись набок и бросив на Хатаке многообещающий взгляд. Такой же неуступчивый и азартный, как некогда был на их генинских тренировочных сражениях, только сейчас подёрнутый взрослым, манящим ожиданием продолжения. — Ма-а… Вот как, — Хатаке не успел договорить, как Учиха ткнулся лбом в его лоб, вновь прижавшись торсом к его взмокшему телу, и закинул бедро ему на пояс, намекая на следующую позу. — Ночь только начинается, Бакаши.***
Маленький Обито считает любовь карими глазами, стрижкой каре по шею и улыбчивыми губами с ароматом жвачек и конфет. Тайный помощник Каге знает, что то — не любовь, а влюблённость, за которую он цеплялся неадекватно долго, и не жалеет, что наконец смог её отпустить. Маленький Хатаке считает любовь убогой слабостью пустоголовых неудачников. Шестой Хокаге знает, что любовь — высшая сила. Сила понять, сила трудиться на благо двоих, сила идти рука об руку, простить прошлое, сила отпускать, ждать, доверять, позволять чужой воле быть. Наконец — открыться. Простому гражданскому это, может, не так-то и тяжело. Изведённому жестокостью, одиночеством, потерями и муками совести шиноби это, порой, сложнее самых опасных миссий. Никакие невообразимые количества чакры не помогут сделать шаг навстречу, показать, какая мякоть за толстой бронёй военной выдержки. Там, за гиблыми пустотами ложного взрослого равнодушия неслышно плачет от боли брошенный раненный мальчик. И вот, наконец, спустя два десятка лет, он находит в ней такого же ребёнка, а с ним и свой лечебный приют. Теперь они бинтуют друг другу раны, втирают бальзамы в бесчисленные ушибы, цепляясь друг за друга, оберегая, словно высшую ценность. Иногда Рокудайме кажется, что он сошёл с ума. Что это какая-то больная иллюзия окончательно сломленной войной психики. Приходит из ниоткуда, пропадает в никуда. Рапортует, беседует с ним ночь напролёт, шутит… Ласкает, целует, согревает, доводит до оргазма. Бесстыдно мнёт простыни в его одинокой спальне. Пропадает поутру, как сон, как психотический эпизод. Невидимый миру образ, компенсирующий дважды случившуюся потерю друга. Но короткий белоснежный волос поблёскивает на соседней подушке в лучах приветливого утреннего солнца. И можно было бы счесть его за свой, да только волосы Какаши куда более серые и длинные. Хатаке щурит глаза от яркого солнечного света, тянется, ощущая в обнажённом теле едва заметные следы стылой ночной страсти, стёршей всякие намёки на недельную усталость. Время на часах едва перевалило за восемь. На стуле, поверх его собственной, висит чужая, торопливо снятая и скомканная старая одежда. Из приоткрытого шкафа пропал свежий форменный комплект. Это вызывает умильную улыбку. Надо бы загрузить стиральную машинку. Обито так и не научился этого делать. Другая сторона постели ещё слегка тёплая. Какаши ленно выбирается из-под согретого одеяла, поднимается, касаясь босыми ступнями прохладного деревянного пола. Подбирает вещи, направляясь в ванную. Там — остывающие капли на стенах и его же влажное полотенце на крючке. Хатаке ловит себя на мысли о гигиене и тут же смешливо отбрасывает её, ощущая, как типично это для кого-то. Того, к кому он успел привыкнуть, будто был с ним всегда, но в то же время с упоением познаёт всё новые и новые грани этого человека. На кухонном, обычно идеально вымытом столе Хатаке красуются лишь ему заметные мелкие крошки. Наверное, поел в сухомятку, что под руку подвернулось, да запил как попало заваренным прямо в чашке чаем, прежде чем снова исчезнуть в недрах своего зрачка, чтобы продолжить с Саске поход по иным мирам, оставив на маленьком блюдце подобие бутерброда из двух ломтиков хлеба, вчерашней рыбы и грубо нарубленных овощей для Хокаге. Дома такой одиозно сильный Учиха совсем не заботится о заметании своих бытовых следов. Расслабляется. Доверяет. Любит. Просто живёт. Живёт вместе с ним. И Рокудайме счастлив. Счастлив об этом молчать.