Личное небо

А у него душа размером с небо. Он тот, кто любит всех: и младшеньких, и старшеньких. Ему сложно не понравиться, потому что в каждом он видит хорошее, будто у него фильтр на лучшее в людях встроен в глаза. Он тот, кто смеется излишне громко и звонко. Кто, пытаясь быть сексуальным, выглядит порой немного так, что хочется смачно профейспалмиться и вообще «какого хрена, Пак Чимин?!», но затем приходит во снах, из-за которых по утрам приходится бежать в ванну первым. Тот, кто не любит делать эгье: он и без него чертовски милый. Тот, кто не всегда помнит о понятии «личное пространство». Его порой слишком много, но все равно чертовски мало, и если можно было бы оставить человека приклеенным к себе на перманентной основе, то немногие смогли бы удержаться от соблазна забрать себе именно его. Он тот, кто может дурачиться двадцать четыре на семь. Тот, кто хочет овладеть навыком кулинарии, чтобы самостоятельно готовить завтрак, но пока из успехов только истерика Джина за испорченную сковородку. Тот, кто придумывает странные сравнения. Порой не держит язык за зубами, а потом смущается, рдеет скулами, неловко опускает голову и бормочет извинения. Тот, кто удивляется искренне и поражается иногда самым обычным вещам. Тот, кого хочется баловать. Тот, кто хранит из детства мечту потрогать ветер и узнать, чем пахнет облако. Кто восторгается красотой закатов и всегда остановится, чтобы сделать фотографию. Тот, у кого улыбка теплее и ярче солнечных лучей, а в глазах поблескивают звезды. Он тот, кто не любит вставать рано, но заставляет себя. Тот, кто мерзнет ночами, ужасно не любит шерстяные носки, но все равно носит их. Кто тонет в мешковатых толстовках, являясь абсолютной хуманизацией зефирки, ровно до того момента, пока не сменит аутфит на узкие джинсы и полупрозрачную рубашку или футболку с глубоким вырезом. Почему их еще не запретили на законодательном уровне, и вообще, «Пак Чимин, не умеешь носить одежду — не носи». Тот, кто изводится в спортзале и в тренировочной. Кто не жалеет себя, всегда работает на результат. Кто тяжело переносит неудачи и провалы. Он тот, кто кажется всегда беззаботным, а на деле волнуется и переживает больше остальных, но при этом первый обнимет, ободряюще похлопает по спине и нежно скажет то удивительно необходимое, отчего на сердце странным образом станет теплее. Кто подарит надежду, вселит веру в себя, хотя видно же, что самому они нужны не меньше, но он справляется. Сам. По крайней мере, пытается. И на подставленное плечо сначала тушуется немного, растерявшись, а потом, взяв себя в руки, отмахивается с «да все в порядке, хен, ты чего», так невыносимо ярко улыбаясь при этом. И хочется до жжения где-то под ребрами и плотины в горле, не пропускающей воздух в легкие, нестерпимо хочется поверить в эту улыбку, увидеть в ней свет той, настоящей. Но именно в такие моменты звезды в его глазах тухнут, а сам он надеется сбежать поскорее к бесящимся во всю младшим, чтобы отвести подозрения, и затем незаметно пытается улизнуть к себе в комнату: боится, что догадается кто. А в тебе бушующим пожаром горит желание вернуть его прежнего. Потому что греет, потому что звезды. Потому что неугомонный и такой забавный. Потому что хочешь, чтоб он был счастлив. Потому что боишься за него, переживаешь. Потому что... любишь? Понимаешь, что он важен тебе. Чертовски важен! Необходим целиком и полностью. Ты просто хочешь вернуть его. Для себя. Потому что он уже заочно твой. Остается только отключить совершенно ненужный сейчас мозг и пойти за ним, чтобы застать малыша на его же кровати, в ворохе одеяла и подушек, среди которых не сразу найдется кто-то живой, и только расслышав тихие всхлипы решаешься, провести рукой, нащупывая чужое подрагивающее плечо. Он вздрагивает, замирает на секунду, шуршит одеялом, выглядывая лохматой макушкой и влажными глазами, и удивленно выдавливает «Монни-хен?». А ты, только увидев эти припухшие щеки, сграбастываешь в свои объятья, прижимая, и шепчешь слова какие-то, какие раньше и не думал, что способен произнести, а проскальзывающие среди них «Я же вижу, что с тобой, малыш. Доверься мне. Пожалуйста» действуют на него каким-то странным образом и его прорывает. Он начинает захлебываться, утыкаясь в твое плечо, отчего оно становится влажным, цепляется за футболку на твоей спине, сжимая тонкую ткань в своих кулачках, и говорит, говорит, много говорит: и про то, как соскучился по родителям; и что новая связка в танце не получается; и как Чонгуку, засранцу этому мелкому, давно пора язык прижечь; и как Техен его кружку разбил, новую подарил, а она оказывается Юнги-хену принадлежала, и как потом от все того же Юнги-хена влетело за это. И ты сидишь, слушаешь, поглаживаешь его по спине, целуешь в макушку и чувствуешь неимоверное облегчение от того, что ничего серьезного не случилось, просто на маленького навалилось все разом, вымотался. А у тебя по венам тепло разливается: доверился. Только тебе. Не Хосоку, который по натуре своей ходячая подушка и валерьянка; не Сокджину, который старший, надежный и которому что угодно можно рассказать, и это дальше него не пойдет; не Техену, с которым они ровесники и друзья настолько близкие, будто скотчем обмотанные, хотя на самом деле обматывались и не раз... А он успокаивается потихоньку и только вздрагивает теперь немного. «Спасибо,» — слабое, еле слышимое. Его губы подрагивают после эмоциональной бури и слегка тянуться в робкой улыбке. А тебе большего и не надо. Ты его теперь точно не отпустишь, ведь это твой личный воздух, твое личное солнце, твои личные звезды. И твое личное небо. Безгранично светлое, ясное, родное. Твое.