Круг крови

Посреди площади Казематов скрючилась, раскинув руки, статуя то ли из золота, то ли из бронзы. Поскольку статуя некогда была живым человеком, спилить ее и потихоньку скинуть в пыльный чулан так и не решились. Она безмолвно кричала в небо, растопырив раскрошенные беспалые ладони. Новый Наместник Киркволла, Гаррет Хоук, навестил союзницу, предательницу и бывшую хозяйку города. Не испытывая особенного сочувствия к Мередит, он поклялся продолжить ее дело. — Мне очень жаль, что вы сошли с ума, — сказал он, чуть растягивая гласные. Статуя золотилась под полуденными лучами. Из распахнутого рта выбралась крыса, разочарованная отсутствием пищи. Крысы питались мертвечиной — в Казематах теперь ее хватит надолго, трупы сжигали каждый день, опасаясь чумы, а они не заканчивались. Хоук поймал зверька и раздавил в кулаке. Тихо хрупнули мелкие сочленения костей, полезли из-под серо-бурой шкуры мокрыми обломками. Забарабанила о камень кровь, с ней — комья требухи и несколько черных комочков-экскрементов. Этой крысе не повезло. Как и самой Мередит. — Мне очень жаль, — повторил Защитник, щуря желтоватые, цвета ржавой воды, глаза. — Но я продолжу ваше дело. И Наместник не имел в виду только самоотверженную службу городу. У него оставалось несколько неразменянных монеток-магов. Грязных, заплесневелых монеток, на вкус горьких, как предательство. Скверные монетки, но в казне нет плохих денег. Он заплатит отличившимся и приближенным. Обиженным не уйдет никто. Фенрису досталась Мерриль. Один Создатель знает, почему именно она. У Хоука Фенрис спросил напрямую — что мне с этой дурой делать; и пожалел. Хоук ухмыльнулся гиеной: «Ты всегда был рабом. Попробуй теперь стать хозяином. Она маг крови и предала нас». Не поспоришь. Мерриль действительно развернулась напоследок, присоединилась к Кругу. Мерриль полагается носить ошейник, строгий ошейник с шипами внутрь. Тяжелые цепи сдирают тонкую кожу слой за слоем до розовых костяшек запястий и угловатого голеностопа. Мерриль полагается сидеть в углу, на коврике, прикованной за кольцо на ошейнике к специальному выступу в стене. Особая ирония: это поместье Данариуса и, может статься, бывший хозяин (мертвый хозяин) готовил кольцо для самого Фенриса. «Она дикая тварь из дикого леса», — как-то объяснял Хоук. Затягивался трубкой, окуривая и Фенриса, и Мерриль сизым облаком табака с добавлением корня смерти. — «Выдрессируй ее. Сделай послушной девочкой». Фенрис мрачно фыркнул. Маги заслужили этого, не так ли? Он не сомневается и теперь. Мерриль до сих пор не верит в случившееся с ней, на коврике неловко мнется, чаще всего сидит, прижавшись спиной к стене, растопырив ладони с содранными ногтями. Приказ Наместника: наказывай ее. За попытку призвать силу. Если тебе померещится, что она призывает силу. Что ж, Фенрису померещилось — пара красноватых искр на подушечках пальцев. Он ударил Мерриль наотмашь, разбрызгивая кляксы капель по светлой коже. А потом принес клещи из кладовки. Мерриль закричала тонко и пронзительно, как раненая галла. Фенрис опешил. Ему приходилось убивать — выламывать ребра, сворачивать шеи, разрубать пополам двуручником; но Мерриль была испуганная, такая испуганная, побледнели даже татуировки-валласлин. — Я вырву ногти, — пообещал Фенрис, исполняя волю Наместника. Но не сумел, едва сдавил ржавые челюсти инструмента, едва потянул розовый, похожий на лепесток миндаля, ноготь... и отпустил. — Демон с тобой, дура, — развернулся и ушел, швырнув клещи в противоположный угол. Наутро Хоук вызвал его. Мерриль тоже. Хоук сидел в кресле Наместника, одетый в кожаные штаны и расстегнутую до пояса черную шелковую рубашку. По покрытой темными волосами груди скользил амулет «Универсальной защиты». По слухам, его изготовили из остатков лириумного идола Мередит. Фенрис не верил. Мерриль семенила за Фенрисом на четвереньках. Ходить прямо ей запрещалось тоже, но ловкая дикая эльфийка умудрялась и в неудобной позе казаться грациозной, и скорее настороженной, чем затравленной. Хоук смотрел на нее. Фенрис проследил за взглядом — и мысленно ругнулся на аркануме. Узкая спина и округлая, поджарая, по-звериному же аккуратная задница Мерриль были чисты, сияли восхитительной белизной. Храмовники и стража облизывались. Обнаженная, Мерриль казалась естественной — тонкая и гибкая, с торчащими на манер лисьих мордочек грудями и голым лобком. У эльфов, как известно, ни волоска ниже ресниц... — Предполагалось, что ты будешь достойно обращаться с ней. Но не миловать, — сказал Хоук, поднимаясь со своего места. — Прости... те, Наместник. По залу разнеслось гулко, взлетело до потолка и отразилось в картинах и витражах. Неподвижная стража звякнула доспехами. Хоук мягко отодвинул его. — Ты ведь мой друг, Фенрис. Я забочусь о тебе, отдал эту девчонку, чтобы ты хорошо развлекся и воспитал ее. Но, похоже, стоит поучить тебя. И ее. Мерриль всхлипнула. — Пожалуйста, — у нее сорвался голос оттого, что Хоук потянул поводок, вжимая ошейник до аккуратных выемок-синяков от каждого шипа. — Не надо. Мы ведь были... друзьями? Неловкое, как сама Мерриль, слово. Она бродила в Киркволле с клубком ниток, чтобы не заблудиться. Она умела поладить с демонами и не стать одержимой. Она воспитывала пяток приблудных котят, и до последнего не интересовалась противостоянием магов и храмовников. Один выбор заканчивается ошейником. Мерриль попыталась поднять руки, стреноженные с лодыжками, сложить в умоляющем жесте. Хоук нагнулся к ней, дыша в лицо, скаля из-под косматой бороды желтоватые зубы. — Я не сделала тебе ничего плохого, — сказала Мерриль. Хоук рассмеялся. — Фенрис, у тебя очень строптивая рабыня. Говорят, бывшие невольники — лучшие хозяева. Не заметно. Фенрис сглотнул, когда подскочил слуга со зловещим «букетом» — он узнал ядовитый сумах, банальную крапиву, розги из вымоченной в уксусе до молочной белизны осины. Хоук зажал его перчаткой, развернулся к Фенрису. — Учись, мой друг, — и кивнул своим стражам-слугам. «Маги заслуживают», — подумал Фенрис. «Она маг крови. Она...» Два стражника помогали Хоуку. Один зажал голову Мерриль между ног, натянув наручную цепь так, что плечи оказались вывернуты под неестественным углом. Второй приподнял ее бедра, раздвигая и показывая всем нежную розовую мякоть. Мерриль мявкнула подбитой кошкой, попыталась высвободиться. — Учись, — повторил Хоук; и ударил ее. Фенрис сумел смотреть. Сумел не отвернуться (маги заслуживают своей участи), сумел не врезать Наместнику в челюсть. Маги заслужили. Мерриль предала их. Вспомни, как она надрезала по-детски хрупкое запястье, чтобы натравить призраков; Фенрис едва разрубил целый десяток потусторонних тварей. От ударов розгами тонкая до полупрозрачности и близких, синеватых венок кожа сначала покраснела, затем воспламенилась пузырями и нарывами. Ядовитый сумах — неприятная штука; округлые папулы вспенились, но Хоук рвал их розгами. Точилась теплая белесая сукровица. Мерриль кричала. Безнадежно, долго, как молоденькая лисица в капкане; на секунду стражник выпустил голову — и она только оглянулась на Фенриса; глаза были пусты и мутны, напоминали пару листьев лопуха. С губ капала кровь и пенистая рвота. На груди Хоука мерно покачивался антимагический амулет. В какой-то момент Хоук не выдержал, расстегнул пуговицы на брюках, высвобождая налитый, с лиловатой крупной головкой, член. — Продолжай... Фенрис, — он схватил за предплечье и подтолкнул к Мерриль, сунув «букет». От Хоука резко пахло потом. «Не хочу», — голую ладонь тоже ожгло сумахом. Фенрис не запасся перчатками; продернуло до локтя и свело судорогой. Он поморщился. — Не хочу. — Слабак, — Хоук плюнул под ноги. Плевок стекся с кровавой лужицей в бледно-красную слизь. — Этой монеткой я заплатил тебе... заплатил за все, а ты даже не желаешь поиграть? Что ж, я... я научу тебя, как следует обращаться с мелкими монетками. Он отделил от букета несколько плетей шиповника. По сравнению с сумахом и осиновыми розгами, они казались невинными. Мерриль тихонько поскуливала, вырываясь, со спины и зада полосками сползала кожа. — Сейчас... покажу, — Хоук скинул перчатки, огладил торчащий член. И вонзил лозы шиповника в розовую промежность Мерриль, заставляя податься назад в бесполезной попытке удрать, забиться в нору, зализать раны. — Что, нравится? Ты кинула меня там... ты пошла с ним, а не со мной, сука! — выкрикнул Хоук. Он одергивал плети вперед-назад, сдирая тонкую персиковую шкурку вагины и разбрызгивая ее на каменный пол. Хоук нагнулся, забирая кровоточащий бугорок в кулак, приник, вылизывая теплую жидкость — кровь вперемешку с мочой. — Девочка опИсалась, — провозгласил Хоук с насмешкой; запрокидывая голову и забрызгивая спермой искалеченную эльфийку. Она безжизненно, завядшим цветком, свешивалась в тисках. После того случая, Фенрис шепчет Мерриль: прости меня; так часто шепчет — «прости меня», как определенно не заслуживают маги. Он вынужден «наказывать» ее. Хоук проверяет; и Фенрис, зажмурившись, обновляет полузажившие шрамы стеком или падллом. Мерриль вжимается в его колени горячечным лбом, грызет губы, но не стонет. Она терпелива, на самом деле. Дикарка и дикое животное, она по-звериному вынослива. У нее ошейник, синяки и шрамы. И коврик в углу, темно-коричневый, с подсохшими следами крови. Пахнет от нее все равно приятно. Хоук не запрещал мыться, и Фенрису нравится смывать с Мерриль грязь. В жестяную миску возле коврика он наливает тевинтерское вино и пьет, чокаясь бутылкой о нее. Мерриль послушно лакает по-кошачьи шершавым языком. Больше всего Фенрис боится, что однажды Мерриль перегрызет вены зубами. Не для того, чтобы совершить малефикарский ритуал. — Не делай этого, хорошо? — убеждает ее Фенрис, после обязательной пытки прижимая голову к груди, растрепывая волосы и целуя соленые от слез глаза. — Все закончится... когда-нибудь закончится, я обещаю тебе. Фенрис бы закончил раньше, но Мерриль не одна. Мерриль — только одна из. Каллен понятия не имеет, почему Наместник отдал Бетани ему. В конце концов, разве Бетани не сестра экс-Защитника, ныне — правителя Киркволла? Магесса, да, но одна из примерных и законопослушных магесс. Все существо Каллена протестует против законов Наместника... но с Хоуком лучше не связываться. Спросите у магов. Или у оплавленной статуи Мередит. А еще Хоук неплохо управляет Киркволлом; схватил за узды эту массивную бешеную бронтову тушу, приструнил — шпорами, хлыстом, побоями и руганью. Его фирменный стиль, удивительно эффективный. И Бетани действительно предала его, выступив за обреченный Круг. «Забирай ее. Тебе же еще в Ферелдене нравились магессы», — с проницательностью Древнего Бога сказал Хоук. Бетани без ошейника и цепей. Всего-навсего обнаженная, абсолютно обнаженная; ей запрещено прикрывать наготу даже на улице. Киркволл — не самый теплый город, она часто шмыгает носом или жалуется на рези в горле, и тогда Каллен позволяет Бетани вылечить себя. Каллен искренне пытается быть ласковым с ней; теперь нет никаких формальностей маг-храмовник, она — его служанка, рабыня и вещь, но Каллен — просто глупый парень, который вечно «западал» на смазливых магичек. Неудивительно: кого он видел еще? Храмовниц? У храмовниц вместо груди и бедер — сплошные доспехи. На самом деле, Каллен так и не прикоснулся к Бетани. Ему нелегко себя сдерживать, когда она выглядывает из комнаты, и он отворачивается, раскрасневшийся от смущения. Бетани робко улыбается. «К демонам Хоука. Может, мы подружимся по-настоящему?» — надеется Каллен. Но у Создателя садистское чувство юмора. Брат вспоминает о сестре. Хоук был пьян, как и его спутники — аристократы, половина — бывшие разбойники и головорезы; власть Хоукова подобна осьминожьим щупальцам — простирается до Нижнего Города, сквозь пары ядовитых испарений — в Клоаку. «Свои люди» есть даже на Глубинных Тропах. Каллен не удивился бы, узнав, что Наместнику лижут пятки порождения тьмы. С порога Хоук потребовал вина и развлечений. — И покажи свою девку, — он звучно рыгнул и, шатаясь, развернулся к своим приятелям. Увешанные золотом и пестрые от безвкусицы самоцветов, они согласно закивали. Девка — всегда хорошо. Каллен отметил в разношерстной толпе пару гномов. Но не Варрика-рассказчика. Тот послал Хоука к драным нагам. Каллен вздохнул. — Бетани уже спит. Это была ошибка. — Спи-ит? К-какая у т-тебя... балованная девка... а ну, тащи ее... — Хоук привалился к лестнице, позвякивая знаменитым амулетом, что даровал ему великую силу. — Т-тащи! Дальше Каллен запомнил смутно. Выволокли Бетани на середину комнаты. Раздетую догола (слава Создателю, она сообразила спрятать стыдливые ночные сорочки, которые Каллен ей купил на рынке Нижнего Города); она прикрывалась, а Хоук втолкнул в центр толпы. Ее щипали за зад, за грудь — до синяков; Бетани сжималась и всхлипывала. — Прекрати! Ты сумасшедший! — заорала она. И тогда Хоук ударил ее наотмашь; Бетани не удержалась на ногах, распласталась на дощатом полу. — Тащи вино и закуски, — приказал Хоук Каллену. В гостевой комнате внизу не было ни единого стола, о чем Каллен заикнулся... и замолчал. Когда вернулся с бутылками и едой, понял: проблема решаема. Бетани поставили животом вверх, почти вывихнув руки. Она не отличалась гибкостью; под спину подставили невысокий табурет, а длинные темные волосы припечатали воском к полу. Ноги широко раздвинули. Компания Хоука одобрительно хихикала, норовила потискать тяжелые смуглые груди Бетани с темными сосками в центре широких окружий-ареол; похлопать по мягкому животу или шлепнуть по округлой ягодице. Каллен невольно задохнулся, дико, нечеловечески захотев ее — прямо сейчас, при Хоуке и его аристократах-сброде, вылизать между ног и соски, пупок и узкое анальное отверстие, наконец-то воспользоваться «подарком». — Бедолага, — заржал Хоук, указывая на торчащий и заметный через легкие домашние штаны член Каллена. — Ты так и не воспользовался ей? Ничего, мы ненадолго... Он подмигнул, забирая пойло и закуски. — Ты сумасшедший. Ты псих! — выкрикивала Бетани, обдирая волосы, пока Хоук методично расставлял бутылки, куски ветчины и сыра на ее животе. Сыр и ветчина — крупными кусками. Хоук занес нож. Янтарные глаза Бетани стали яично-желтыми от ужаса. — Ты... хочешь убить меня? — и тут же. — Не тяни, ублюдок! Каллен выступил вперед. — Позвольте. Хоук был пьян. Хоук наверняка покалечил бы Бетани — пропорол грудь, отсек кончик соска или оставил бы безобразный шрам на животе. Нарезал Каллен медленно. С каждым движением ножа Бетани дышала чаще, и зрачки ее колотились в такт взбесившемуся пульсу. Компания Хоука одобрительно гоготала, но сам он молчал. — Все будет хорошо, — пообещал Каллен. И тогда Хоук оттащил его за шиворот, разливая вино по коже Бетани, выхлестывая в горло и распахнутые глаза. Она заорала. — Съешьте все с нее. Ее... тоже. Каллена оттолкнули. С того момента он действительно плохо помнит. Трахали Бетани по очереди. Сначала оба гнома — первый достал короткий, но очень толстый и шишковатый член, попытался протолкнуть в зад, но тяжелые бедра Бетани оказались девственны; он ругнулся. Второй облизал ей рот; Бетани плюнула — и получила затрещину. — Зубы вышибу, — пообещал гном, впихивая свое орудие — все в косматых нечистых волосах. Ей кончали на лицо и в волосы, мешая воск со спермой. Хоук подобрал свечу и, к общему веселью, стал капать на грудь, заклеив оба соска — он ободрал «крышечки» зубами, ранив Бетани до крови. Она извивалась, брыкалась и пыталась защищаться. Еда осыпалась плюхами сыра и коричнево-красными кружками ветчины, похожими на чьи-то мертвые веки. Она даже резанула ладонь — случайно или нарочно; этого хватило, чтобы Хоук побледнел и пнул ее. — Ты. Мразь. Ты ничего не поняла?! Бетани вскинула на него бесслезный взгляд: — Сумасшедший. Будь ты проклят. Именем отца, памятью матери, будь — ты — проклят... — не договорила. Хоук схватил зажженный факел и сунул ей в горло, двигая на манер фрикций. Бетани заколотилась, задергала ногами; друзья Хоука держали ее. В уголках рта вспыхнуло черно-розовым, тошнотворно запахло паленой кожей. Когда Хоук убрал факел, следом вывалился и язык Бетани, обугленный и покрытый кровоточащими трещинами, похожий на раздутую губку. — Пойдем отсюда, — сказал Хоук. Каллен выхаживал ее больше месяца. Самым трудным для него оказалось вычеркнуть «фактор Хоука»; Каллен обманывал себя и умолкшую (навсегда?) Бетани — «ты ранена, но с тобой все будет в порядке». По счастью, больше Наместник не удостаивал их высочайшим визитом. Каллен промывал ее раны, смазывал настойкой эльфийского корня и веретенки. Точно маленькой девочке говорил «открой ротик», чтобы вытащить на свет Создателев продырявленный, распухший и неповоротливый язык. Бетани безмолвно рыдала. Он целомудренно чмокал ее в щеку, фальшиво напевал колыбельные. Он кормил ее прохладной молочной кашей. Он обещал: все будет хорошо. Однажды все будет хорошо. Он верил; она... Каллен не знал. Надеялся, что тоже. Карверу отродясь не везло. То есть, может, и повезло бы — кабы не старший братец, трех генлоков ему в зад. Издевается, гад ползучий. Выходка «подари всем по магу» — сама по себе орлейский цирк-шапито, вот только и здесь Карверу повезло, как одержимому. Нет, ну это вообще ни в какие ворота! Гаррет, сволочь, Бетани ему не отдал — хотя Карвер сумел бы о сестренке позаботиться, к ней никаких претензий, даром, что магесса. Или Мерриль. Тоненькая, изящная, эльфийка-травинка... Карвер всегда был неравнодушен к утонченной эльфийской красоте. ...Гаррет поиздевался. На, получай. Эльфийскую красоту по полной программе. В виде мужика. Нормального такого мужика, причем по возрасту годного Карверу в отцы. «Ты должен гордиться», — сказал Хоук; за долю секунды его лицо сменилось с покоя в гарлочью клыкастую гримасу. — «Тебе достался сам Первый Чародей... и пособник убийцы». Предполагается, что Карвер достойно отомстит. Или хотя бы поддержит месть Хоука, изощренную пытку. Гаррет остановил последнее заклятье Орсино, заклятье некромантии и магии крови, исключительно для того, чтобы тот не умер слишком быстро. Каждая рана Орсино в точности повторяет шрамы Леандры, швы на ее пожелтевшем, похожем на завядшую лилию, теле. Квентин давным-давно сгнил в заброшенной литейной — или его сожрали бродячие шавки, но Хоук запомнил. Орсино — монетка о двух сторонах, говорил Хоук. Плата и тот, кто платит. Проволоку Хоук заказал у своих новых приятелей, гномов из Хартии. Проволока тонка, прошита под верхний слой кожи Орсино на глубину от четверти до половины дюйма. Прошиты руки — предплечья, сгибы локтей. Ноги — ступни, колени, бедра. Две длинных колючих проволочных сороконожки поперек спины и груди, отчего Орсино не в состоянии спать лежа — колючки погружаются глубже, разрывая слой эпидермиса и тощее мясо; он заходится в кровавом кашле. Проволока грызет. Карвер наблюдает со смесью жалости, брезгливости, отвращения и гадкой заинтересованности, точно пялится на ярмарочного уродца. Проволока ныряет и выныривает; серые линии опутывают бывшего Первого Чародея, отчего каждое движение откликается агонией. Он прерывисто дышит. Карвер держит его обнаженным, только не наказанием — одежда доводит искалеченного эльфа до полуобморока, хотя он стоически скрывает. Наверное, Орсино заслужил кары... он правда был сообщником киркволльского маньяка. Или что-то вроде того. Карвер не спрашивает. По правде, Карвер предпочел бы выдрать клятую проволоку и отпустить мага на все четыре стороны. Гаррет не одобрит, мягко говоря; а еще... Карверу всегда нравились эльфы. Женщины-эльфийки само собой, например Мерриль — глупенькая, вместо мозгов — летняя трава и маргаритки, и все равно очаровательная. Теперь, ежедневно наблюдая обнаженного эльфа-мужчину, невольно думает: невелика разница. Эльфийки плоскогруды и узкобедры, а Орсино изящен, словно юная девушка. «Твою мать», — отмахивается Карвер и злится на брата. Мириады дыр-ранок от проволоки гноятся. Вспухают, сначала железисто серея изнутри, потом расползаясь красно-белой рябью и лихорадкой. Орсино — один из лучших целителей, но слишком ослабел, чтобы восстанавливать себя. Карвер вымывает гной, медленно-медленно, по одному вычищая воспаленные отверстия. Проволока оскаленными зубами врастает глубже. Орсино улыбается, а глаза у него огромные, как лужи в Лотеринге по осени, блестящие и сухие. — Моя вам благодарность, сэр Карвер, — он неизменно называет Карвера на «вы». И никогда не жалуется, принимая боль с аскетичной отстраненностью кающегося грешника, чьи преступления не будут прощены. Карвер просыпается порой оттого, что Орсино в соседней комнате бормочет: «Малефикарам проклятым нет спасения в мире этом и ином». Карвер заворачивается в одеяло, грызет одеяло, думая о железных нитях в незаживающих ранах и равнодушном, ничего не выражающем лице эльфа. По крайней мере, Гаррет не заставляет Карвера трахать Орсино. — Наместник велел явиться, — мальчишка вытирал мокрый нос кулаком и на всякий случай держался подальше от Карвера. Оставил на пороге плотный пакет, по-мышиному сгинул за углом. Карвер пожал плечами. Он вообще-то собирался дать посыльному на чай. Но содержимое пакета разъяснило многое. Это было свадебное платье. Белое, тонкое, кружевное. Лучшее орлейское кружево, полупрозрачное и легкое, как дыхание новорожденного; Карвер тупо разворачивал платье в загрубелых ладонях воина. Записка выпала из пахнущей лавандой фаты. «Одень своего раба. Сегодня вечером жду вас обоих». — Ты мудак, Гаррет, — сказал Карвер, но исполнил. Даже невесомые ткани причиняли Орсино боль, едва ткань касалась металлических клыков. Орсино вышагивал деревянно, кукольно; Карвер вспомнил берестяных солдатиков, которых клепал и заставлял магией двигаться отец. Орсино ничем не отличался. За ним стлалась вязь бордовых, медленно засыхающих, капель. Гаррет мрачно сутулился в кресле Наместника, тяжело расслабив мускулистые обезьяньи руки-плети. Меч покоился позади, щит тоже. В бороде застряли ветчинные волокна, косматые волосы слиплись от эля и вина. «Невеста»-Орсино выступил вперед. Карверу почудилось: эльф-калека защищает его. — Ну? Чего тебе? — опередил Карвер. Вкрадчивой кроличьей лапкой — на счастье, скользил за пазухой Гаррета знаменитый амулет; он поднялся с трона, поблескивая проволокой — еще одним мотком тонкой, гномьей работы. — Тебя там не было, — сказал Гаррет Карверу. — Тебя не было в литейной, когда я нашел ее. В точно таком же платье... Он рванул кружева. Наряд зацепился за зубцы, расковыривая все раны Орсино. Эльф запрокинул голову, покачиваясь на пятках — Карверу почудилось, молится...умоляет. Умоляет Создателя о смерти. — Гаррет. Не надо. — Она была там и у нее везде были эти... шрамы. Сшитые, как на тряпичной кукле, — Гаррет провел по груди Орсино, где под ребрами затаилась сороконожка. — Он знал обо всем. Он знал. Гаррет накинул удавку на горло Орсино, пережимая тонкую эльфийскую шею. Тот ухмыльнулся воспаленными деснами и вывалил язык, словно дразнясь. «У меня он просил прощения», — подумал Карвер. — Отпусти его. — Никогда, — но Гаррет расслабил хватку, и сжал Орсино в паху. Член у того был бледный, голый; без лобковых волос — может, именно эта абсолютная эльфийская нагота когда-то заводила Карвера — Отпусти, чтоб тебя... Гаррет оттолкнул его. Карвер не удержал равновесия; и на него вперился сернисто-желтый, затуманенный взгляд. — Прекрасная невеста в цепях и шрамах. Пускай ощутит на собственной шкуре. Оттянул крайнюю плоть, раздвинул Орсино ноги, лаская от мошонки к члену, часто сдергивая и теребя уздечку. В его состоянии невозможно возбудиться, едва не фыркнул Карвер, у него едва хватает сил, чтобы ходить. Недооценил брата. Спустя несколько долгих минут член подпрыгнул в ладони Гаррета; по-прежнему анемичный и бледно-розовый; Орсино зажмурился. Тогда Гаррет натянул шейную проволоку. Орсино повис в железных путах, захлебываясь и дергая ногами, точно издыхающая лягушка. Карвер едва не выкрикнул — хватит, довольно; ты отдал его мне, будь ты проклят, но смолчал. Слава Создателю, смолчал. Зеленую радужку перевернуло на красно-белое от лопнувших капилляров. Эльф висел на последнем шве. Не сопротивлялся. Он давно хотел умереть. Демон побери, он хотел умереть с той самой последней битвы. Карвер отвернулся; и только расслышал спазматический всхлип. «Мертв». Жаль, Карвер привык к бывшему Первому Чародею — странноватому, слишком эмоциональному, раздражал его, пока Карвер был рядовым храмовником; проволока выела все чувства, подобно тому, как гусеница выедает зелень из листьев. Карвер сожжет тело и развеет прах с подобающими молитвами... А потом он увидел коленопреклонного Орсино, залитого собственной спермой; к белому примешивалась кровь из всех его ранок. На шее прыгала артерия. Карвер грохнулся рядом — нет, прошу тебя, только не надо ломаться перед этой сволочью, хватит того, что он сломал остальных. Включая меня. По полу текло семя. Асфиксия вызывает оргазм, это правда; но выражение лица Орсино — скорбные морщины вокруг глаз, у рта и обреченные колотые раны зрачков, не изменилось. — Я виновен, — просипел эльф, наклоняясь. Слипшиеся от пота седые пряди закрыли лоб и веки. — Я признаю вину. Но не то, что ты творишь со мной и другими. Гаррет стоял спиной к ним. Карвер подумал: сейчас он развернется. Андрасте ведает, чего способен вытворить еще; а у Орсино вывих ключицы и он выхаркивает темно-багровую слизь. Но Карвер успел забрать «своего раба». Своего эльфа. Своего. Тьфу, будь ты проклят, Гаррет Хоук. Совсем как в сказке про Неразменный Медяк, есть у Хоука монетка, которую не отдал и не отдаст никому. Последний из четырех выживших магов Киркволла, его собственность, его раб, его укор и заноза под ногтем. У Хоука-Защитника был Андерс. У Хоука-Наместника остался Андерс. У Андерса нет больше никого. Даже Справедливость уснул, исчез или сбежал из тела обратно в Тень; кто его, духа, знает. Андерс слеп: глаза обмотали свежей беличьей шкуркой; высыхая, она едва не выдавила склеры и не сломала череп. Он извивался на дыбе, но не орал, проглатывая каждый крик пересохшим горлом. Он надеялся: Справедливость вырвется и спасет его. Ошибся. Андерс лишен тактильной чувствительности, во всяком случае на кончиках пальцев: Хоук собственноручно выдрал по одному обломанные ногти и обрезал кожу до кости-фаланг. Когда Андерс пытается представить, на что похожи теперь его руки — ловкие руки врача, целителя, мага, — выходит нечто наподобие поросячьих копыт. Андерс завис между небом и землей, в его камере стена, на стене тысяча крючьев, каждый подцепил только маленький клочок кожи спины, задницы, ног и пяток, даже на голове, Хоук состриг его светлые волосы под корень. На крючьях висит Андерс. Проектировали еще тевинтерцы: он не умирает и ему даже не слишком больно. Вес распределен ровно так, чтобы не сойти с ума. Неприятнее всего справлять нужду, когда едкая моча стекает по бедрам и голеням, разъедая солью ранки. Но Андерс восстанавливается. Он целитель, и хороший. Даже лучше Орсино, например. День-ночь вперемешку, Андерс потерял счет времени. Тысяча лет как один день. Пожалуй, теперь понимает духов и демонов Тени, что мечтают любой ценой вырваться из туманного золотистого безвременья. Скрип дверных петель означает прилив. Означает Гаррета Хоука. Андерс различает его по шагам, по пульсации сердца. Безглазый слышит. О, Андерс научился хорошо слышать. — Привет, Хоук. Тот молчит. Бряцанье железа намекает... нет, говорит об очевидном. Что ты вытворишь со мной на сей раз, едва не спрашивает Андерс, поддерживая светскую беседу. Отрежешь мне член? Выбьешь зубы? Сделаешь клизму раскаленным маслом? Труднее всего Андерсу сдержаться; и не получается — его разбирает смех, судорожный и частый, от смеха рвется кожа на десятках крючков; боль вспыхивает искорками-светлячками, Андерс не останавливается. — Как там старкхевенский принц? Он, помнится, требовал убить меня. И грозил разнести Киркволл по камешку. А, Наместник? Прохладный воздух мечется вокруг Андерса. Хоук мечется. «Кто из нас пленник? Кто из нас проигравший?» — Андерс ухмыляется. — Заткнись! Хоук бьет поддых. Вульгарно и без затей. Проиграл; в Алмазный ромб проигрывал и сейчас тоже. Крючья звенят, раздирая андерсово мясо. — Они все предали меня. Но ты — больше других. Я всегда поддерживал твоих долбанных магов, пока ты... «Заткнись». Хороший совет, кстати. Может, тогда Хоук только окатит ледяной водой из шланга, смывая нечистоты, и оттрахает. Андерс продолжает. — Поддерживал? Отправлял в Круг и иногда щадил? О, рабов тоже кормят... даже ты меня кормишь. Но Фенрис что-то не был чересчур благодарен своему хозя... Второй удар — во впалый живот; отбил селезенку. Андерсу представляется анатомический трактат с рисунками и внутреннее кровотечение из зеленоватого комка. Ничего, он излечится. — Ты мне не ответил, Хоук. Как поживает Киркволл? Ты ведь герой, Наместник, спас от магов... — Я убил всех. Я подвесил их за собственные кишки на стенах каждого дома. Город пропитался трупной вонью, сняли их только когда в Клоаке стало больше больных, чем обычно. Эпидемии не случилось. Но магов больше нет. Хоук не говорит — поет. Или поет что-то на нем. Справедливость слышит, Андерс — нет. Но Справедливость молчит, Андерс — нет. Мерное «пение» наполняет голову медной гулкой болью. — Ты, должно быть, пляшешь от счастья. Кстати, а как там другие Круги... и Церковь... и... — Андерс все-таки захлебывается коротким горловым криком, когда Хоук сдирает его со всех крючьев сразу. От Хоука пахнет маслами-притираниями — древесно, сандалом. Пахнет засохшей кровью (или от самого Андерса?), резким мужским потом, солоновато — смазкой, каплями на возбужденном члене. «Так ты все время надрачивал, Хоук», — не вслух, но Андерс улыбается, то ли насмешливый, то ли счастливый. Хоук по-прежнему любит его; Неразменный Медяк, теплую монетку в ладони. Когда затыкает рот членом, Андерс облизывает набухшие вены, точно леденец. Спина, ноги и скальп брызжут капельками крови, темнота беличьей шкурки — второй слой. Член Хоука все равно на первом месте. Андерс сосет самозабвенно, причмокивая и хлюпая. Даже не пытается скрыть удовольствия. Мечты о пробуждении Справедливости — прямо вот теперь, как тебе откушенный ствол, Хоук? Вырванный с яйцами прямо из брюха, Хоук? — тоже не скрывает. Полное взаимопонимание. — Хватит. И Хоук заставляет Андерса становиться на четвереньки. Вместо смазки — кровь из дырочек-от-крючьев; они уже закрываются, дразня Хоука характерной синеватой «подсветкой». «Я останусь магом даже слепой и с решетом вместо шкуры». Хоук раздвигает отощавшие ягодицы. Когда-то Андерс был по-настоящему красив, по-мужски красив — с широкой грудной клеткой и плечами, сухопарый, но не тощий, для мага — даже мускулистый. Бесчисленные побеги полезны для физической формы. Теперь он отощал, ягодицы присохли к бедренным костям, но Хоук не отдаст Неразменную Монетку за десяток лучших шлюх Тедаса. За сотню — тоже. И за тысячу. Анус багровый от смазки-крови. Хоук прокалывает очередную рану. Хоуку не привыкать. Андерс выгибается под ним; но вскрикивает не от боли. Стояк ни с чем не спутаешь, и, спустя минуту или две, Хоук начинает ласкать Андерса в паху, подстраивая руку под собственный темп. Смешно сказать, они кончают почти одновременно. А затем Хоук сидит в камере, выжидает положенные андерсовы полчаса на восстановление, чтобы вернуть на крючья. Целого, как тринадцатилетняя девственница. — Никуда ты не сбежишь. Никуда от меня не денешься, — шепчет Хоук. Андерс не видит, но на шее покачивается амулет. Справедливость кивает где-то очень глубоко, убаюканный пением лириума. Справедливость очарован амулетом точно так же, как Андерс — Хоуком; наши привязанности уничтожают нас. Старая истина. Справедливость уже понимает это. И готов проснуться. — Никуда... никогда, — Хоук целует выдавленные беличьей шкуркой глаза Андерса, гладит подбородок и теребит обмякший член. А где-то Фенрис обнимает Мерриль, протяжно поющей долийскую песнь войны. Где-то Каллен впервые целует Бетани в губы — осторожно, чтобы не задеть омертвелый язык. Где-то Карвер в сотый раз промывает гноящиеся раны Орсино, проклиная брата, и, воровски оглянувшись по сторонам, извлекает из правого соска кусочек проволоки. Круг крови готов разомкнуться.