Договоримся по-хорошему

— А теперь маленькая, крохотная надпись… как тебя зовут, милая? — спрашивает Артур самым звонким, самым жизнерадостным своим голосом, потряхивая полароидным снимком и ударяя им о свою ладонь, чтобы быстрее проявился. Девочка молчала. Тишина становилась все более неловкой. В какой-то момент Артуру показалось, что хлопками снимка о ладонь он умудрился порезаться, а все потому, что девочка на него смотрела… так. По-взрослому, оценивающе и в чем-то даже беспощадно. Наконец, когда тишина стала попросту невыносимой, она смилостивилась: — Меня зовут Хиллари, — и тут же, не дав ему с облегчением выдохнуть, она продолжила, — только не надо писать мое имя на этой карточке. — Почему, милая? — спросил Артур, уперев руки в колени, чтобы сравняться со своей маленькой клиенткой ростом. — И имя, и любое пожелание, и пудель из шариков… — Смотри, — она ткнула пальцем в проявившийся к тому моменту снимок, наивно, жестоко в этой бесконечной наивности, покачав головой, — ты же страшный. Артур посмотрел на нее недоверчиво. А потом, с некоторым сомнением, взглянул на карточку. На снимке позади них — обычная балюстрада торгового центра ранним утром выходного дня. Белые воротнички еще не проснулись и не привели своих обделенных вниманием чад закрывать квоту здоровых семейных отношений за месяц просмотром очередного паршивого мультика и поеданием тонны мороженого, что любого взрослого немедленно отправило бы в диабетическую кому. Он держит Хиллари за руку. Девочка смотрит прямо в камеру, сурово сдвинув брови, осуждая всем видом и этот торговый центр, и паршивый мультик, и свалявшуюся сахарную вату, клочок которой пристал к ее подбородку, и подобранные мамой радужные резиночки для волос, и саму маму, что нервно теребит свою дорогую сумочку, купленную на квартальную премию, искоса на них посматривающую из-за своего столика на фудкорте. Артур хорошо знал такой тип мамаш: отправляют ребенка к клоуну не потому, что дети любят шарики, смех и веселье, а потому что дети должны любить клоунов, ведь все дети любят клоунов, не так ли? У них с Хиллари еще две минуты, чтобы она сама, «как взрослая ответственная девочка», расплатилась с ним, забрала унылую фотографию с его «улыбкой номер четыре» и вручила ее матери, которая преисполнится чувством глубокого удовлетворения и в который раз решит для себя, что она, в общем-то, если не мать года, то где-то очень близко от этого почетного титула. А потом она начнет ерзать и беспокоиться, примеряя на Артура образ клоуна Пого. В общем, решительно ничего странного ни в фотографии, ни в том, что запечатлено на ней, не было, кроме, разве что, убийственной серьезности маленькой Хиллари, один вид которой заставлял задуматься о глобальном потеплении и кризисе среднего возраста. — По-моему, я веселый, — неуверенно сказал Артур, протягивая девочке снимок, — а вот ты — очень хорошенькая и милая. Возьми… — Не буду, — решительно отказалась Хиллари. — Сколько стоит фотография? — Доллар, — рассеянно ответил Артур, вглядываясь в черты своей «Улыбки номер четыре». — Но… — Я дам тебе четвертак, а ты скажешь, что фотоаппарат заклинило и фотография испортилась, ладно? — Нет, не ладно! — Артур вскрикнул бы, если бы не въедливый, испытующий взгляд мамаши. — Лучше объясни нормально, что тебя пугает… — Меня ничего не пугает, — сумрачно ответила Хиллари так, будто уже успела пережить… ну, определенно кое-что. — Но ты сам посмотри. У тебя взгляд такой… нехороший. И рот кривой. И пальцы кривые. Ты весь какой-то… — …зажатый, — монотонным, своим, не-напускным голосом произнес Артур. «Зажатый», а еще «ненатуральный» и, что особенно его задевало, «жуткий, как весь пиздец» — так ему говорил Хойт на «критических вечерах». Это была его фишка. Он ведь когда-то в театре работал и искренне считал себя неплохим спецом. Пописывал иногда статейки в заштатные журнальчики и несколько вырезок даже прикрепил на доску почета. Хойт хотел как лучше. Он «указывал на недостатки». Советовал сходить на танцы, «хотя странно, что у тебя их не было на курсах». Латина особенно хороша, тебе надо поработать над ногами. Хойт даже оплатил ему пару занятий этими самыми танцами, с последующим удержанием из зарплаты, но все же… Он ведь работал над собой, правда. И ничего он на этом снимке не зажатый! Вот увидела бы она его два месяца назад… Артур не сразу понял, что говорит это все внимательно слушающей Хиллари вслух, комично уперев руки в боки и отчаянно ей расписывая все те азы и па, что он изучил на танцах, что сделали его «легче, восприимчивее и пластичнее». Хиллари была очень похожа на Хойта в этот момент. Она тоже все понимала. — Ладно, давай попробуем еще раз, — выслушав его до конца, согласилась она. — Только побыстрее. — Не могу. — Почему? — Потому что фотография стоит доллар, — «маленькая ты дрянь», — договаривает Артур про себя. — И один снимок мы с тобой уже использовали. Хиллари взяла из его дрожащей руки фотографию и еще раз, внимательно, будто член проверяющей комиссии. «Да, сэр, нет, сэр, да, сэр, нет, сэр», — он успел вызубрить ответы на их вопросы и мог отвечать на них, сидя в соседней комнате, они никогда не менялись, как и их убежденность в его некомпетентности. Как и их желание побыть святыми на полставки: «Давайте дадим этому неполноценному парню еще один раз, пусть и дальше трудится на низкооплачиваемой работе за оклад чуть выше минимального, мы скажем, что ценим его вклад в… социальное развитие? Пусть будет так». Артур их ненавидел. И девочку Хиллари он тоже ненавидел в этот момент. Маленькая вздорная козявка на полном серьезе рассуждала о том, как он должен, а как не должен выглядеть! Чудо, какая избалованная дрянь. Хиллари подняла свою крохотную головенку, украшенную идиотской, очень приглянувшейся ее мамаше розовенькой диадемой из пластика со сверкающим пластиковым же рубином в центре. И неожиданно Артура отпустила злость. Ее крохотное личико было таким серьезным, будто она никогда не знала и не узнает улыбки. Она повзрослела и за свою мать, и за своего отца — наверняка, какого-нибудь серьезного парня в белом воротничке, который с семьей видится по расписанию между встречами. И за всех своих «подружек» в кружках по развитию личности, куда мама непременно ее водит, чтобы она была гармоничной сбалансированной общественной единицей с гармоничными и уместными жизненными ценностями. «Ну разве не тоска?» — спрашивало это крохотное личико. Без слов, которых очень взрослая Хиллари еще не знала, а потому не могла объяснить, было понятно, что на самого Артура и его профессионализм ей, в общем-то, наплевать. Он может быть сколько угодно самым жутким из всех клоунов, но разве ее мама это оценит? Пойми, Артур, мама живет по стандарту, в котором и для клоунов нашлось место, и ты не вписываешься в него. Она же первой придет скандалить и доказывать тебе, что ты не отработал на целый доллар свою программу. Она читала в каком-нибудь модном журнале, как должны выглядеть клоуны в торговых центрах. Она и до босса твоего дозвонится. Ты понимаешь, сколько проблем будет у нас с тобой? Ведь я тоже… — И на меня посмотри, — она ткнула липким пальчиком в свою физиономию на фотографии. — Видишь? Артур видел. Хиллари была очень похожа на себя: сосредоточенная, хмурая, решающая все проблемы мира одновременно. Разумеется, это тоже не вписывалось в концепцию «счастливого ребенка из полноценной семьи, развитого во всех отношениях, веселого в уместной ситуации в достаточной мере». — Пожалуйста, — тихо попросила Хиллари. Которая тоже очень, очень устала от того, что ее мама вечно расстроена. Ведь у нее такая сложная, такая непонятная дочурка, к которой она не может найти подход по своим журнальчикам. Артур колеблется не больше секунды. В конце концов, по инструкции допускается два испорченных кадра в день (из-за засвета пленки или по другим причинам). — Давай постараемся вместе на этот раз, — вздыхает он и опускается на одно колено. — Будь самой счастливой девочкой на свете, понятно? Сам Артур, прежде чем нажать на кнопку удаленного спуска в своей руке, какое-то время пытается давить из себя улыбку, но потом… Вспышка вдохновения. И фотовспышка одновременно с этим. И вновь тридцать секунд нервного потряхивания фотографии, выразительная тишина между ним и очень серьезной Хиллари. Он без слов протянул ей испорченную фотографию, которую она с явным облегчением разорвала на четыре части. И ровно к тому моменту, как ее мамаша начала нервно ерзать и привставать над своим пластиковым стулом, фотография проявилась. Хиллари просияла улыбкой, которая с трудом вязалась с ее нахмуренным лобиком. Она бросилась Артуру на шею, хватая ее липкими от сахарной ваты пальцами и тепло, старательно просопела ему в ухо: — Так гораздо лучше, — сообщает она ему, будто рассказывая огромный и страшный секрет. — Не улыбайся больше никогда, не надо. На прощание девочка машет ему рукой. Артур с трудом находит в себе силы поднять ладонь и жалко, бессильно, сжать пальцы пару раз. На фотокарточке, которую она принесет своей непутевой мамаше, они оба будут притворяться: она — отчаянно счастливой, ее оскал такой широкий, что удовлетворит самый взыскательный вкус редактора колонки «Советы детского психолога». А уголки его губ опущены вниз, старательно намалеванный красной краской рот будто вот-вот по швам треснет от грусти. Выглядит это уморительно смешно для таких, как мамаша Хиллари. И таких, как она, наверное, очень напугает тот факт, что ему хочется улыбаться, хочется быть счастливым, как на первой, «испорченной» фотографии. Наверное, фотография эта, четыре неровных квадратика, многое могла бы сказать наблюдателю о них обоих. Вот только Артур предпочитает поскорее от этих квадратиков избавиться. В назидание самому себе он еще раз разрывает тот квадратик, на котором осталось его счастливое, оскаленное, пугающее лицо.