Обнажённые нервы...

                           С чего начинаются войны? С претензий? Обид? Разногласий? Нет! За всеми высокими словами «мы не потерпим», «попрание прав и свобод», «во имя справедливости» и прочих стоят вполне низменные и обычные вещи — ресурсы. Человеческие, природные, территориальные… и над всем этим раскинула свои чёрные крылья власть. Огромная, жадная, всепоглощающая, она душит свободу, лелеет жадность, шагает по трупам, требует себе всё больше и больше… И самое страшное — никогда не насытится, ей всегда мало, мало, мало…       Ирис ненавидел войну, всей душой ненавидел. За всё то, что привело к кровавой бойне, за то, что она забрала самое дорогое, лишила его будущего. Не только его — война безжалостно прокатилась по людям, давя их судьбы. За тонкими стенами походного шатра грохнуло, но парнишка только бросил короткий взгляд в ту сторону и вернулся к своему занятию.       — Ещё одну ложечку, пожалуйста! Вам нужны силы.       — Зачем? — прохрипел мужчина, отворачивая лицо.       — Чтобы жить, — эти слова Ирис повторял день за днём, раз за разом, пытаясь накормить тех, кого война перемолола в своих железных челюстях и выплюнула покалеченными. Юноша считал, что им повезло, и не уставал убеждать людей, даже если от них оставались безногие обрубки.       — Таким? — с надрывом выкрикнул раненый.       — Вы живы! — выкрикнул Ирис и с нажимом повторил: — ВЫ. ЖИВЫ! А есть те, кто умер. И их уже не вернуть. Ешьте!       — У тебя… тоже?       — Да. Ну? Я долго буду стоять с протянутой чашкой?       Мужчина ещё несколько мгновений смотрел на Ириса, будто впервые увидел, что за ангельской внешностью скрывается затаённая боль. Обветренные, искусанные губы, глубокие тени под глазами, ввалившиеся щёки, чётко выделяющие высокие скулы.       — Извините, — пробормотал он, принимая чашку. — Спасибо…       — На здоровье, и пусть ваша жизнь сложится удачно.       Это звучало как благословение от ангела, и мужчина скупо улыбнулся, благодаря.       Ирис не стал ждать, пока раненый насытится — грязную посуду потом заберут санитары — и вышел, только снаружи позволив себе выдохнуть: этот пациент уже несколько дней отказывался от пищи, крича, что не хочет жить бесполезным калекой. Глупый! Ирис был бы счастлив, если бы вместо незнакомого солдата лежал его брат. Пусть покалеченный, но живой! Но узкая полоска официального извещения со страшными словами «Сложил голову на поле битвы» не оставляла надежд на его возвращение. Да и некуда было: их дом сожгли ещё в самом начале войны, а родителей, младшую сестрёнку… все они лежат там, у пепелища, под старой мрачной елью. Ирис выжил чудом, хотя то, что случилось с ним, этим светлым словом нельзя назвать. Солдаты, уничтожившие его дом, убившие родных, долго забавлялись с парнишкой, пока не решили, что он умрёт сам. Не умер, но словно окаменел, не проронив с тех пор ни слезинки, упрятав свою боль глубоко внутри. Как он выжил, Ирис не знал до сих пор, но вот не просто живёт, а пришёл к вербовщику и потребовал, чтобы тот отправил его на фронт. Пожилой дядька долго смотрел на измученного парня, покачал головой и дал ему направление на кухню, сказав, что накормить солдат бывает порой важнее, чем стоять рядом с ними с оружием в руках.       Так Ирис стал помощником повара, вот уже второй год он не только режет, варит и разливает по котелкам, но и носит обеды в полевой госпиталь, частенько помогая замотанным санитарам накормить самых тяжёлых.       Тонкая и сильная рука откинула тяжёлый полог, и Ирис нырнул в жаркий закут, огороженный щитами от посторонних взглядов и пыли. Там, во влажной духоте кухни, среди запахов похлёбки для раненых и мясной каши для всех остальных, проморгавшись от темноты, он увидел двоих незнакомцев. Вернее, не знал он только одного, второго… лучше бы тоже не знал. Лютий… Ирис считал его одним из худших, кто вообще встречался на пути. Враги были понятны — они пришли сюда захватчиками и милосердия от них ждать не приходилось. Но Лютий же свой, однако вёл себя, как чужак.       — А вот и наш сладенький! Ты не торопился… а мы уже заждались.       — Что вы здесь делаете? Это кухня, тут нельзя находиться посторонним, — процедил Ирис, мечтая провалиться сквозь землю.       — А мы не посторонние, — ехидно заявил Лютий. — Наш командир отправил нас сюда, чтобы мы помогали бедному уставшему кухарю. Ты же устал, а? Сладенький… я помогу тебе расслабиться.       — Пошёл вон, урод! — выкрикнул Ирис, уже знавший, что днём его тронуть не посмеют. А вечером он ускользнёт, как уже не раз делал.       Но на этот раз Лютий зашёл слишком далеко — не только облапал всего парнишку, но запустил жадную лапу в штаны, крепко и больно сжал его член и яички. И заржал, заметив, как исказилось лицо Ириса.       — Оставь его, Лют, — лениво проговорил второй.       И услышав этот бархатный, с хрипотцой голос, Ирис замер. Он знал и второго! Знал не лично, а буквально понаслышке — Берс, знаменитый на всю страну бард. Его приглашали в самые знаменитые и богатые дома, ему рукоплескали полные залы, куда мог прийти любой, только лишь заплатив за билет. На совершеннолетие родители подарили Ирису билет, и он, стоя на самом верху — на большее денег у небогатых горожан не было — слушал, замирая от чудного голоса, впитывал мелодию, пропускал сквозь себя слова.       — За полями - темно-синий лес,       За холмами – горы до небес.       А за речкою-рекой светит солнце высоко,       И до дома моего подать рукой…*              И вот теперь знаменитый бард развалился на скамье в его кухне, в тонких пальцах дымится почти истлевшая сигарета. Ирис поймал слегка заинтересованный взгляд, отвернулся и уклонился от расставленных рук Лютия.       — Куда ты, сладенький?       — Мне нужно работать, — холодно ответил Ирис. — Скоро обед, а я только вернулся. И если вас приставили к кухне, будьте добры отрабатывать своё пребывание здесь. Или я поставлю в известность вашего командира о том, что бездельники мне не нужны.       — Вот ты как заговорил, — осклабился Лютий. — А если я расскажу, чем ты занимаешься по ночам?       — Сплю, — отрезал Ирис. — Или пытаюсь, если всякие озабоченные похотью уроды не лезут ко мне в штаны.       — Тебя плохо ласкают, сладенький?       Юноша резко развернулся, поднял угрожающе сковородку и спросил:       — Приласкать? Это я быстро!       — Не ломайся!       Ирис размахнулся и опустил утварь на голову Лютию. Не попал — тот увернулся и, отскочив в сторону, заорал:       — Рехнулся?       — Пошёл вон, урод, достал уже со своим членом. Если невтерпёж, пойди шкурку погоняй, а мне не мешай работать.       Лютий зашипел что-то матерное и угрожающее. Потом резко успокоившись, повернулся к Берсу.       — Слушай, я тут местечко знаю, там такой самогон продают, куда там лучшим винокурням, — подмигнул и заискивающе добавил: — Хочешь, сбегаю и принесу?       И, так и не дождавшись ответа, выскочил из кухонного шатра. Ирис знал, куда тот пошёл: в селе, возле которого стояла их часть, жила развесёлая вдовушка, приторговывающая самогоном и не только им. К даме бегали все, кому удавалось незаметно исчезнуть от бдительных взглядов командиров, и Ирис искренне не понимал, что же она находит во всей этой возне в постели. Сам он никогда не получал удовольствия от близости, может, потому что первая была не добровольной, или из-за того, что, как наследник, никогда не рассматривал возможность мужского брака. Сейчас он утратил всё — и право на наследство, и будущий брак с милой и скромной девушкой, и прежнюю жизнь. Осталась честь, несмотря ни на что, и за это он будет биться до последнего.       — Ты кухарь?       — Не заметно? — язвительно спросил Ирис.       — Я хотел спросить, что... чем помочь. Меня убрали с линии огня, сказали, что нечего мне там делать, а тебе трудно одному, я же вижу. Почему у тебя нет помощников?       — А кто согласится работать в этом аду? Вставать до рассвета, крутиться вокруг котлов весь день? Ты? Ой… — Ирис прижал руки к губам. — Извините, я сгоряча.       — Ничего, но у меня выхода всё равно нет, — пожал плечами Берс. — Командир сказал, что стрелять во врагов может каждый, а петь…       — Он прав! — горячо воскликнул Ирис. — Но кухня не самое лучшее место.       — Какое есть, если стране нужно, чтобы я чистил котлы, я буду это делать.       — А твой… простите, ваш…       — На ты, — остановил извинения юноши Берс, — тут ты главный.       — Хорошо, твой… э… друг…       — Лютий? Он не мой друг, просто знакомый...       Договорить бард не успел — на кухню ввалился вышеупомянутый Лютий, обнимающий здоровенную бутыль с самогоном. А следом за ним ещё двое.       — А вот и мы! — загоготали они.       — Заждался, сладенький?       — Пошли вон! — взъярился Ирис, замахиваясь тряпкой.       Берс смотрел, как маленький хрупкий юноша отбивается от троих здоровенных мужиков и чувствовал, что это не правильно, так не должно быть. И поднялся, направляясь к группе людей.       — О! Берс, тоже решил присоединиться? Правильно, мальчишка хорош, разве что неучтив.       — Да зверёныш он, Лютий, забыл, как в прошлый раз чуть не укусил меня? Я ему чуть все зубы не повышибал. Ты, ублюдок, ещё раз зубы покажешь, останешься без них. Ясно?       — А если ты ещё раз попробуешь засунуть мне в рот свой поганый член, я тебе ещё и яйца оторву! — заорал Ирис.       Чем дальше, тем больше Берсу становилось понятно, что эта троица не один раз уже приходила на кухню. И уж точно не для того, чтобы помочь парнишке. И, судя по всему, он был от этих визитов не в восторге.       — Стоп, — коротко приказал Берс. — Он не хочет.       — И что? Кто его спрашивает? Он же шлюха! Да через него не один прошёл, ты спроси, спроси его, как он выжил! Всех его прикончили, а этого сладенького мальчика пожалели? Как же, подставил жопу, вот и выжил.       — Тварь! — Ирис размахнулся, вминая кулак в ненавистное лицо. — Какая же ты тварь, Лютий! Вот тварь…       Берс ухватил мальчишку со спины, сжимая его руки и не позволяя махать ими по сторонам, окинул взглядом троицу и приказал:       — Вон отсюда. Увижу тут ещё раз, лично оторву всё, что шевелится. Ясно? Там людей убивают, а вы тут с мальчишкой развлекаетесь. Вон.       Насильники, ворча и оглядываясь, ушли, не забыв прихватить с собой бутыль, а Берс развернул к себе парня, прижал к груди и приказал:       — Плачь!       И тот, впервые за долгое время почувствовав тепло и защиту, заплакал, разом выплёскивая весь ужас и боль потерь. Очнулся только когда запахло пригоревшим и ойкнул, отрываясь от барда и бормоча извинения. Кашу ещё можно было спасти, и Ирис захлопотал у котлов: один нужно было отодвинуть от огня, а во второй добавить воды и хорошенько перемешать содержимое. Но потянуть на себя тяжёлый и горячий котёл парень не успел — дужку перехватили сильные руки, и Берс просто спросил, куда поставить готовую кашу.       — Туда, на лавку. Там сквозняк, каша немного остынет, пока я закончу со второй порцией.       — А там похлёбка?       — Да, я добавляю в неё сала, чтобы было сытнее. Это для раненых, им нельзя сильно густое, лежат ведь, — пояснил Ирис.       — Сам кормишь?       — Обычно санитары, я только иногда помогаю, когда раненых слишком много.       — Понятно. Тяжело, наверное?       — Кормить? Или готовить? — уточнил Ирис.       — И то, и другое.       — Я привык, — пожал плечами юноша. — Только раненых жалко, у некоторых совсем плохо, а помощи никакой, лежат просто и всё. Многие даже читать не могут, не умеют.       — А ты умеешь?       — Я был наследником, помогал отцу с детства. А теперь вот тут, на кухне.       — Это он научил тебя готовить? — спросил Берс.       — Да. У нас таверна была, небольшая. Я всё время крутился на кухне, вот и научился.       — А раненые… они здесь недалеко, да?       — Ага, вон те палатки, видишь? Там ещё вымпел белый на ветру.       — Вижу. Ты когда пойдёшь туда?       Ирис заглянул в котелок, помешал варево, что-то прикинул и ответил, что не раньше, чем через пару часов. Бард ничего не сказал на это, только кивнул чему-то своему и взялся за нож, чтобы нарезать вареное мясо тонкими ломтиками. Его полагалось порубить ещё мельче и положить потом в похлебку. Они провозились почти до сумерек, и только когда от палаток протянулись густые тёмные тени, взяли котлы и пошли к госпиталю. Берс смотрел, как юноша ловко разливает по мискам похлёбку, как приветливо улыбается, находя для каждого доброе слово, и понимал, что этот мальчишка не потерял свет в своей душе. Почему-то захотелось взять его под свою защиту, чтобы больше ни одна похотливая дрянь не протянула к нему свои лапы. И в то же время — помочь, снять хотя бы часть той ноши, что парнишка несёт на своих плечах. Берс незаметно ушёл и вернулся раньше, чем Ирис успел встревожиться. Устроился у входа, расположил удобно гитару, и госпиталь заполнили негромкие аккорды...       — Он не верил в любовь и бежал от любви,       Черно-белая жизнь, рваный пунктир,       Сухими губами, шептал – позови,       За собой оставляя, разрушенный мир.**              Раненые слушали одну песню за другой. Кто-то тихо плакал, кто-то сжимал кулаки, когда звучало: «Кто поверил, что Землю сожгли? Нет, она почернела от горя!»***       Ирис повторял слова, шептал сухими губами, а хотелось кричать. Он ушёл, унося пустой котелок, жалея, что не дослушал, но в кухне ещё стояли два котла с кашей, а в траншеях ждали ужина голодные солдаты. Берс не заметил, когда ушёл мальчишка — он пел так, как никогда раньше, ни в самом богатом доме, услаждая изысканный вкус хозяина и его гостей, ни на сцене, куда множество людей заплатили немалые деньги, чтобы послушать знаменитого барда. Здесь, перед этими людьми, он готов был отдать всего себя. И отдавал — щедро, вычерпывая себя до донышка. Замолчал Берс только, когда на небе уже давно горели звёзды. И тогда послышались робкие ещё хлопки — люди, до этого момента слушавшие затаив дыхание, выражали свою благодарность за вечер.       — Спасибо, — у Берса будто комок в горле застрял, а на глаза навернулись слёзы: никогда он ещё не видел такой искренней благодарности.       — Вам спасибо! Вы к нам придёте ещё? Пожалуйста!       Просил совсем молодой парень с рукой на перевязи. И Берс кивнул, обещая, что придёт обязательно. Он вышел из госпитальной палатки и только снаружи заметил, как душно было там, за опущенным пологом. Лагерь жил привычной жизнью, где между палатками ходили люди, кое-где горели костры, кто-то шумно выяснял отношения, кто-то просто беседовал, где-то повизгивала девица. Слышался смех, разговоры, даже пение, простое и безыскусное.       И чей-то приглушённый крик. Крик ярости, боли и ненависти. И доносился он от кухонной палатки. Берс ускорил шаги и почти вбежал, резко откинув полог, когда к голосам внутри добавился звук удара. Он отставил гитару и шагнул внутрь — картина была мерзкой. Двое держали бьющегося Ириса, а третий уже стянул штаны, примериваясь сзади. Берс не стал ждать результата, нащупал сковороду на длинной ручке и со всей силы опустил на голову насильника. Послышался смачный звук, и мужчина безропотно свалился к ногам барда.       — Чего?       — Отпустили его, живо! — резко бросил Берс, поигрывая сковородой.       Сквозь пьяный угар до мужчин дошло, что ещё немного и этот предмет кухонной утвари встретится уже с их головами. А ответить они не посмеют — народ разорвёт на части, защищая знаменитого барда. Особенно после сегодняшнего концерта в госпитале.       — Назовитесь, чтобы я знал, кого обвинять в нападении на моего жениха, — потребовал Берс.       — Жениха? — вякнул тот, что справа.       — Ты плохо слышишь? — заботливо поинтересовался бард. — Помочь тебе улучшить слух?       Он выразительно покрутил сковородкой, и насильники промямлили, как их зовут.       — Я запомню, — кивнул Берс. — И завтра о нападении и попытке насилия будет известно вашим командирам. — Вон отсюда.       И только когда в палатке никого не осталось, бард подошёл к Ирису и молча прижал парнишку к себе.       — Они ушли. Всё закончилось.       — Я вижу. Спасибо.       — Прости.       — За что?       — За то, что опоздал. За то, что назвал тебя женихом. За то, что хочу пройти с тобой всю жизнь.       — Ты даже имени моего не знаешь, — проговорил Ирис.       — Ничего, вот сейчас и познакомимся. Должен же я узнать, как зовут моего жениха, самого красивого, доброго и умного человека.       — Не такой уж я и умный! — протестующее воскликнул Ирис.       — Значит, против красивого ты не возражаешь?       — Ой!       Берс поднял голову парня, всмотрелся в его лицо и тихо спросил:       — Мальчик мой, ты станешь моим мужем? Разделишь со мной мои беды и радости? Навсегда?       — Да… — прошептал Ирис.       «Я набросил черный платок       На свои воспоминания.       Знать, уж вышел тот срок,       Что отмерило сердце раненое».***       По всей стране, по всем госпиталям, по всему фронту колесили двое, бард, которого до войны приглашали в самые известные и богатые дома, и его муж — тихий застенчивый парень. Самый обыкновенный, каких тысячи, глядевший на Берса восторженными и влюблёнными глазами. Ирис гордился супругом: раньше им восхищались избранные, а теперь — любили тысячи и тысячи простых солдат, для которых пел знаменитый бард. Пел так, что появлялась надежда. И казалось, что простые слова помогают людям выиграть эту битву, эту войну и вернуться домой с победой. Ведь война не заканчивается с последним выстрелом — там, дома нужно заново строить страну, любить жену или мужа, растить детей, обихаживать родную землю…       Кто сказал: «Всё сгорело дотла,       Больше в землю не бросите семя…»       Кто сказал, что Земля умерла?       Нет, она затаилась на время…              И однажды пришло это время, когда в заждавшуюся землю упало первое зерно, когда во дворе зазвенел детский смех, когда по ночам стали раздаваться стоны не страданий, а страсти, когда застучали топоры и народ вспомнил, что такое песни.       А к двери небольшого дома подошли двое. Первый осторожно прислонил к перилам гитару и смахнул осыпавшиеся лепестки яблони. Потянул за ручку и повернулся к своему спутнику.       — Вот мы и дома. Добро пожаловать, Ирис!                     Конец.                     ______________________       *Пилигрим «Дом»       **Пилигрим «Не демон, не ангел»       *** В. Высоцкий «Песня о Земле»       **** слегка изменённые слова из песни «Если ты», все тот же Пилигрим