Братец Артур

Три месяца спустя Брюс вдруг начинает плакать. Ошеломляюще горячее чувство, раскаленное и злое, вдруг зажигается у него в животе, до колик, до острой боли скрючивающее. Он падает на кровать, обливаясь горячим потом, хватает воздух открытым ртом, сучит ногами, путается в одеяле, хрипит, чувствуя, как шар растет, давит его изнутри так сильно, что он едва-едва не описался от натуги. Шар растет, выпирает из его желудка, охватывает его грудь, выпирает из горла распаленным сипом, сжимается до острой пульсирующей вспышки у него в носу — и вдруг, без предупреждения, выливается наружу потоком горячих слез. Из носа у него текут сопли, из глаз хлещут слезы, из разодранного судорожным немым криком рта льются клейкие слюни — на рыдания у него нет сил, для рыданий нужен воздух, а шар испепелил его, выжег, превратил его плач в уродливые конвульсии. Брюс плачет, хватая себя за побелевшее сжавшееся горло, скребя по нему, пытаясь вырвать из него раскаленный шар, сглотнуть его, выкричать из себя — но не может. Три месяца тишины, непонятного, пугающего умиротворения — Брюс жил в нем, как полагается прилично воспитанному мальчику. Он все еще принимал соболезнования от тех далеких приятелей отца, его партнеров и друзей, которые узнавали о случившемся не сразу и все еще считали уместным сообщить ему, что он может на них всячески рассчитывать. Особенно при заключении форвардных контрактов, при покупке опционов и хеджировании рисков именно в их банках — обращайся, малыш, на рынке сейчас столько жуликов и проходимцев, которым лишь бы нажиться на чужом горе. Брюс терпел друзей своего отца, по-взрослому пожимал им руки, по-взрослому смотрел в их подвижные жуликоватые лица, которые не знали, в какой гримасе лучше искривиться перед ребенком, по-взрослому отвечал им, что все деловые предложения отныне и впредь лучше направлять его личному секретарю и опекуну на рассмотрение. Ваше предложение поставлено в очередь на рассмотрение, излияния сердечной дружбы можете оставить на подносе для визитных карточек, пожалуйста. Спасибо, всего вам доброго и успехов в ваших начинаниях. Это было просто. Брюс к этому привык. Призрак Марты Уэйн, белесый, тщедушный, растерянно-ласковый, преследовал его в воспоминаниях, и Брюс боялся называть его «мама». Он вспоминал все ее неловкие прикосновения, в которых она будто пыталась сказать больше, чем полагается говорить наследнику многомиллионной империи. Пыталась выговорить ему нечто более внятное, чем «пиджак дивно сидит на тебе, милый, в Аскоте ты произведешь фурор этим летом». Пыталась — но не получалось. Брюс помнил это ее движение — неуютное пожатие плечами, приоткрытый рот, рассеянно бегающий взгляд. «Ну что с тобой делать, как общаться?» — говорил этот рассеянный взгляд. Подруг матери на похоронах было мало. Все они, в отличие от партнеров отца, держались плохо: валились в обморок (иные показушно), все время нюхали смоченные чем-то платочки, обмахивались ими, издалека простирали свои сердечные руки в сторону «несчастного мальчика», но, благо, не приближались к нему. Альфред, могуче подпиравший его своим крепким боком с одной стороны, с другой старательно отводил его глаза в сторону гробов отца и матери: «Вы будете винить себя всю жизнь, если не запомните это, мастер Брюс», — так он сказал. И Брюс, глаза которого были сухи, старательно запоминал. Он ничего не чувствовал, потому что даже мертвый отец настаивал на этом. Лицо его было сковано гримасой недовольства: о черт, я умер, вот незадача, будто говорило оно так же, как отец в те моменты, когда ему не везло в бридж. Брюсу хотелось добавить сигару в уголок его рта — чтобы сходство было полным. Призрак матери, всегда державшийся справа от отцовского локтя, и в этот раз был с ним рядом — и сошел в могилу так же незаметно, как жил. Брюс выждал, когда крышка гроба закроется, прикрыл глаза, глубоко вдохнул и ясно посмотрел перед собой. Отец всегда и во всем ценил выдержку и хладнокровие. Плач для тех, кто не способен примириться с трудностями — а они, как известно, закаляют. Смерть — не хуже его командировок в Англию, решил для себя Брюс, и прикрыл глаза, машинально отмечая строки молитвы, которую отец едва ли одобрил. Он ведь не был католиком. Но Совет директоров одобрил именно такое погребение — хорошо для освещения в СМИ. Мрачная торжественность католических похорон, обрядность, величественность — это в самый раз для такой масштабной фигуры, если вы понимаете, о чем мы. Отец уехал в командировку в смерть. Мать растворилась за его левым плечом. У Брюса начинался новый учебный год. И все было прекрасно, пока не встретился «мистер Джей». — Ты, наверное, Брюс? — окликнул его незнакомец в тот день. Брюс, привычно совершавший маршрут от школы до теннисного корта (полквартала через специально выделенный для этого переулок «островок безопасности»), остановился. Незнакомец не пугал его — они никогда его не страшили. Ко всему происходившему в его жизни он старался относиться с выдержкой, хладнокровием и, после смерти родителей, равнодушием. Есть ли смысл чего-то бояться, если в любой момент тебя могут подстрелить? Брюс отлично представлял, как он будет лежать в гробу, и Альфред будет критично смотреть на него со стороны — хм, чего не хватает образу, что мы упустили? Лишь бы не как в тот день, когда мы забыли вставить в рот мистеру Уэйну сигару! — Брюс, — ласково улыбнулся ему незнакомец, лицо которого казалось ему смутно знакомым, — не узнаешь? — Нет, — хладнокровно ответил ему Брюс. Мысленно обежал взглядом фигуру незнакомца — высокий, вставший против солнца, он походил на вешалку для пиджаков. Похож на тех психов, от которых матери и кураторы в школе предостерегают каждого хорошего мальчика и богатого наследника. Брюс поставил сумку с формой у своей правой ноги. И повернулся к незнакомцу, выжидая, что произойдет дальше. Он был чемпионом Готэма в своей возрастной группе по легкой атлетике, мог пробежать стометровку быстрее любого сверстника и даже обогнать того, кто на два года старше. Но, вот незадача, у него развязались шнурки. Или ногу свело. Или еще что-то. — О, Брюс, малыш. Прости, что не смог приехать на похороны, — услышав такое начало, Брюс разочарованно вздохнул: очередной опоздавший папин приятель. — Меня зовут мистер Джей. Но он сумел удивить: — Я, в некотором роде, близок вашей семье, — сказал он и присел рядом с Брюсом. Он не выбирал манеры и слов «для малолетки», а умиленно его разглядывал. В манерных жестах, в странном, светящемся окоеме радужки его глаз, в улыбке, расплывавшейся широко и привольно, занимавшей, казалось, все его лицо, было что-то знакомое. Но куда больше — гипнотическое. — Можешь звать меня «дядей», если хочешь, но я, скорее, твой брат, — сказал он, ничуть Брюса не удивив. Только за последние три года у Томаса Уэйна нашлось тринадцать братьев со стороны дедушки Патрика, а также семнадцать сыновей и четыре дочери. Никто из них после вежливого письма Альфреда, занимавшегося разбором и такой «интимной» корреспонденции, не пожелал прислать биоматериал для ДНК-теста. — Вас подкинули в приют до или после моего рождения? — буднично спросил Брюс. Этот мужчина никак не мог быть сыном его отца. Он выглядел слишком… старым. Не мог же отец завести себе ребенка в восемнадцать? В ответ мужчина расхохотался: его лицо, пластичное, мягкое, будто пошло волнами после этого. Заплясали морщины, расползлись еще шире уголки рта, чуть не вывалился наружу ярко-красный язык, особенно яркий на фоне бледного, какого-то изможденного лица. — Какой чудесный мальчик, какое чудное чувство юмора, — промурлыкал он Брюсу в лицо, наклоняясь все ниже и ниже. Улыбка превращалась в лишенный губ оскал черепа, казалось, туго натянулись даже волосы у него на лбу вместе с пульсирующими жилами. Брюс подумал тогда: кажется, это к лучшему. Что он такой нервный. Что он явно, очевидно псих. Одно из любимых отцовских слов. Брюс был уверен, что даже из своей «командировки» Томас Уэйн использовал именно его для описания своего убийцы: «В подворотне меня встретил какой-то псих». Было еще одно, любимое папино слово. Но Брюса от него бросало в дрожь. И не только его, с недавних пор. — Нет, Брюс, мальчик мой, я переболел некоторыми опасными убеждениями, не так давно, — нараспев произнес он, зачем-то взяв Брюса за руку и заставив его, как девочку в танце, крутануться вокруг своей оси. Брюс покорно слушался его. Ему было почти интересно, что же последует дальше. Он почти слышал прокуренный отцовский рев: «Нет, Марта, ну ты видела это?! Нашего сына!..» — Мы с тобой братья не по крови, вовсе нет. Нас связывают некоторые узы, которые крепче любых родственных. Ты это поймешь чуть позже — как причудливо может разматываться ниточка судьбы. Поймешь, кто и в чем виноват, — незнакомец неожиданно крепко обхватил его, прижал к своей груди и жарко, с каким-то странным всхлипом, выдохнул ему в ухо: — Хочешь, я открою тебе один маленький секрет? Брюс задыхался от приторного аромата одеколона. В лицо ему уткнулась гвоздика, приколотая к нагрудному карману незнакомца. Его пиджак, кричащий, яркий, как у попугая, должен был выглядеть веселым, но вместо этого… «…нашего сына убьет какой-то клоун!» Брюс отчаянно замотал головой, пытаясь вырваться из ошеломляюще крепких, ядовито-ярких, ядовито-пахучих объятий, но — не смог. Забился, чтобы не слышать, но проникновенный, бархатный, неумолимый голос все равно влился ему в уши: — Они больше не вернутся, малыш. Они умерли, Брюс, мой милый мальчик. Умерли насовсем. Умерли навсегда. И ты никогда, никогда их не увидишь, потому что — вот сюрприз, правда?! — мудозвоны типа твоего папаши не попадают в Рай. А ты ведь хороший, замечательный, славный мальчик, правда? Ты ведь им останешься, да? Или ты очень сильно хочешь попасть в Ад, мой милый мальчик? Тогда у вас есть шансы на воссоединение. Даже он, подумал Брюс мельком, не переставая выкручиваться из его рук, не помнит, что кроме Томаса Уэйна была еще и Марта Уэйн. Которая, как он теперь понимал, просто сгинула в вечном нигде, в котором она и прожила всю свою жизнь. Незнакомец снова расхохотался — громоподобным, лавинообразным, набирающим силу гоготом, который зазвенел у Брюса в ушах, в животе, даже в глазах — он впервые слышал смех столь сильный, столь громкий, что он мешал видеть. Брюс обмяк. Перестал сопротивляться. Простейшая правда, которую никто не удосужился с ним разделить до сих пор, вдруг ударила его под дых, так, что он подавился. Ему стало все равно, что с ним будет дальше. Он закрыл глаза. Он, можно сказать, покорился происходящему. И спустя секунду нашел себя сидящим на сумке со своей формой. Незнакомец поправлял ему воротник пиджака и манжеты рубашки. Приглаживал вихры. И все так же, широко и ласково, улыбался. — Но я надеюсь, что это так, милый мой, — сказал он почти серьезно. — Нам с тобой есть, что разделить, но я очень, очень надеюсь, что нам не придется этого делать, — он потрепал его по голове. — Есть уйма дорог лучше, чем эта. Не иди туда, — промурлыкал он. — Ну а я… я буду за тобой присматривать. Я все время буду рядом, чтобы ты запомнил, какой дорогой тебе стоит идти, мой милый мальчик. Брюс моргнул, а когда раскрыл глаза, незнакомца рядом с ним уже не было. Он встал. Подобрал, будто сомнамбула, сумку со своей формой. И на тренировке по теннису показал лучший свой результат, выдав такую подачу, что его спарринг-партнер, Билли, едва не вывихнул себе руку. А вечером того же дня Брюс вдруг расплакался. Проявив, наверное, впервые в своей жизни неподобающую настоящему Уэйну слабость. От его выдержки не осталось и следа. И не осталось того, кто мог бы его отчитать: ведь Томас Уэйн был в могиле. Ведь Томас Уэйн был окончательно и бесповоротно мертв. И ему неоткуда было возвращаться. И он никогда, никогда больше не увидит отца, которому так и не успел доказать, что он достоин его любви. Огненный шар в его животе полыхал так ярко и болезненно, что Брюс, задыхающийся плаксивым, детским ревом, все-таки обмочился. От натуги он рухнул с кровати и, чтобы крик все-таки не вырвался у него, закусил собственный тапок, до боли зажмурившись, отчаянно скорчившись. Ему понадобилось почти три часа, чтобы, наконец, нормально вдохнуть. Сгорая от стыда, он сорвал с себя одежду, еще полчаса воевал с матрасом на кровати, чтобы его перевернуть и скрыть все следы своего позора. Все это время в его голове стучало навязчивое никогда-никогда-никогда, что так усиленно вдалбливал ему… Уже не незнакомец. Брюс его узнал. Узнал — и снова подавился отчаянным, сухим всхлипом, на который у него не осталось ни слез, ни даже соплей. Он яростно, не жалея себя за проявление непростительной слабости, утер рубашкой свои воспалившиеся красные глаза. Шмыгнул носом и упрямо, несломленно выдвинул вперед подбородок. Отец всегда говорил ему: не стоит доверять всяким клоунам и психам, сынок, а также проходимцам, которые хотят на тебе нажиться. «Говорил» — именно так, именно в прошедшем времени. Томас Уэйн больше никогда и ничего ему не скажет. Ему остались только старые отцовские наставления. «Никогда» — это навсегда. Брюс Уэйн глубоко вздохнул, попытался прикрыть распухшие глаза и дернул уголком рта, когда у него это не получилось. Неважно, что ему говорят всяческие клоуны и психи. Ему нужно сделать из всего, что он пережил, выводы. Применить полученный опыт. Ему нужно стать сильнее, и если незнакомец собирается ему в этом «помогать», как-то за ним «присматривая»… Что же. Томас Уэйн оставил после себя достаточно наставлений.