delicious

— Ещё три порции рамена, пожалуйста! — кричит Канроджи на весь зал небольшого ресторанчика, куда они с Игуро зашли перекусить после задания. Митсури уплетает темпуру за обе щеки, сметает с тарелок данго в сладком сиропе, соба мгновенно исчезает у неё во рту, а жаренная на гриле свинина не успевает толком дойти до готовности, как её хватают палочками за масляные края и заглатывают, почти не жуя. На столе теснятся башни пустых тарелок и соусниц, грозно нависающие над маленьким Обанаем, у которого кругом голова идёт от запахов, витающих повсюду. Пахнет жиром, пахнет соевым соусом, пахнет сырой рыбой. Запахи поднимают на поверхность истлевшие картинки воспоминаний, и они кружатся прямо перед глазами, как опавшая листва на озёрной глади — только протяни руку, чтобы выловить и выбросить давно омертвевшее, как земля под тобой ухнет вниз, и ты свалишься в воду, будешь захлёбываться грязью, тонуть, чувствовать налипшую к рукам листву. Утонув, Обанай представляет себе, что он вновь сидит в темноте, в клетке, в окружении десятков, если не сотен, блюд, а голову кружат запахи жира. Наяву им приносят три тарелки рамена, подёрнутые масляной плёнкой, горячие, с густым ароматом и набухшей мясистой лапшой. Митсури палочками хватает толстые пшеничные канаты и с громким хлюпаньем проглатывает, довольно облизывая губы. Обанаю делается дурно. — Вам плохо? Может, на улицу? Подышать воздухом? Канроджи, кто бы что ни говорил, замечательная. Сразу видит, когда Игуро уже не способен выносить обилие еды вокруг и готов вот-вот позорно грохнуться в обморок. Его, размякшего как лапшу, под рученьки вытаскивают на белый свет, гладят по спине, что-то успокаивающее на ухо нашёптывают и щекочут косами лицо. Волосы — свои и чужие — липнут к мокрой от пота коже, мешают. Обанай неловко ведёт руками, тянется ко лбу, его трясёт как в лихорадке. — Уберите, уберите, — говорит он, отмахиваясь. Ему так плохо, что даже плевать на маску, которая лишь не даёт сделать нормальный вдох и забивается в рот. Фу. — Игуро-сан, вы только дышите, хорошо? Ах, Митсури ещё здесь? Не осталась прозябать в зале ресторана, затерянная в посудных башнях? — Канроджи… — воздуха в лёгких хватает на слабый, судорожный выдох, и Обанай сам не замечает, как с губ срывается привычное имя, такое дорогое. — Не разговаривайте, просто дышите. Ладно? Ласковое прикосновение руки пропадает, в груди сразу поднимает голову спящий до сих пор страх. Кажется, что стоило этому мягкому касанию покинуть его, как тут же должны из ниоткуда возникнуть пять десятков мертвенно-бледных женщин с подносами, полными еды, в руках, угодливых и воняющих гнилым, мясным смрадом. Сердце бьётся о клетку рёбер, почти разбившееся о кости, размазанное в спешке по лёгким. Обанаю страшно, как тогда, как в детстве. Всё вновь пропадает, когда Митсури, оплатившая счёт, возвращается, вновь берёт Игуро за руку и ведёт вперёд. Дальше только лес, запах хвои и полевых цветов, пёстрая зелень деревьев вместо меловых, агонизирующих лиц и свобода. Воспоминания тонут в водовороте до поры до времени, пока же разум Обаная спокоен, и нет ни единой тревожной мысли, плавающей на поверхности.