I (don't) welcome my sentence

Сначала он не придал этому никакого значения. Ну, кашель и кашель. Даже не полноценный кашель — так, покашливания. С кем не бывает? Горло у него не болело, одышки и температуры не было, как и любых других более серьезных симптомов болезни, пению и говорению не мешало. Лютик наоборот удивлялся тому, что подхватил что-то только сейчас. Потому что с образом жизни Геральта, конечно, подцепить какую-нибудь заразу или просто простыть — элементарно. Со всеми этими хождениями по болотам, ночевками под открытым небом на сырой и холодной земле, что, несомненно, было весьма и весьма захватывающе и даже в некоторой степени романтично, однако на практике рисковало закончиться воспалением легких. Лютик не собирался ничего с этим делать. Всего лишь простуда, так думал он. Геральту он ничего не говорил, да у того и без него забот всегда хватало, никаких отваров не пил, к знахаркам и подавно не обращался. Потому что это был всего лишь кашель. Он мог быть вызван чем угодно. Хоть той погоней за кикиморой, хотя для Лютика скорее от кикиморы, под ледяным проливным дождем на прошлой неделе. Однако даже этот незначительный симптом Лютик подавлял всеми возможными способами. Намеренно уходил вперед или отставал, когда понимал, что снова начнет кашлять, стараясь делать это максимально не подозрительно, но и находиться от Геральта на достаточном расстоянии, чтобы он не уловил ничего своим ведьмачьим слухом. Скрывал кашель за смешками, звуками лютни, неуместными возгласами, от которых так удобно начинала возмущенно ржать Плотва, чем только помогала. Всего-то и нужно было, что не попасться. А кашель должен был пройти так же незаметно, как и появился. Лютик и здоровым-то Геральту был не особенно нужен, а больным так и вовсе. И перспектива оказаться брошенным снова ему совершенно не улыбалась. Странствия с Геральтом стоили того, чтобы потерпеть. Но кашель не проходил. Наоборот — стало только хуже. Он участился. Теперь это были не одиночные позывы, от которых можно было отмахнуться и жить себе, как жил. Постепенно кашель становился продолжительнее, сильнее, пока не перерос в настоящие приступы. Разумеется, от Геральта он дальше скрывать свой недуг не мог. Во всяком случае не после того, как чуть не свалился прямо под копыта Плотве не в силах больше сдерживаться. Тот приступ был самым длинным и тяжелым. Лютик осел на землю, давясь воздухом, пытаясь вдохнуть хоть немного, но неизбежно выплевывая его вместе с кашлем и, он бы не удивился, если легкими. Как очутился на четвереньках, Лютик тогда так и не запомнил. Все, что он помнил — это беспокойство Геральта и его сильные руки, которыми он поддерживал Лютика, не давая свалиться на землю окончательно. В любой другой ситуации Лютик насладился бы прикосновениями и теплом, что исходило от геральтовых ладоней, но не тогда, когда от недостатка кислорода темнели мушки перед глазами. — Что с тобой? — спросил Геральт тогда же, после того, как они решили сделать привал, а приступ отступил и Лютик был в состоянии соображать и говорить. Во взгляде ведьмака, которым он осматривал барда с таким выражением, словно тот снова вот-вот мог согнуться в три погибели, плескалась тревога. И хотя Лютик был рад видеть, что Геральту не все равно, одновременно с этим он ощутил укол вины. В конце концов он пытался сделать все, что мог, чтобы не причинить Геральту лишнего беспокойства. Таков был план. — И как давно это продолжается? — добавил Геральт, прежде чем Лютик успел ответить на предыдущий вопрос, смотря на него внимательным взглядом. Лютик поджал губы, неловко и виновато потупив взор. — Не знаю, — ответил он, передернув плечами. Голос отдавал хрипотцой, и вот это ему уже не нравилось. — Не сколько это продолжается, потому что продолжается это, наверное, неделю? Я не следил, Геральт, куда больше меня волновала твоя охота на волколака! О кашле, знаешь ли, балладу не сложишь. Точнее, сложишь, конечно, с моим-то талантом... — Лютик. Прервав нескончаемый словесный поток, наткнувшись на серьезное выражение глаз Геральта, Лютик выдохнул. — Это обычная простуда, я думаю? — неуверенно произнес он. — Немного запущенная, но нет повода для беспокойства. Само пройдет через какое-то время, — как можно легче сказал Лютик, одаривая Геральта ободряющей улыбкой. — А тебя я не заражу, так что об этом тоже можешь не переживать! Тем более что у тебя здоровье, как у быка, мне б такое, — хмыкнул он. — Только пойлами меня своими не пробуй лечить! Они скорее убьют, чем помогут. — Ты хвораешь уже неделю. А узнаю я об этом только сейчас? — приподнял брови Геральт, смотря на Лютика практически с осуждением. — Ты намеренно скрывал это от меня? — сощурился он, и вот теперь Лютик был абсолютно уверен в том, что Геральт его осуждал. — Я думал, так будет лучше, — тихо ответил бард. Он даже не задумывался о том, что Геральта могло действительно заботить его состояние. Не до такой степени, по крайней мере. Он даже не рассматривал как вариант то, что ведьмаку можно было сказать о плохом самочувствии. Лютик ожидал совершенно не такой реакции от Геральта. Он ожидал ворчания, «заразы» или «хмм» на худой конец, но никак не... заботы. И это обескураживало, ставило его в тупик. Их отношения стали намного лучше с последней крупной ссоры. Лютик просто боялся сделать что-то не так, тем самым все разрушив. Геральт тяжело выдохнул, никак не ответив. Вместо этого он решил вернуться к основной теме разговора: выяснению того, что с Лютиком не так. — Ты не горячий, — произнес Геральт, нахмурившись. — Это я-то не горячий?!.. — притворно возмутившись, начал было Лютик, но осекся под все таким же внимательным и тяжелым взглядом ведьмака. Н-да, сейчас он шутки явно не оценит... — Тем лучше, разве нет? — все же улыбнулся бард. Геральта это не слишком убедило, но Лютик быстро перевел тему. Потому что это все еще был всего лишь кашель. Пускай и такой, что Лютик пригибался к самой земле. Пускай и такой, что отдавался тяжестью в легких и мешал сделать полноценный вдох, заставляя задыхаться. Пускай даже после него перед глазами плыло. Честно говоря, Лютик понятия не имел, что с ним. Знал он только одно — это точно не простуда. *** Потом пришла боль. Сначала, будучи непостоянной, она накатывала лишь волнами. Могла застать в дороге, заставляя на мгновение замереть на месте в невозможности сделать вдох, выдох или вообще пошевелиться хоть как-нибудь. Могла прошить оцепенением тело на привале, когда Лютик уже готов был провалиться в благословенный, избавляющий от ощущений сон, резко выдергивая из состояния полудремы. В такие ночи Лютик обычно не засыпал. Могла напомнить о себе во время исполнения очередной баллады, и тогда Лютику ничего не оставалось, кроме как поспешно, насколько мог, сворачивать выступление. Каждый раз это происходило одинаково. Боль зарождалась где-то в груди, в районе легких, после как будто волнами расходясь во все уголки его уже и без того измученного постоянными приступами удушливого кашля тела. Она отдавалась в желудок, кости, суставы. Поднималась выше - в глотку, голову. Но приходила боль резко, неожиданно и точно так же быстро, как появлялась, она исчезала, не оставляя после себя даже слабого отголоска. Геральт все замечал. Беспокоился, и это по нему было видно. Он не знал, как облечь свое беспокойство в слова, но проявлял это действиями. Постоянно говорил о том, что Лютику, возможно, действительно стоило бы обратиться к кому-то за помощью. Заметив любое странное или нервное действие с его стороны, любой новый приступ, неизменно спрашивал о том, как он. Теперь они поменялись местами — больше на Плотве ездил Лютик, в то время как Геральт шел рядом, ведя лошадь под уздцы. Или же садился спереди, но барда не сгонял. Иногда Лютик думал о том, что таким образом Геральт просто пытался загладить вину за произошедшее в горах около года назад. Но они ведь говорили об этом, и он уже давным-давно его простил. По правде говоря, Лютик никогда и не злился на Геральта. Он просто не умел злиться на него. Когда Лютик выдвинул такое предположение, Геральт, подумать только, почти оскорбился, если судить по раздавшемуся от него в ответ фырканью и закатанным глазам, и назвал его дураком. Лютик в ответ лишь рассмеялся, наслаждаясь разлившимся в груди теплом и давя очередной приступ кашля, который именно в этот момент почему-то отозвался какой-то новой, более сильной, чем была до этого, болью. Предположение об истинной природе заболевания, посетившее его голову в этот момент, Лютик постарался отмести куда подальше. Все не могло быть настолько плохо. Не могло же?.. *** С каждым днем становилось хуже. Боль скручивала все чаще, кашель раздирал горло, грудь сдавливало, словно тисками. Лютик старался не показывать вида, чтобы не давать Геральту лишнего повода для беспокойства. Он не терял своей работоспособности, продолжал петь, зарабатывал этим. Развлекал Геральта, как мог, улыбался чаще, говорил больше, смеялся громче. Всеми силами старался убедить Геральта в том, что все в порядке. Ему лучше. Возможно, таким образом он просто надеялся, что, если заставит поверить в это Геральта, вскоре поверит сам, а там и вовсе каким-нибудь волшебным образом исцелится. Но внутри все сжималось от страха. Потому что лучше ему не становилось. Вопреки самовнушению, мольбам к Богам, просьбам у неба, собственной надежде — становилось только хуже. Лютик все еще понятия не имел, что с ним, и где-то на периферии, медленно, но верно начинала зарождаться паника. Которая лишь усилилась, как только вместе с кашлем у него начала идти кровь. А вместе с кровью выпали и первые лепестки. Кажется, голубая фиалка. Лютик никогда не был силен во флористике, но, насколько помнил, она означала «лояльность» и «верность». Он долго тупо пялился на окровавленные листочки, как будто не понимал, что действительно с ним происходило все это время. Как будто не хотел понимать. Но это все объясняло. И то, почему Лютику становилось хуже в присутствии Геральта от его беспокойства и от собственной реакции на него в том числе. На деле не было никакой поистине страшной, неизвестной болезни, которая подтачивала его все это время и которой действительно стоило бояться. Все оказалось... так просто. Диагноз был давно известен, еще до болезни. Он банально влюбился. Ответ все это время лежал настолько на поверхности, был настолько смехотворно очевиден, что Лютику захотелось рассмеяться. А еще заплакать. И он даже не смог бы сказать, чего ему хотелось в этот момент больше. Хотя, наверное, все же заплакать. Потому что он был обречен. «Цветочная болезнь», или «болезнь безответной любви» — так они ее называли. Недуг, который ни для кого в новинку не был. Самая страшная болезнь, которая выкашивала зачастую народа едва ли не больше, чем оспа или холера. И то — от оспы или холеры хотя бы был мизерный, но шанс на выздоровление. От «безответницы» исцелялись единицы. Все боялись этой «цветочной чумы», как огня. И Лютик, будучи благоразумным, не был исключением. Тем ироничнее становилась причина его будущей смерти. Цветы у всех прорастали разные. Значение их варьировалось — они могли отражать характер и сущность «владельца», могли служить характеристикой чувств в диапазоне от всепоглощающей страсти до нежного томления, могли что-то сказать об объекте воздыханий. Все это выяснялось с помощью языка цветов, который худо-бедно, но в народе знали все, от мала до велика. Тип соцветий никак не влиял на симптомы болезни — потому что от раза к разу те всегда и у всех были одинаковы, — ничего не говорил о том, насколько будет болезненно умирание, и не давал абсолютно никаких надежд на исцеление. Это было просто чем-то вроде интереса — по крайней мере ты наверняка мог знать то, от чего умирал. Не сказать, чтобы Лютик был сильно шокирован этой новостью. Возможно, о чем-то таком он догадывался. Далеко не самый неожиданный исход. Он не почувствовал потребности впасть в отчаяние и биться в истерике, вопрошая у судьбы, за какие такие прегрешения ему выпали эти муки; он не ощутил гнева или ярости на Богов, что ниспослали ему это испытание, столь короткую жизнь и скорую кончину. И это было странно. Необычно, неправильно. Лютик сталкивался с «зараженными» много раз. Как правило, они делились на два типа — те, что были вне себя от ярости, обвиняя и ненавидя всех, кого только можно, начиная Предназначением и силами всевышними и заканчивая объектом своих воздыханий; и те, что смиренно принимали свою участь, какой бы она ни была, попутно чаще всего впадая в крайнюю степень уныния. Лютик не чувствовал в себе надобность в склонности ни к одной из крайностей. Ему не хотелось ненавидеть эту жизнь, судьбу или же, и как такое вообще было бы возможно, он и представить не мог, Геральта. Но и плакать сутки напролет, жалея себя, ему не хотелось тоже. Он полагал, что это хороший знак. Больше всего он боялся того, что лишь делал преждевременные выводы и болезнь еще покажет свое истинное лицо. Больше всего он боялся того, что она сломает его, заставит измениться. Странным образом «безответница» принесла умиротворение. Знание того, от чего ты умираешь, давало определенность. Определенность Лютик любил. И хотя он знал, что ожидает его в дальнейшем — а не ждало его решительно ничего хорошего, — впервые за все то время, что он болел, он почувствовал себя почти хорошо. Геральту он, конечно же, ничего не сказал. Да, он обещал так не делать, не скрывать от него ничего, но… одно дело, когда ты просто болеешь чем-то неизвестным. И совершенно другое — когда речь шла об этой болезни. Лютик не хотел говорить Геральту, и у него на то было множество причин. Начиная нежеланием открывать ведьмаку собственные чувства и заканчивая банальной боязнью остаться одному. Разумеется, Геральт не бросил бы его умирать. Но он бы отстранился. И этого Лютику хотелось меньше всего. Страшнее, чем быть просто далеко от любимого человека, для него было лишь физически быть рядом, но в остальном — находиться по другую сторону непреодолимой бездонной пропасти. Геральт его к себе после такой «радостной» новости и на арбалетный выстрел не подпустит наверняка. А ведь у них только все налаживаться начало… Геральту было не плевать на него, он разговаривал с ним, отвечая предложениями чуть более распространенными, чем обычные «да-нет». Как ни прискорбно было это теперь осознавать, возможно, в этом-то и была вся проблема. Но раз уж Лютику все равно умирать, мог же он позволить себе насладиться этим? Лютик почти не чувствовал вины за свой эгоистичный обман. Почти. *** — Лютик? — обернулся Геральт, и его лицо сразу же исказилось беспокойством. — Что с тобой? — спросил он, подходя ближе. Лютик слышал в его голосе волнение, и это заставляло его прижимать руки ко рту плотнее. Он закашлялся. И это перешло в небольшой приступ. А небольшой приступ закончился кровью и новыми лепестками на руках. Лютика холодной волной прошил страх. И пока Геральт ничего не заметил, он поспешил прижать руки ко рту, как будто это действительно могло скрыть хоть что-то. — Я чую кровь. Лютик, — нахмурившись, словно начал что-то понимать, Геральт подошел еще на шаг ближе, — что происходит? Он не знал, что делать. И поэтому отходил на шаг каждый раз, когда ведьмак к нему приближался. Упрямо замотав головой, Лютик лишь сильнее напрягся. Он чувствовал металлический вкус крови на своих губах. Чувствовал горький растительный вкус на корне языка. Чувствовал эту противную кашу, в которую превратились лепестки, смешанные с его слюной. Чем больше он ощущал, тем больше ему хотелось выблевать все содержимое желудка и легких заодно. Вместе с самими легкими. Но золотистый взгляд ведьмачьих глаз не давал. Он словно был якорем, который позволял Лютику держаться на плаву. Если Геральт увидит — это будет конец. Если Лютик сейчас разожмет руки и Геральт увидит — то все действительно будет кончено. У Лютика, конечно, все будет кончено в любом случае. Но одно дело, когда все кончено с Геральтом, и совершенно другое — когда без него. Лютик подавился. Пытаясь затолкать все обратно в себя, он лишь способствовал возникновению рвотного рефлекса. В уголках глаз выступили слезы, Лютик сжал зубы. «Терпи», — в беспомощном отчаянии думал бард. — Пожалуйста, — услышал он почти просящий голос ведьмака. «Покажи мне, что с тобой». «Доверься мне». Так много несказанного было в одном этом слове. Геральт все уже понял. Эта мысль пронеслась ясной молнией в сознании Лютика. Ну, конечно же, он все понял. Наверняка учуял вместе с кровью и запах цветов. Теперь ему только и нужно было, что визуальное подтверждение. И Лютик никак не мог его дать. У него словно руки окоченели не в силах разжаться. Физиология решила все за него. Без выхода наружу лепестки начали забиваться в носоглотку, из-за чего Лютику пришлось освободить рот, поспешно отворачиваясь от Геральта. Страх перемешался со стыдом, и, наверное, лучшим исходом было бы для Лютика умереть здесь и сейчас. Но жизнь не желала быть к нему настолько благосклонной, так что спустя время Лютик снова обрел способность дышать. Перед тем, как отвернуться, он видел, как Геральт судорожно выдохнул. В его глазах Лютик заметил неверие, перемешанное с горечью осознания. Мир рушился. *** — И как долго ты планировал от меня это скрывать? — процедил Геральт сквозь зубы, но Лютик знал его достаточно хорошо, чтобы понимать — Геральт еле сдерживался от того, чтобы не перейти на рык. Этого не должно было произойти. Вообще-то, он до последнего не хотел, чтобы Геральт узнал. Лютик думал, что, когда дела станут совсем плохи, он просто отстанет от Геральта в первой попавшейся деревне и останется там, чтобы умереть. Но раз уж он все равно сегодня проснулся с кровью и лепестками белой розы на губах, а потом случилось то, что случилось... Что ж, отпираться было бы просто глупо. Лютик не смотрел Геральту в глаза. Просто не мог. Боялся. Вина сдавливала и царапала горло не хуже терна, которого у Лютика в анамнезе, правда, не наблюдалось, но еще не поздно. На мгновение Лютик почувствовал совершенно детский порыв улечься на пол и разрыдаться в голос, молотя ногами и руками по полу. Ведь это было так несправедливо. Мало того, что он умирал, так еще и не мог это сделать так, как того хотел, потому что ни один из его планов не сработал. Не хотел, чтобы Геральт узнал, что он болеет? Но он узнал, потому что Лютик не был достаточно осторожен. Не хотел, чтобы Геральт узнал, чем именно он болеет? Но он узнал, потому что руки держать надо было крепче и рот свой заткнуть хотя бы впервые в жизни. К превеликому сожалению Лютика, болезнь не спрашивала у него, в каких декорациях и при каких обстоятельствах он хотел умирать. Она просто была. И судя по тому, что даже во сне Лютик харкал кровью — она прогрессировала. — Лютик! — прорычал Геральт, заставляя своим голосом, состоящим лишь из гнева и ярости, поднять на него взгляд. — Что ты хочешь от меня услышать, Геральт? — произнес Лютик с усталостью. Вся эта игра в прятки сейчас казалась такой мелочной и незначительной. Ну, узнал Геральт о том, что Лютик от безответницы умирает. Как будто что-то необычное. Пока он не узнает, что именно он его и убивает, все ведь в порядке? А признаваться Лютика никто не заставлял. Да Лютик и не скажет. Даже на смертном одре язык за зубами держать будет. Геральт всего этого не заслужил. «А ты заслужил?», — пронеслось в мыслях. Нет, не заслужил. Но так уж получилось. И от осознания этого тоже, возможно, хотелось разрыдаться. Только на этот раз от бессилия. Но рыдать Лютик, конечно же, не собирался. Его слезы сейчас никому не нужны — ни ему, ни Геральту. Лютик наблюдал за ведьмаком. Он раздраженно расхаживал по комнате, очевидно, не зная толком, куда себя приткнуть и что делать. Та усталая интонация, с которой бард задал вопрос, несколько охладила его пыл. Геральт решил направить энергию своей злости на Лютика в другое русло, решив, по-видимому, что тот и так достаточно страдал. — Ты знаешь, кто это? — спустя пять походов туда-обратно от одной стены до другой спросил Геральт, остановившись напротив кровати, на которой сидел Лютик. Лютик боялся этого вопроса, но одновременно с этим ждал его. На самом деле, это было очевидно. И лучше было разобраться с этим как можно быстрее. Лютик не хотел снова врать, но как будто у него был выбор. Получался какой-то замкнутый круг. Спираль, по которой Лютик спускался все ниже и ниже, и чем ниже спускался, тем больше завирался. Наверное, жизнь должна была его чему-то научить, раз предыдущие два раза ложь не сработала. Но Лютик никогда не слушал советов этой мадам. К тому же он все еще был обижен на нее за то, что вообще оказался в такой ситуации. Терять ему было уже нечего, так что… хуже точно быть не могло. Вряд ли Геральт понял всю ту моральную дилемму, которую Лютик решал глубоко внутри себя, хотя и осматривал его цепким и внимательным взглядом. Лютик отвечал ему тем же. Только в его взгляде таилось сожаление. Также вряд ли истолкованное Геральтом верно. — Да, — ответил Лютик легко. Будучи бардом, он знал, что лучшая ложь это та, в которой содержится большая толика правды. — Что «да»? Имя, место? — раздраженно огрызнулся Геральт. Лютик опешил. — Прости? — Лютик, блять, что непонятного в... — начал Геральт, но Лютик быстро перебил его. — Нет, погоди-погоди, постой минутку, — выставляя руки вперед и прикрывая глаза, произнес Лютик. Словно Плотву успокаивал. Сжав переносицу, он, правда, поверить не мог в абсурдность идеи, которая посетила эту седую голову. Вдохнув и выдохнув, приготовившись к долгому разговору и объяснению простых истин, известных даже детям, Лютик открыл глаза, отнимая руку от лица и смотря на Геральта едва ли не нравоучительно. — Во-первых, слышал ли ты что-нибудь о такте, друг мой? — Геральт открыл рот, чтобы что-то сказать, но Лютик не дал. — Во-вторых, — с нажимом сказал он, — ты что, собрался меня везти к моей безответной любви? Геральт не ответил. Лишь отвел взгляд, уставившись в окно. Упрямо поджал губы. Сжал зубы. Еще чуть-чуть, и у него на скулах желваки заходят. Лютик был тронут такой заботой. Самому факту того, что Геральту было не плевать. Геральту не было плевать на него. Но даже если бы не Геральт был причиной… это оставалось бы все таким же безнадежным. — Ну и… что мы будем делать, когда приедем? — решил разрушить эту угнетающую тишину, повисшую между ними, Лютик. — Допустим, я увижусь с ней. Допустим, признаюсь в любви. Допустим, скажу, что умираю из-за того, что она меня не любит. Дальше что? — говоря все это, он и сам почти готов был поверить в существовании этой загадочной девушки. Актерский талант у него было не отнять. — Что она, по-твоему, должна будет сделать? Или что можем сделать дальше мы? Отведем ее к чародеям и приворожим? Или у тебя среди твоих ведьмачьих настоек между ласточкой и громом любовное зелье завалялось? — Лютик чувствовал, как его несет. Его начинало нести. Он с трудом контролировал свой голос, не давая ему сорваться. С трудом контролировал свое тело, ощущая, что еще чуть-чуть, и его начнет трясти. О, нет. Только истерики ему еще тут не хватало. Лютик сделал очередной глубокий вдох. С большим трудом, буквально физически ощущая, насколько тяжело воздух проходит в забитые легкие. Он видел, как Геральт стоял напротив в такой несвойственной ему нерешительности. Он словно порывался подойти, что-то сделать, хоть что-то, но просто не знал, что. Лютик, впрочем, тоже не знал, чего бы ему хотелось. — Но ты ведь и сам знаешь, что магией это не лечится, — уже куда более мягче произнес он. — У тебя есть другие варианты решения проблемы? — выдохнул Геральт сквозь зубы. И тут Лютик не сдержался. Потому что это тоже было в своем роде несправедливо. Задавая свои вопросы, Лютик не требовал от Геральта каких-то конкретных ответов, они были больше риторическими. Потому что Лютик знал и понимал, что никаких ответов на его вопросы нет и быть не может. Геральт же, напротив, будто действительно ожидал от него какой-то стратегии. Которая попросту не существовала. И это уже начинало злить. Лютик не хотел даже попыток спасения, потому что он знал, что они ведут к возникновению ложной надежды. А за ложной надеждой неизбежно последует разочарование. Для Геральта его спасение было первостепенной задачей прежде всего для успокоения собственной совести. Лютик понимал его мотивацию. Но одновременно с этим Геральт совершенно отказывался понимать, что двигало Лютиком. Они говорили и слушали друг друга, что было само по себе удивительно, но будто не слышали. — Да, Геральт, вариант один — его нет! — воскликнул Лютик, обнимая себя, чтобы сдержать вновь подступающую дрожь. Этот разговор давил на него, и Лютик с этим давлением не справлялся. — Только не говори мне, что не знаешь, как это работает? — Да плевать мне, как это работает! — ответил Геральт, и Лютик готов был поклясться, что давно не слышал, чтобы он повышал голос. Геральт звучал как раненый зверь, загнанный в угол. Что было для Лютика удивительно и непонятно, ведь загнанным в угол был он. — Ты серьезно полагаешь, что я буду просто наблюдать за тем, как ты умираешь? — Ты можешь за этим не наблюдать, — буркнул Лютик, опуская голову и рассматривая узор из складок на покрывале. Все лучше, чем те молнии, что готов был метать Геральт. — Я могу остаться в этой деревне. Или в любой другой, на которую мы только наткнемся по дороге. Геральт поджал губы и прикрыл глаза. Его слова задевали ведьмака. Лютик это понимал, и это было невыносимо, но ничего сделать он с этим не мог. В попытке не причинить Геральту боль куда более сильную, он все равно неизбежно причинял ему боль иного рода. Лютик говорил приглушенно, боясь вновь спровоцировать Геральта на повышенный тон своими слишком резкими словами. А чего он, собственно, хотел? Это он, Лютик, варился в котле принятия собственной участи уже черт знает сколько. Он успел пройти все пять стадий принятия неизбежного туда и обратно. Геральт же узнал о том, что его друг, с которым он путешествовал последние лет пятнадцать, неизбежно должен умереть намного раньше, чем он к этому готовился, только сегодня. Пожалуй, Лютику следовало снизить планку требований. Конечно, Геральт не был готов принять все случившееся так скоро. Это Лютику уже ничего не хотелось. А в Геральте еще был силен дух борьбы. Борьбы за его жизнь. — Что заставило тебя думать подобным образом? — как-то обреченно спросил Геральт. Он знал ответ на этот вопрос. Думал, что знал. Но на самом деле Лютик хотел оставить Геральта ради него же самого. Но если он скажет это сейчас, возможно, Геральт догадается. И тогда станет хуже. Намного хуже. И вот они здесь. И их отношения, эволюционировавшие от «ты мне не друг» до «я вытащу твою задницу из очередной неприятности, даже если ты этого не хочешь». Это был долгий путь, и Лютик с трудом верил в то, что они его прошли. Хотя куда больше сомнений вызывало то, что он заболел только сейчас. Ведь именно в такие моменты он понимал, почему именно Геральт занял так много места в его жизни и сердце, став практически смыслом. Это должно было случиться гораздо раньше, ведь Лютик и до этого любил его до болезненности сильно. И так же сильно, как любил, он сожалел сейчас, что Геральту приходилось через все это проходить. — Имя и место, Лютик. Имя. И место. «Мой ответ тебе не понравится. Ты не хочешь его знать, поверь мне» — хотелось сказать Лютику. А еще ему хотелось извиниться. Хотелось, чтобы все это закончилось. Любым способом. Лютик чувствовал себя жалким и беспомощным. Ведь всего-то и надо было, что справиться с собственными эмоциями. Он так легко контролировал с помощью музыки эмоции и чувства других, совершенно незнакомых ему людей, добиваясь разными песнями желаемого эффекта, а со своими, вот ирония, справиться не сумел. — Нет, — с сожалением покачав головой, твердо сказал Лютик. — Прекрати, оставь эту затею. Выкинь ее из головы. Мы даже пробовать не будем, потому что это обречено на провал, — произнес он, вставая с кровати на ватных ногах. Словно в бреду, он подошел к замершему на месте Геральту и взял одну из его рук в свои две, ободряюще сжимая. — Прости, но я не могу. Извиниться хотелось за все подряд. Начиная чувствами и заканчивая моментом их встречи. Это все было так грустно, безнадежно и одновременно с этим так предсказуемо. Был ли у Лютика хоть один шанс не привязаться к Геральту? Едва ли. Сейчас казалось, что его время начало свой обратный отсчет с самого похода на Край света. — Даже если мы приедем туда, даже если она узнает, что я болен по ее вине… это все равно ничего не изменит. Она меня не любит, Геральт, — заглядывая ведьмаку в глаза, мягко и успокаивающе говорил Лютик. — И не полюбит никогда. Она не плохой человек, нет, просто… не повезло. Мне. Ей. Тебе, — последнее Лютик озвучил лишь после короткой заминки. — Чувства... их ведь не выбирают. Геральт был с ним не согласен. Лютик видел это в его глазах. Это сопротивление, желание воспротивиться, начать спор до хрипоты. Но Лютик лишь покачал головой. Многие умирали от безответной любви. В жизни Геральта, наверное, тоже были такие случаи, даже несмотря на его отстраненность от окружающих. Лютик не был первым. И последним он тоже, к сожалению, не будет. — Прости, но я хотел бы сохранить это в тайне. Ради нее. Чтобы она не чувствовала себя виноватой в моей смерти, если узнает о ней и ее причине каким-то образом, — это было тем, что Лютик чувствовал. Возможно, какой-то частью себя ему даже хотелось, чтобы Геральт понял. Но Лютик просто не мог с ним так поступить. Мир и так был достаточно жесток с Геральтом. Лютик не хотел его предавать. Больше слов не осталось. Вместо этого Геральт обнял его. Прижал к себе, словно пытаясь отгородить от всего своими сильными руками. Лютик чувствовал в этом порыве желание Геральта забрать всю его боль себе. Потому он прижался в ответ, ободряюще погладив его по спине. С Геральтом всегда было так: тепло и спокойно. Никогда и ни с кем прежде Лютик не чувствовал себя более защищенным, в большей безопасности. Никогда и ни с кем прежде Лютик не чувствовал себя настолько не одиноким. И если бы это было возможно, Лютик хотел, чтобы этот момент продлился как можно дольше. *** Дальше была лишь череда боли, кашля, хрипов, боли, цветов, снова боли, кашля и цветов. Больше всего интереса в этом всем представляли, конечно, цветы. Каждый раз они были разными и, казалось, имели какую-то систематику. Насколько Лютик знал язык цветов, систематику не очень позитивную. Они словно несли какое-то послание, значение которого Лютик был не уверен, что хотел знать. Малиновые лепестки амаранта, россыпью остававшиеся на рукавах дублета, которыми Лютик прикрывался, когда кашлял, говорили о верности. Кто же знал, что бард, известный как, в общем-то, ветреный любовник, проявит настолько невероятную преданность по отношению к одному-единственному охотнику на нечисть. Вот она — ирония. В другом значении Лютик знал эти цветы как те, что говорили о «безнадежности». В его случае идеально вписывалось и первое, и второе. Лепестки бледно-желтого нарцисса, застревавшие в горле и отдававшие сладостью, напоминали о безответной любви. Оранжевые и ярко-желтые лепестки бархатцев, горечью оседавшие на языке, истолковывались как «отчаяние». Лютику казалось, что в легких у него как минимум оранжерея получше любой из королевских. Возможно, он мог бы начать собирать гербарий, складывая лепестки между страницами книжечки, в которую записывал свои баллады. От цветов дурмана у Лютика кружилась голова, а мысли туманились. В народе это растение именовали «травой колдунов», и если вспоминать о Йеннифер, то Лютик мог бы расценить это как лучшую черную шутку в своей жизни. Хотя, пожалуй, это можно было переплюнуть, если он вдруг начнет задыхаться из-за сирени или крыжовника. О значении дурмана Лютик предпочитал не думать. «Обман». Да-да, Лютик тоже корил себя за то, что лгал Геральту. Опять. И болезни незачем было напоминать ему об этом. Он и без того постоянно об этом думал. И его уверенность в правильности собственных действий таяла с каждым днем. Геральт ничем не мог ему помочь. Наверняка хотел бы, даже узнай все, но не мог. Потому что Лютик — это Лютик и «он» все еще «он», потому что Йеннифер в конце концов. Поступал ли он правильно? Лютик сомневался все больше и больше. Ведь, справедливости ради, это касалось не его одного. Последней каплей для Лютика стало осознание того, что он не может петь. Дыхания не хватало, голосовой аппарат словно задеревенел и выдавал вместо чарующих звуков лишь глухие хрипы, горло и легкие нестерпимо болели. При слишком сильном напряжении Лютик неизбежно начинал захлебываться собственной кровью. Это был конец. Теперь действительно конец. — Геральт, — позвал Лютик, подойдя к ведьмаку во время очередного привала. Геральт, отвлекшись от размалывания трав для эликсиров в ступке, поднял на него вопросительный взгляд. — Я думаю, что оставлю тебя в ближайшей деревне. Геральт замер. — Почему? Лютик ощутил, как задрожали его губы. Глаза начало жечь. Он быстро сморгнул подбирающиеся слезы, но голос все же сорвался. — Потому что я больше не могу петь. Договорить: «И не хочу быть обузой для тебя, раз даже заработать больше не в состоянии»,— он уже не смог. Лютик мог жить без крыши над головой. Лютик мог жить без еды, без воды, без любви. Но жить без музыки и пения он не мог. Его голос и способность вызывать этим голосом разнообразные эмоции и чувства у людей, способность выражать песнями и музыкой свое внутреннее «я», способность творить этим голосом истории — в этом был весь он. И сейчас Лютик чувствовал, словно потерял часть себя. Очень важную часть себя, которая и делала его тем, кто он есть. Лютик боялся того, что болезнь его изменит, сломает. Но ведь в итоге именно это и произошло. Только немного другим образом. Не так, как Лютик ожидал. Лицо Геральта омрачилось. Он все это, кажется, тоже понимал. Барда снова пронзил приступ кашля. «На этот раз люпины», — как-то отстраненно заметил он. А потом понял. И Геральт, кажется, тоже понял, смотря на него теперь взглядом человека, голову которого посетила только что ошеломительная идея, выбившая у него почву из-под ног. — Ты же знаешь, что цветы, которые появляются в теле больного, имеют определенное значение? — глухо спросил Геральт. Лютик поджал губы. Чтобы провести логическую цепочку от «волчьей травы» до «Белого Волка», нужно было, конечно, постараться, в конце концов кто сказал, что это не случайность, но переубеждать Геральта Лютик не стал. Судя по тому, что он уже не мог петь, жить ему в любом случае оставалось не очень много. Геральт имел право знать, но... сейчас Лютик думал лишь о том, что действительно правильным решением в его ситуации было отстать от Геральта при первом же появлении цветов. — Я задам лишь один вопрос, Лютик. И прошу тебя, ответь на него честно, — начал Геральт, одной своей интонацией заставляя барда взглянуть ему в глаза. — Это я? Я — твоя безответная любовь? — на секунду Геральт сделал паузу, как будто сам боялся следующих слов, которые собирался сказать. Но все же произнес на судорожном выдохе: — Я тебя убиваю? Ответ Геральт прочел по его глазам.