цветы

Ему плохо. Ему всегда плохо до изнуряющей усталости, ему всегда плохо до самой смерти, которая всё никак его не настигнет. Он устал просыпаться, видеть на своей подушке кровь, лепестки чёртовой сирени и много-много цветов на своих руках, которые потом приходится прятать в нарочно длинных рукавах старого потрёпанного свитера, чтобы ни у кого не возникло лишних вопросов. Он устал слышать шёпот в своей голове (а может, и не в голове), устал приходить в себя в тот момент, когда его руки уже затягивают петлю на шее, когда шаг в пропасть уже почти сделан, когда руки уже истерзаны кровавыми порезами вплоть до самого локтя… Впрочем, рассказывать все детали совсем не обязательно. Он медленно сходит с ума – сильнее, чем успел сойти до этого – и думает лишь о том, как прекратить всё это. Сирень душит, очень неприятно душит, и от этого его поглощает лишь необъяснимая злость на самого себя, которая тут же прерывается пустотой во всём разуме и глупой-глупой улыбкой куда-то в никуда. — Ты сходишь с ума, — шепчут голоса ему на ухо. — Я в порядке, — тихо шепчет он им в ответ, не замечая слёз на собственных щеках. — Ты потеряешь себя, если не умрёшь, — усмехаются, и он вновь замечает себя, держащего острое лезвие в руках. — Нет, нет, нет, нет, я не умру… Уйдите, уйдите, все уйдите, — срывающимся голосом говорит голосам, не желая слышать их сладкие речи о том, каково это – избавляться от душевной и физической боли. — Ты ещё послушаешь нас, устанешь терпеть и послушаешь, вот увидишь, — гадко смеются они, растворяются в пучине сознания, оставляют от себя лишь смех. этот противный, полный ненависти к нему смех, от которого на душе почему-то становится невероятно паршиво. Сирень как всегда летит в мусорку, кровь смывается холодной водой, а цветы распускаются на его теле, на лице, и теперь даже свитер не помогает скрыть их, эти истекающие кровью растения, которые, он клянётся, уже вовсю цветут внутри него. Он больше не выходит из комнаты, говорит, что неважно себя чувствует, и просит не беспокоить его некоторое время (до тех пор, пока он не сдохнет от собственных приступов или этих чёртовых цветов, приносящих невыносимую боль), потому что боится, что остальные могут пострадать из-за него. Он заперт в этой конуре уже больше недели. Два раза он затягивал петлю на своей шее. Один раз пытался разбить себе голову о стену, предательски твёрдую каменную стену. Пять раз он замечал лезвие в своих руках. Три из них он не успевал очнуться и уже истекал кровью. Бинты в аптечке заканчиваются, и ему уже не остаётся ничего, кроме как обходиться без них. Руки болят, очень сильно болят, а пропитанные кровью бинты неприятно прилипают к ним, к незажившим ранам и свежим шрамам, и ему уже просто хочется наплевать на всё и всадить нож в собственное сердце, улыбаясь отчего-то невероятно счастливо. Он не выдерживает, на дрожащих ногах подходит к выходу из комнаты и приоткрывает дверь в надежде, что в доме никого кроме него нет. А в доме и правда никого нет, лишь тишина, прерываемая громким тиканьем настенных часов, которые они по чистой случайности украли во время очередной вылазки. Он идёт вниз, в ванную, в надежде на то, что сможет найти там нужное количество бинтов, что сможет смыть с себя всю свою кровь, что успеет справиться с этим до прихода остальных и не заставит их волноваться за него лишний раз. У них есть дела поважнее него, он не должен мешать им выполнять поручения лидера. Лидера, который встречает его едва ли не у самого входа в ванную, лидера, который со странным, непривычным беспокойством в глазах смотрит на него, на цветы на его лице и в его теперь уже единственный глаз, не заросший сиренью. Рукава свитера полностью скрывают окровавленные бинты, горловина прикрывает следы от верёвки, но ничто не может скрыть последствия этой ненавистной ему болезни. — Ты погибаешь, верно? — подавляя дрожь в голосе спрашивает лидер, подходит ближе к нему, непонимающе хмурится и осуждающе смотрит, смотрит прямо в здоровый глаз и заставляет чувствовать себя виноватым. Он лишь сглатывает вязкий ком в горле, едва сдерживается, чтобы не зашипеть от пронзающей тело боли, и обречённо кивает: цветы давно уже разрослись в его горле, говорить невероятно больно, и теперь даже голоса в его голове остаются без ответа. — Ты сам себя убиваешь, глупец, сам же прекрасно знаешь, что это такое, — лидер теряет самообладание, кричит на него, почему-то заливающегося слезами, виновато глядящего на него и совершенно не понимающего, что с ним творится. Кровь просачивается сквозь бинты, льётся на пол, не остаётся незамеченной, и он получает звонкую пощёчину, вмиг приходит в себя и удивлённо смахивает с глаз слёзы кровавыми руками, размазывает всё по своему лицу и смотрит на лидера, очень злого лидера, который, несмотря на это, осторожно берёт его за руку и ведёт прямо в ванную, заставляет снять пропитанный кровью свитер и с ужасом смотрит на чужие руки, намереваясь обсудить всё позже, тогда, когда всё закончится. Он разматывает бинты, и это приносит подопечному одну лишь боль: они едва ли не слились с его кожей. Он больно кусает губу и, кажется, прокусывает её до крови, но подобную боль он давно уже не ощущает: как-то перестал после того, как начал резать собственные руки. — Дурак, дурак, дурак… Простудился он, "не беспокойтесь обо мне"… Придурок ты, Шизо, придурок, который заставляет всех беспокоиться о тебе, — озлобленно шепчет лидер, даже почти не смотрит на слушателя, лишь обматывает порезы новыми бинтами и вздыхает, не зная, что теперь с ним делать. — Было бы неплохо, если бы ты признался. Это ведь только так работает, знаешь же… — он заканчивает с бинтами и закрывает лицо своими ладонями, пытаясь осмыслить всё то, что происходит с его другом, пытаясь понять, возможно ли его в принципе излечить. Тот вновь заливается кровавым кашлем, лепестки сирени вылетают из его лёгких и падают на пол, на лидера, на него самого, пугают своей неожиданностью и заставляют ощущать боль, такую забытую и по-прежнему отвратительную. — Нет, я не… — он хрипит, из последних сил бормочет что-то, пока его легко не ударяют по затылку, словно провинившегося школьника. Забавно, ведь школьником он никогда и не был, пусть ему уже и далеко за двадцать. Лидер смотрит на него яростно, даёт понять всем своим видом, что намерен наказать его за то, что он сам себе вредит, в дальнейшем будущем. — Ты скажешь ему и точка, а теперь просто молчи и не заставляй меня напоминать тебе о том, что с каждым словом ты всё ближе к смерти, — разозлённо шипит, едва не рычит, отводит взгляд, массирует виски, лишь бы успокоиться, и глубоко вздыхает. Ему это осточертело, ему всё это осточертело, но он не может заставить себя остановиться, не может прекратить помогать этому поехавшему идиоту и идти заниматься своими делами, оставляя его в холодных объятиях смерти. Он просто не может, и отчего-то от этого так жарко, так по-холодному жарко, что аж тошно. — Ты это был… Ты, п-понимаешь… — он шепчет едва ли разборчиво, шепчет, смотря прямо в пол, не осмеливаясь поднимать взгляд на лидера, что наверняка сейчас невесело посмеется и попросит не говорить глупостей, ведь кто вообще может полюбить такого жестокого, замкнутого, помешанного на работе человека? До его ушей донёсся вздох. Не обречённый – вздох недоумения. — Глупец… — голос лидера дрожит, он едва не плачет от какого-то тепла, разливающегося по всему телу, не сдерживается и крепко-крепко обнимает его, заросшего цветами с ног до головы, проливающего слёзы из-за, как он считал, наверняка отвергнутой любви; обнимает такого ничего не понимающего маленького мальчика, словно вернувшегося в детство, которого у него никогда и не было вовсе. — Знаешь же прекрасно… знаешь же, придурок, что люблю… — растерянно смеётся, чувствует неуверенные ответные объятия и дрожь чужих израненных рук, чувствует, как опадают листья сирени с чужого тела и впервые за долгое время по-настоящему счастливо улыбается, осознаёт, что только что спас его от того, чему сам стал причиной. А Шизо просто не может принять тот факт, что его действительно не отвергли, что он был и будет любимым. Его это пугает, но пока он чувствует странное тепло внутри себя, всё будет хорошо, он уверен. Голоса впервые за всё время их существования оказались неправы.