И в руках его

      Пенни только исполняется двенадцать, когда привычно устроенный мир даёт сбой, трескается, ломается, выворачивая провода наружу, крошиться мелкой, металлической пылью с запахом дыма и пеплом не дающим вдохнуть, и, с лопающимися искрами новостных лент по голове грубо бьёт понимание.       Пенни теряется в датах, в смазанной небрежно палитре знакомых лиц, застывает тихонько на подоконнике, поджимая замерзшие босые ноги, и дрожащими, схватывающими судорогой пальцами, перебирает шелковистый, темный в тусклом свете луны, мех огромного медведя подаренного отцом на день рождения, и длинно всхлипывает, утыкаясь красным носом в игрушечную макушку, с новым приступом дрожи улавливая призрак тяжёлого одеколона, и затихает, крепко зажмурившись.       Смазанные от выступивших слез лица смотрят с сочувствием, сны тяжёлым омутом оплетают измученное сознание, и Пенни кажется, что она уже не выплывет из темной бездны, так и останется на краю, глядя вниз, стряхивая с ресниц налипшие клочками сладкой ваты воспоминания, глотая слова о несправедливости вместе с горьким комом в горле, отмахиваясь от напускно распахнутых рук и добрых улыбок, тенью мелькая за шторами и вспоминая единственные, горячим пеплом плавящиеся на голых плечах, объятия, приторно-сладкой пылью остающиеся на языке.       Пенни кашляет, — совсем детским, невинно-сонным движением утыкаясь носом в согнутую в локте руку, — долго, до хрипов, — а затем поднимает голову, и мир лопается во второй раз, горячим мыльным пузырём оседая на кожу мельчайшими брызгами, колючими, вязкими, как ком в легких, — когда Тони Старк прижимает её к груди перебинтованными, обклеяными пластырями под отутюженным костюмом руками, и Пенни слышит негромкое жужжание на месте привычного стука сердца, и понимает что изменилось не только это, и цепляется отчаянно, не отпуская ни на секунду плотную ткань пиджака, прерывающимся от сухих задушенных всхлипов шёпотом что-то бормочет, и смеётся неверяще, долго не слезая с отцовских коленей, совсем как в детстве, а Старк прогоняет всех, даже Пеппер, закрывается в мастерской, обрывая все средства связи.       Она навсегда запоминает горящие воодушевленным восторгом глаза своего отца, в которых все ещё отражаются блики ночного города и голубоватое свечение глазниц железного костюма, когда он пробивает потолок мастерской и подхватывая ошарашенную Пенни под мышки, кружит по разгромленной комнате.       Теперь отца в её жизни вдвое меньше.       Пенни почти тринадцать и она находит на рабочем столе Старка использованный, обуглившийся до основания, состоящий казалось бы из одной только ржавчины картридж и ровно черед два дня случайно ловит взглядом пугающие переплетение воспалившихся вен, выходящее далеко на плечи за спасительную ткань майки. Тони объяснять ничего не приходятся, — Пенни и без того тихо давится слезами в его руках, — все будет хорошо, слышишь, ты не умрёшь, — и долго блуждает взглядом по его лицу, а Старк именно в тот момент понимает, что ни за что не сдастся.       Пенни семнадцать, когда перестроенная, привычная к теперь уже постоянному, — она была первая, кто узнал о новом герое, с испуганным трепетом неловко меняла провода в отцовской груди, заботливо лепила неисчислимые сотни пластырей на измученные плечи, и засыпала свернувшись комком под реактором, слишком редко правда, все дальше отдаляясь, — вселенная, рушиться заново, под корень, обрываясь по швам, неаккуратно, до рваных дыр стирается ластиком, смятой тетрадью летит в урну, и Пенни закрывается в ванной, обострившимися до придела органами чувств определяя шаги в коридоре, с застрявшей в дыхательных путях паникой, срывающимся голосом выкрикивая что все хорошо, и с трудом отлипая ладонями от кафеля раковины. Тони Старк пинком ноги выламывает дверь и ловит дрожащее, лихорадочно горячее тело, соскребает с пола испуганно забивщуюся в угол дочь, долго смотрит на бегающие, совершенно прозрачные, безумные глаза и прерывающиеся дыхание, и взгляд его тяжёлой плитой давит на загнанное мелким зверем сознание, рефлекторно защищающееся, когда Пенни с невероятной силой изгибается в его руках от ломкой боли в перестаивающихся мышцах, безвольно царапая пенно-белую плитку короткими ногтями и на мелких частых вдохах встряхиваясь от недостатка кислорода.       О том, что она сбегает по ночам Старк узнает сразу же, бросает усталый взгляд, почти силой срывает с неё и без того порванный, в следах копоти, и бурых пятнах — он тихо надеется, что чужой, — крови; небрежный, неумело созданный костюм, долго рычит проклятия и швыряет опешившей Пенни кейс с проработанной до мельчайших деталей экипировкой девушки-паука, — я тебя предупредил, — и выходит за дверь.       Теперь отца в её жизни ещё вдвое меньше.       Глаза слезятся от белого, въедающегося под веки света, и Пенни морщится, шипя от стягивающей кожу подсохшей кровавой корки, и кашляет, равно содрогаясь вместе с болью в груди, — у нее сломанна ключица и трещина в ребре, а ладонь у Старка тяжёлая и горячая, неприученная к подобным ласкам, — он пропускает её волосы сквозь пальцы и в первый раз отбирает костюм.       У Пенни круглые щеки, неровно обрезанная челка и она совсем не похожа на супергероя, когда смущённо поднимает взгляд от креманки с мороженным, — двойная порция, шоколад и клубника присыпанные орехами, — и она совсем не смотрится в паре с железным человеком, — но чувство полета разделенное на двоих, адреналиновым уколом стучит в голове, вращая вселенную на кончике колеса обозрения и Пенни смеётся, плененная, слепо стреляя нитями паутины, взлетая выше, и завороженно ловя каждое, наполненное едва заметным волнением жгучее пламя ярко горящих прорезей в металлической маске.       Пенни замирает в дверном проёме, до боли сжимая покалывающими кончиками пальцев ткань на груди, и панически отводит взгляд, прикусывая на языке уже готовый сорваться в напряжённый воздух вскрик, — на груди у Старка, совсем близко к неровно сейчас горящему реактору, глубокая рваная рана, которую он зажимает распахнутой ладонью, и Пенни загнанно переступает отброшенную на пол майку, ядовито-алую от напитавшейся крови, ловит мутный, обморочный блик карих глаз, и хватает ближайшее полотенце, марая руки в липкой крови, под тихие, постоянно прерывающиеся указание сшивая неровные края раны, вздрагивая на каждом тяжёлом вздохе, захлебываясь непролитыми слезами и металлическим воздухом.       Ткань пиджака приятно оседает на усталых плечах и Пенни носом зарывается в тяжёлый мускатный запах мужского одеколона, туманящий поддернутое мутной пеленой сознание, — Пенни пропускает свой выпускной вечер, променяв на ещё одну спокойную ночь для округа, и счастливо улыбается, сквозь боль в сломанном ребре, ловя блики проезжающих машин в темных глазах своего отца. У Тони на щеке широкая ссадина, они ужинают пиццей, он целует её в висок, и девушка-паук ещё долго сидит на подоконнике без сна.       Она приходит ночью, когда Старк уже спит, все реже из-за ночных патрулей, — и долго не решается лечь рядом, — каждый раз как первый, — сворачивается тихим комком на мятом покрывале, натыкаясь на внимательный взгляд приоткрытых глаз, неловко поджимает пальцы на ногах, и неуверенно кладет голову на согнутую в локте горячую отцовскую руку, вдыхая порывисто тяжёлый от смущения и оседающего туманом одеколона воздух, застывая напряжённым изваянием, и чувствуя всем паучьим чутьем гребанную неправильную чуждую непривычность происходящего, и уходит задолго, до того как он проснётся, — Пенни уже забыла какого это, находится рядом с ним.       Они молча проходят мимо друг друга, не оборачиваясь вслед, словно так и нужно, а Пенни проводит долгим взглядом очередную точеную фигуру покидающую спальню её отца, на пальцах одной руки пересчитывает их встречи за последнюю неделю, долго сидит на ближайшей крыше, сжимая скользкий от дождя спандекс маски, упирается потухшим взглядом в большие пустые глазницы, и больше не хочет быть супергероем, и старается не вспоминать сильные, ставшие всё более редким гостем, объятия, покрытых тонкими белыми шрамами рук.       Воротник рубашки слегка распахнут, открывая глазам доступ к смуглой крепкой шее, — недостаточно сильно для показателя дурного тона, но этого более чем хватает, чтобы будоражить воспалённое сознание запутавшегося в своей же дрожащей сети паучка, — и Пенни старательно отводит взгляд, пряча алые от смущения щеки в стакане с соком за завтраком, подбрасывая к потолку эфемерно плывущие по неправильному течении мысли, стряхивая с макушки оседающие горячим покрывалом желания.       Пенни через два дня восемнадцать, и её до ожогов в груди панически, неправильно сильно тянет к собственному отцу, и она уже просто устала считать сколько раз её вселенная ломалась под основание.       В глазах у Старка медленно догорают моральные устои, — она сама пришла, а он слишком устал держать в узде своих демонов, ubi sanctitas est, ibi peccatum, где святость, там и грех, — а Пенни вздрагивает, подставляя шею под горячие поцелуи, обжигаясь клеймом прикосновений, — не убежишь теперь, маленькая грешница, ведь хотела этого, так страстно желала, наслаждайся же своим падением.       Отца в её жизни становится все больше, и Пенни, — когда она облизывая хранящие вкус поцелуев губы, улыбается темно, — это нравится.