Вальс души моей

      Кондратий Федорович давно не помнил таких странных вечеров. Осенний бал у достопочтенного князя Юсупова блестел роскошью, столы ломились от яств, в княжескую усадьбу были приглашены все «сливки» дворянского общества и офицерского состава, всё было устроено в лучшем виде. Но Рылеев чувствовал себя весь вечер будто не на своем месте: поэзию его новую, романтической осенней порой вдохновленную, почему-то оценили крайне посредственно, дамы, которых поэт удостоился чести пригласить на танец, удивляли крайней несговорчивостью и настроением досадливым; да и сам торжественный вечер не вызывал у молодого человека привычного восторга и восхищения; ежечасно думал он о том, что на их скромных тайных собраниях «неравнодушных к будущему молодых людей» было намного интереснее и веселее находиться, чем в этом поместье, полном праздных и беззаботных людей всех чинов и титулов.              С этими беспокойными мыслями решил он покинуть сие празднество, учтиво поклонившись гостям, попрощавшись с хозяевами дома и вежливо поблагодарив за оказанную честь быть приглашенным на этот «незабываемый» вечер.              Поэт неспешно покидает бальный зал, немного плутает по коридорам особняка, чтобы спуститься с верхнего этажа к выходу и оставить наконец этот светский раут, как вдруг в светлой гостиной княжеской усадьбы слышит до боли знакомый голос: - Кондратий Федорович, неужто Вы? Приветствую. – прямо навстречу Рылееву величавым шагом шел сам князь Сергей Петрович Трубецкой. Неожиданная встреча заставила его остановиться. - Как я могу слышать, бал господина Юсупова в самом разгаре, а Вы уже уходить изволите? Потрудитесь объясниться, – негромко, но твердо, чеканя каждое слово, проговорил Трубецкой.       Поэта в ту же секунду словно пригвоздило к каменным плитам холла усадьбы. Только не Сергей… Петрович, только не сейчас. Рылеев замер и медленно, еле дыша, поднял взгляд на князя.       Надо сказать, Трубецкой выглядел потрясающе. Высокий, статный, с идеальной гвардейской выправкой и всегда серьезным вдумчивым взором серо-голубых глаз, он был создан для службы высшего порядка, а его аристократическое, дворянское происхождение проявлялось в каждом его движении, жесте, фразе, что сводили с ума не один десяток дам самых знатных фамилий… И, что уж теперь скрывать, не только дам.       Кондратий с самого первого дня в небезызвестном Северном Обществе понял, что сделал один шаг – и упал. Упал в самую бездну, из которой не выбраться. Князь Трубецкой – учтивый, внимательный и аккуратный, взвешивающий каждое слово, поражающий логичностью мыслей и рациональностью своих доводов, буквально перевернул внутренний мир поэта. Сам Рылеев был известен своей пылкостью и некоторой горячностью, что свойственно людям творческим, горел идеей и посылом абсолютной истины, которую несли члены тайного клуба своими планами и намерениями.       Но он даже представить не мог, какие чувства способны захватить его, стоило ему лишь познакомиться и узнать чуть лучше Сергея Петровича. С тех пор он, не побоимся таких слов, потерял покой: поэт на собраниях стремился быть ближе к князю, подбивал его на диалог, всегда слушал его высказывания с крайней внимательностью и почтением, при этом не стеснялся вступать с ним в дискуссии и даже, какая смелость, споры.              Именно он объявил господина Трубецкого руководителем Северного Общества и не допустил ни одного сомнения со стороны всех членов тайного собрания. В тот знаменательный день, князь удостоил поэта легкой улыбкой и кивком головы – для Кондратия Федоровича это было высшей Божьей благодарностью.              Рылеев падал в свой омут с каждым днем всё глубже и вяз в этой трясине с именем «Сергей Петрович Трубецкой». Поэт боялся признаться в этом самому себе, но в один знаменательный момент, произошло нечто еще более захватывающее для молодого человека – Трубецкой стал его музой. С того момента свои самые лучшие поэмы, самые красивые стихи, которым публика дарила небывалые овации и восторги – их все он написал лишь в думах о нем.       Кондратий Федорович мучился страшно запретным своим чувством, понимая, что это грех смертный, да и при жизни привязанность эта только тяжким грузом на сердце его висеть будет, но ничего не мог с этим сделать. Сначала всячески угнетая себя, позже он смирился и научился жить совместно с влюбленностью своей тайной, обращая пылкие свои чувства в стихи и в том находя утешение.       Но каждый раз, когда судьба или какое другое чудо сталкивали их вместе, не на людном собрании или балу торжественном, а в более камерной, практически интимной обстановке (ведь гостиной комнате никого более кроме них не было), Рылеев несколько тушевался и словно терял способность говорить ясно и отчетливо (и это литератор!) – настолько велико было влияние князя Трубецкого на этого восторженного человека искусства.        - Ох, право, князь, нет мне более места на этом балу. Экспромт мой поэтический кончен был и совсем не снискал оваций сим вечером. Поэтому не более, чем после трех танцев я спешу откланяться и удалиться с нынешнего празднества и вернуться в скромную обитель свою. Даю Вам слово, князь Юсупов совсем не в обиде. – Рылеев все продолжал говорить, но тут же одернул себя. Полковник лишь спросил, почему он уходит, зачем ему слышать все эти пространные объяснения? - Мне жаль, что я не мог присутствовать на Вашем выступлении, – вздохнул Трубецкой, - порой служба не оставляет ни минуты свободной, а я был бы не прочь послушать Вашу новую поэму, – полковник внимательно посмотрел в глаза литератору.       Рылеев снова несколько смутился. Приятные слова были настолько редкими от «холодного князя», что каждый раз вызывали в молодом человеке неконтролируемое волнение. Но поэт не подал виду, собрался внутренне и парировал: - Это совсем не беда, Сергей Петрович, уверен, на следующем торжестве Вы непременно сумете услышать все мои новые стихи. – с воодушевлением сказал поэт. - К тому же, если изволите, поэму сегодняшнего вечера я могу прочитать специально для Вас, только скажите, князь. – Кондратий знает, что это – лишнее, но ничего не может с собой делать. Он улыбается самой теплой своей улыбкой и безотрывно смотрит на Трубецкого. Сергей Петрович же, кажется, словно не меняется в лице. - Вы балуете меня сверх меры, Господин Литератор, - а вот тон полковника несколько смягчается, за эти годы Рылеев научился различать даже полутона в голосе любимого князя. - Поверьте, я крайне ценю Вашу чрезвычайную щедрость. – Трубецкой кивнул в такт своим словам. - Но, раз уж Вы спешите уйти, ответьте мне еще на один вопрос… - Князь, повернул голову в сторону и отвёл взгляд, будто прислушиваясь. Из церемониального зала доносились звуки затихающей стремительной мазурки. - Скажите, уважаемый Кондратий Федорович, довелось ли Вам сегодня танцевать вальс на балу? – взгляд Трубецкого был серьезен и не читаем для поэта. В такие моменты литератору становилось особенно волнительно, хоть он и был по натуре человеком чутким, совсем не понимал он сейчас, что на уме у полковника. - Увы, не пришлось, Сергей Петрович. Первый вальс давали тогда, когда я уже торопился покинуть залу… Да и какой мне в этом толк, князь… В вальсе совсем не силен я, мне по душе более легкие полонез, да кадриль французская, Вам ли не знать? – Рылеев снова смущенно улыбнулся. Про себя лишь подумал он, что стал не любить вальс, как только видел, что князь его уважаемый новую даму на танец приглашает и кружит ее в красивейших танцевальных па, а ему лишь остается сидеть за столом и погружаться в тяжкие свои думы.       Взгляд Трубецкого сделался совсем невесть каким странным, полковник сделал еще один шаг к литератору и встал совсем подле него. Кондратий от неожиданности резко выдохнул, князь его был так близко, что стало совсем тяжело дышать. Молился он лишь о том, чтобы Сергей Петрович не заметил его внезапного смятения. Но полковник по природе своей, да и по долгу службы был человеком внимательным и замечал самые ничтожные детали.        - Какое упущение, Кондратий Федорович! Побывать на балу, и не танцевать вальс? Вы нарушаете все нормы этикета, как можно! – недовольно цокнул Трубецкой.       Пауза в музыке из бального зала закончилась, и поэт, к своему удивлению, услышал первые аккорды начинающегося вальса. Молодой человек задержал дыхание и уже не скрывая своего удивления, не мигая смотрел на Сергея Петровича. Это что, совпадение? Не может быть… - Право, я должен заметить, господин Литератор, - продолжал полковник, - Сам я, к стыду своему, не танцевал давно, может и разучился совсем, прошу Вас меня извинить… - Трубецкой сделал паузу.       В голове Рылеева творился полный хаос, он не понимал, что вообще происходит и зачем Сергей Петрович всё это говорит. Он стоял неподвижно, будто превратился в статую, только глаза выдавали его, взглядом он испуганно бегал по лицу князя пытаясь найти ответы на множество вопросов, возникающих в его мыслях. - Не окажете ли Вы мне столь высокую честь, уважаемый Кондратий Федорович, - голос полковника стал совсем тихим и низким, - Позвольте мне иметь удовольствие пригласить Вас на вальс? – князь протянул руку в белой перчатке прямо к Рылееву, обращая к нему вопросительный взгляд.       В этот миг для поэта мир перестает существовать. Он забывает, как дышать и просто не верит в происходящее. Как это могло случиться? Он умер и попал в рай священный? Или он спит и снится ему самый блаженный, самый манящий из его порочных снов? Как же все это происходит на яву, когда он даже мечтать боялся о том, что когда-либо сможет станцевать самый романтичный и чувственный танец на всем белом свете наедине со своим («своим» он позволял называть себе его только в самых отчаянных мыслях) князем?              Кондратия Федоровича затрясло мелкой дрожью от нахлынувших эмоций. Пытаясь собрать остатки разума, поэт ожил, оглянулся по сторонам, боясь, что кто-нибудь из постоянно снующих туда-сюда гостей мог их увидеть и начал робко говорить: - Князь, Вы слишком добры ко мне, Ваше великодушие ранит меня в самое сердце, - Рылеев впервые так откровенен с полковником, он позволяет себе лишние эмоции, но Трубецкой сам спровоцировал его своим неординарным поступком, - Но, позвольте, поместье полно гостей, я не хочу для Вас дурных слов и слухов премерзких, это – меньшее, чем я хотел бы платить Вам за Вашу доброту… - продолжал литератор, но его резко прервали. - Руку. Извольте Вашу руку. – металлическим тоном, не позволяющим ослушаться отвечает Трубецкой. И Кондратий не смеет говорить нареченному диктатору Северного Общества более ни слова вопреки.              Маленькая ладонь в белой перчатке ложится в другую как влитая, как будто так и должно быть. Пальцы Рылеева дрожат, и Сергей Петрович не может этого не чувствовать. Вторую руку Литератор со всей нежностью и аккуратностью, на которую только был способен, кладет на плечо полковнику. Он осторожен, боится сделать лишнее движение, боится спугнуть момент, боится, что все это - чертов сон, больная фантазия, прочно поселившаяся в его голове.       Но князь в следующий миг заставил Кондратия поверить, что это не сон: Сергей Петрович одной рукой властно обхватил ладонь поэта, вторую же мягко опустил на талию молодого человека и придвинулся непозволительно близко к Рылееву, как и положено по законам самого романтичного танца в мире. Кондратий Федорович от таких дерзостей потерял дар речи, он чувствовал, как края лацкана его фрака соприкасаются с позолоченными пуговицами парадного камзола полковника, и даже это лёгкое прикосновение, обжигало неистовым огнем.              Литератор смотрел прямо в глаза Трубецкому, не имея ни сил, ни желания отвести их, он не понимал, что весь поток его тайных чувств без труда читается в его взоре с одного взгляда, ему было решительно всё равно сейчас.       Сергей Петрович всё так же тверд, и казалось, холоден, и он в ответном жесте ловит взгляды Рылеева и взаимно смотрит в упор. Он смотрят друг на друга, и весь мир вокруг словно перестает существовать. Музыка набирает ход, они делают первый шаг, второй, третий… Вместе.       Князь будто чувствует и предугадывает каждое движение Литератора и даже в момент, когда ноги не слушаются молодого человека, и тот почти оступается – подхватывает его и кружит в новом танцевальном па. Каждый новый круг в танце отдается гулким ударом сердце Кондратия Федоровича, музыка усиливается, его дрожь телом уже невозможно скрыть, и даже сам он не может сейчас истолковать ей причину: может волнение от такого близкого пребывания рядом со своим тайным возлюбленным, пьяный восторг от всего происходящего или страх того, что с минуты на минуту все это чудо закончится и, он не хочет верить, никогда не повторится вновь.       Ведь когда еще немногословный и сдержанный князь его сердца окажет ему подобную услугу?       Аккорд за аккордом, Рылееву становится тяжелее дышать и сохранять хотя бы толику внешнего спокойствия. Он прижимается ближе к полковнику, почти вжимаясь в него своим телом, рукой хватается за плечо диктатора словно за спасательную ниточку, единственно способную помочь ему остаться в сознании.       Но Сергей Петрович совсем не щадит его… Во взгляде красивейших голубых глаз ни капли неприязни или осуждения, он всё еще держит взор прямо на лице поэта, а за талию держит пуще прежнего. Они кружатся в вальсе, кажется, уже целую вечность, Литератор почти сломался внутренне, он почти бредит умом своим, не понимая, то ли этот танец, все эти сладкие минуты - священный дар ему за все его страдания, то ли величайшее проклятие за греховные помыслы Рылеева.       Осанка князя по истине царская, но и здесь поэт безошибочно вторит ему – на последнем реверансе затихающей музыки, Кондратий Федорович держит спину прямо, глаз с Сергея не сводит – не решается проявить слабость, и все еще боится хотя бы на миллиметр отодвинуться предмета своей любви – если его иллюзия разрушится прямо сейчас… Нет, он точно не выдержит этого.       На последних звуках вальса князь оказывается по-особенному близко: поэт даже чувствует дыхание совсем рядом со своим лицом и видит светлый лик любимого диктатора подле своего. В этот момент он готов был отдать все богатства этого мира, только чтобы это мгновение не заканчивалось никогда…       Музыка стихла. Две фигуры, освещаемые мягким вечерним светом заходящего Петербургского солнца из окна гостиной, замерли. Трубецкой всё так же молчал, не проронив ни слова, а его взгляд, как ему кажется, вынимает душу из юного поэта. По крайней мере, Рылееву чудилось именно так. Нет, таких тягучих мучений ему было не снести.              Почему этот человек в офицерском мундире позволяет себе такие вольности по отношению к нему, человеку пусть и не близкому, но для него далеко не последнему? И даже не соизволит объяснить ему мотивы своего выходящего за все грани разумного поступка? Неужто князь думает, что раз Кондратий не офицер, то и долга чести своей у него нет? - Полно, князь, - голос Литератора совсем не слушается его, становится хриплым, словно чужим, - Хочу сказать Вам, что этот танец, если явь он, а не сон какой чудный, - Рылеев переходит на шепот, слишком трудно говорить, - то это лучший вальс, что случался, да и случится на веку моем… - Кондратий шепчет на грани слышимости, бурю в душе не представляется возможным скрыть, в уголках глаз появляется предательская влага, - Но не мучьте меня более, Сергей Петрович, не вынести мне больше Вашей близости рядом, томится и болит душа моя, я должен идти… - он резко вырывает руку из ладони Трубецкого, его трясет от нахлынувших эмоций, поэт опускает взгляд в пол – всё, что угодно, лишь бы полковник не увидел слез в его глазах, - Всей душой благодарю Вас за оказанную мне честь, я во веки веков не забуду Вашу неслыханную доброту. За сим разрешите откланяться. – последние слова он уже не говорит, только губами шепчет, коротко кивает, не смотря на Сергея, разворачивается и на всех порах мчится на выход, скрываясь в тени громадных каменных дверей усадьбы.       Полковник несколько растерянно продолжает смотреть на дверь, где только что стоял Кондратий Федорович, а затем переводит взгляд на руку: в его ладони красуется смятая белая перчатка.              Следующим вечером подавленный Литератор, не утруждая себя словами, кивком головы разрешает прислуге пустить гостя, который в холле, по их словам, ожидал аудиенции поэта.       Кондратий всю ночь не спал, одолеваемый думами и всеми оттенками эмоций, доступными ему, вспоминая те несколько минут волшебного танца, который – он знал точно – навсегда каленым железом отпечатался в его памяти. Рылеев до сих пор не мог поверить, что это действительно произошло. Из раздумий его вывел снова тот самый чертов голос: - Кондратий Федорович, прошу простить меня за то, что беспокою Вас в столь поздний час, но хочу заметить, в минувший день приключилась небольшая оказия – Трубецкой твердым шагом зашел в комнату Литератора и говорил спокойно и отчужденно, - Вы оставили свою перчатку на балу у князя Юсупова, и я счел своим долгом Вам ее вернуть. – Кондратий внимательно смотрел на князя, в его руках действительно красовалась его собственная перчатка. Судя по всему, он слишком был взволнован, что даже не заметил вчера ее пропажи.       Рылеев сдержал воедино все душевные силы, что остались в нем после вчерашнего «происшествия» и весь обратился в самоконтроль. Он постарался за мгновение выстроить самую неприступную стену – слишком много вчера он показал тайного, недоступного для посторонних глаз. Он не хотел более давать слабину, даже перед его князем, диктатором, музой… Ох, кем он только не был для него.       Собрав всю волю свою в кулак, Литератор медленно встал, подошел к Трубецкому, ловким движением забрал перчатку из рук полковника и склонился в полупоклоне, опустив голову. - Сердечно благодарю Вас, Сергей Петрович, за то, что Вы изъявили такое великодушие и приехали сюда, чтобы вернуть мне потерянную вещь. – у Кондратия даже хватило сил на легкую улыбку, мысленно он уже аплодировал себе за силу духа. - Есть ли еще что-нибудь, что бы Вы хотели сказать мне, князь? – вопрос вырвался против его воли, Рылеев внутри осыпал себя проклятиями за высказанную дерзость, но время вернуть было уже нельзя.       На секунду молодому человеку показалось, что полковник изменился в лице, но потом наваждение будто спало: уверенный взгляд, спокойное лицо, твердый голос, никаких лишних эмоций. - Нет, что Вы, Кондратий Федорович, ничего важного, я лишь решил порадовать Вас находкой. – диктатор кивнул и повернулся, чтобы пойти на выход.       В этот момент внутри поэта что-то сломалось. И пусть он позволил себе уже одну дерзость, и не стоило портить мнение о себе, но он не мог оставить всё произошедшее вчера, то, что разрушило его самообладание, разбередило его душу, ранило его сердце, просто так. И пусть один из них холоден, как самая промозглая ночь в Петербурге, Рылеев не готов был делать вид, что ничего не произошло. - То есть, Вы хотите сказать, что проехали половину Петербурга лишь для того, чтобы отдать мне перчатку, Уважаемый Князь? А не лукавите ли Вы часом? – Кондратий хотел, чтобы его голос звучал язвительно, но получилось из рук вон плохо. Его вопрос повис в воздухе с болью, надрывом. С надеждой.       Трубецкой резко обернулся, взгляд его стал тревожным. - Господин Литератор, я совершенно случайно был проездом мимо Вашего дома и решил заодно и нанести визит, чтобы вернуть пропажу. Не выдумывайте лишнего, Кондратий. – сталь в голосе резала поэта по живому, разрывала душу. Внутри молодого человека щелкнул спусковой крючок. - Не выдумывать?! Не выдумывать?! – самообладание поэта как рукой сняло. За пару шагов он преодолел расстояние между ними и оказался непозволительно близко к Трубецкому, но полковник даже не отпрянул. - А что я должен теперь думать, Сергей Петрович?! Почему Вы позволяете себе такое бесцеремонное обращение со мной, а потом даже не утруждаетесь объясниться? А сейчас Вы снова в привычном расположении духа, говорите так, будто вчера и не случалось ничего, а?! Или для Вас всё пустяк, сюр, пустота?! Ничего не стоит игра с чужой душой и чувствами?! Или, коли я не офицер, то со мной и считаться не нужно?! – Кондратий Федорович ежесекундно терял способность владеть собой, тон его голоса всё повышался, тело его снова бил озноб, а язык не слушался Кондратия. - И раз Вы позволяете себе такие дерзости, не считаясь с моим честным именем, - поэт подошел вплотную к Трубецкому, опаляя жаром дыхания красивое лицо князя и хватаясь за края его пальто. – Тогда и я позволю себе единственную свою дерзость, а дальше – хотите стреляйте в меня, князь, хотите – вешайте. – шепчет Литератор уже почти в губы Сергея, не отводя взгляда от его удивленных глаз. – Я весь в Вашей власти.       Произносит последние слова на выдохе Рылеев, а в следующий миг касается губ полковника своими. Аккуратно, с самой большой лаской и нежностью, на которую только способен был, он вкладывает в этот жест все свои чувства, которыми мучится он уже несколько лет.       Время снова будто замерло. Секунды тянутся невыносимо медленно, Трубецкой словно обмер, Кондратий не чувствует никаких движений, сам он глаза прикрыл, потому что нет у него сил более, все силы свои в этот момент отдал, и теперь просто ждал своей участи.       Он считал мгновения до того момента, как его оттолкнут, накричат, вызовут на дуэль или еще чего хуже – расстреляют на этом самом месте. Душа его и так изранена была, и поэт был готов ко всему.       Кроме одного.              В один момент Литератор чувствует, как Трубецкой, не разрывая их контакта, чуть наклоняет голову, чтобы было удобнее, и решительно нажимает своими губами на губы своего партнера, заставляя того непроизвольно приоткрыть их.       Машинально Рылеев приоткрывает уста свои, чтобы хотя бы попытаться сделать вдох, ибо лавина осознания того, что сейчас происходит, не дает опомниться от слова совсем. Он тяжело дышит и чувствует дыхание князя на своих устах… В глазах стремительно темнеет, его ноги подкашиваются.       Но Сергей Петрович чувствует всё, абсолютно. Он успевает подхватить слабеющего в ногах поэта и притягивает к себе еще сильнее за полы сюртука.       Полковник времени не теряет, углубляет поцелуй, превращая его из нежного невинного поцелуя любви в горячее, страстное действо. Они соприкасаются языками, и Кондратий тихо стонет прямо в рот князю, у него нет сил никаких держаться более.       Поэт обхватывает руками шею Трубецкого и целует, целует, целует, как последний раз (кто знает, может действительно в последний?). Они буквально сминают губы друг друга, как будто если один оторвется от другого – умрет тут же.       Но они почти задыхаются от недостатка кислорода и только тогда позволяют себе разорвать порочную связь.              Сергей Петрович прижимается горячим лбом к такому же пылающему лбу Литератора. - Кондратий Федорович, Вы безумны… - голос полковника совсем хриплый от этих страстных ласок, - Но вместе с Вами безумен и я…       Рылеев поднимает взгляд и улыбается. Он ничего не отвечает, потому что ему и не нужно. Трубецкой всегда подмечает детали, и на сей раз… в этом взгляде он видит всё.       Князь Трубецкой покинул дом Рылеева только ранним утром другого дня.       В ноябре на балу у князя Орлова высший свет аристократического общества и элита офицерского состава собирается вновь: Кондратий Федорович в этот раз с успехом читает свои стихи, срывая шквал аплодисментов, затем дарит пару танцев знакомым дамам и отходит для разговора к своим друзьям из любителей «тайно собираться и обсуждать великие планы перемен для России». Он перекидывается парой слов в Сергеем Ивановичем Муравьевым-Апостолом, тот слушает внимательно, а затем вдруг замолкает, замечая кого-то прямо за спиной у поэта и кивает в знак приветствия. Литератор не обращает внимания на этот жест, но затем давится воздухом, услышав: - Кондратий Федорович, Вы слышите эту музыку? – Рылеев мгновенно оборачивается и видит своего князя прямо перед ним, собственной персоной. Как всегда, безупречно прекрасный в темно-синем парадном мундире с золотыми эполетами и красными лентами. Полковник смотрит прямо на него и улыбается. У Л Ы Б А Е Т С Я. Разум поэта отказывается верить в происходящее. Тем временем в зале начинают играть первые аккорды Вальса. Те самые волнующие ноты, точь-в-точь, как в прошлый раз. - Слышу, Сергей Петрович, как же не слышать… Я, знаете ли, с некоторых пор, решительно полюбил этот мотив. – робко отвечает ему Рылеев, но взгляд не отводит. - Так что же Вы, господин Литератор, даже не подадите мне руки? –Трубецкой протягивает руку в белой перчатке прямо к нему. Кондратий ловит оглушающее чувство дежавю и нервно сглатывает. Он медленно оглядывается по сторонам: вокруг толпы гостей, офицеры гвардии, дамы в шикарных бальных платьях, чиновники и вельможи всех титулов и мастей, уж слишком блистательный выходил бал… Поэт не может поверить: Князь приглашает его на коронный Вальс вот так, при всех? Он поворачивается на друзей из тайного союза: Сергей и Михаил что-то быстро говорят друг другу, и подполковник Муравьев поднимает руку в одобрительном жесте. Павел Иванович бокалом салютует им с улыбкой, дескать, за Ваше счастье, Господа, Виктория!       Кондратий оборачивается к Сергею, снова заглядывая в глубину любимых серых глаз ища там шутливый настрой, усмешку, хитрость, что угодно… Но его взгляд чистый и светлый, он кажется таким же, как и всегда, но сейчас поэт находит там еще что-то…слишком личное, даже интимное. От сомнений молодого человека не остается и следа.       Пальцы немного дрожат, но Литератор уверенно кладет свою ладонь в крепкую ладонь Сергея. - Сочту за честь иметь удовольствие танцевать с вами, князь. – и Рылеев дарит Сергею Петровичу самую счастливую свою улыбку.       Когда такая же улыбка возвращается ему в ответ, поэт понимает, что точно в раю, ведь на земле бренной такого определенно быть не может.              На следующий день весь светский Петербург обсуждал невиданное происшествие, случившееся на балу у князя Орлова.