Маки

В начале июня зацветали маки, и Ваня бывал у бабушки на даче в эти дни. Ел её стряпню, делал всю мужскую работу и лежал среди маков, глядя в небо. Они покрывали весь двор перед домом и тянулись на соседний участок, который уже много лет был заброшен. От бабушкиной дачи его отделяла только ограда из колючих малиновых кустов, но Ваня знал, где можно было пробраться, не поцарапавшись. Когда в прошлом году он потащил туда Настю, она, конечно, поцарапалась и долго ныла, но маки ей тоже полюбились. Она плела венки и целовала Ванины щёки нежными губами, а когда надоедало — уходила помогать бабушке на кухне. Сегодня Ваня приехал без Насти, и было странно, хотя раньше он тысячу раз приезжал сюда один. Он прошёлся вдоль проржавевших, бесхозных гаражей, которые тянулись нестройным рядами в разные стороны. Пахло тысячелистником. Ваня всегда мог опознать его пряный запах: ему казалось, что всё его детство пахло этой травой. Резную калитку густо оплёл белый вьюнок. Отворив её, Ваня ступил на вымощенную кирпичом дорожку и сразу увидел маки, рассыпавшиеся алыми волнами по траве. Через две недели от них останутся только зелёные головки с зёрнами, и всё зарастёт ромашками и васильками, но пока что ведь двор пылал почти до боли красиво. Ваня почему-то любил эти цветы больше всех. Тропинка вела к небольшому дому, где под навесом, обросшим чёрным виноградом, стоял длинный стол, за которым ели в тёплую погоду. Особенно здорово было сидеть тут в дождь, дышать его запахом и просто слушать. Ваня дождь любил с давних пор, убегал в Темерницкую рощу в резиновых сапогах и возвращался потом весь грязный, но счастливый. Теперь ему вспомнилось, как забавно Настя пугалась паутин и как доверчиво держала за руку, как читала стихи Окуджавы по памяти, когда они забрались в гущу зелени прочь от глаз и устроили пикник. — Устарела ты, Настя, — говорил Ваня, заправляя ей за ухо выбившуюся русую прядь. — Ну кто сейчас читает по памяти эту «Молитву»? — А кто сейчас поёт под гитару «Сплина»? — А что же ещё петь? — А что же ещё читать по памяти? А потом они смеялись и наперебой вспоминали тысячу всего, что можно петь или читать по памяти. (— А ещё, знаешь, кого можно петь? Окуджаву. — И читать по памяти «Сплина».) Он любил эти бестолковые разговоры, но только не сейчас. Сейчас в нём будто не было любви вовсе, не было Бога — только духота. Он хотел лишь одного — не чувствовать, не быть. Но не мог. В доме сладко пахло тестом. Бабушка вышла в косынке и старомодном ситцевом переднике. Она была маленькой, худой, но очень подвижной и никогда не переставала что-то делать. — Так и знала, что ты сегодня приедешь. Пирог вот решила испечь твой любимый, с капустой. А ты, что же это, без Настеньки? — Она в Ейске у родни гостит, к сессии готовится, — ответил Ваня, сбрасывая рюкзак на пол. — Поссорились. Он пожал плечами, откидывая назад взмокшие чёрные волосы. — Дура она просто. Бабушка жалостливо улыбнулась и обняла его своими жилистыми руками. Она, наверное, была самым чутким человеком в Ванином окружении, всегда понимала, когда ему не хотелось разговаривать. Настя вот не понимала. Всё спрашивала, почему он рассеянный, а когда он сказал, что, может быть, просто устал от её болтовни, обиделась и уехала в Ейск. Ваня пришёл на вокзал, но она не стала слушать, глупая, ему ведь пришлось объясняться, чтобы пропустили к поезду без билета, смотреть в равнодушные глаза охранника — и чего ради? Она была маленькая романтичная девочка и верила, что если любишь, то хочешь каждую минуту быть вместе. Бабушка накрыла стол во дворе. Ели суп с клёцками и запивали пирог холодным вишнёвым компотом. Немного посидели в тишине, а когда спала дурная жара, Ваня стянул рубашку и взялся за работу: починил расшатанную лестницу, подлатал пару дыр в крыше дома, спилил все лишние ветки в саду. Нужно было довести себя до предела, до изнеможения, чтобы не осталось никаких сил, а так можно было только на даче, потому что только здесь Ваня чувствовал себя свободным. Уже затемно, когда бабушка уснула, он вышел из дома и прошёлся вглубь дач. Услышав голоса, пошёл к дому Скрипиных, надеясь, что это там сидит компания, и точно — дом светился всеми окнами и гудел. Калитка была распахнута, дверь дома тоже, и Ваня просто вошёл. Какое-то время понадобилось, чтобы привыкнуть к жёлтому свету и увидеть комнату. Она была большой и старомодной, с выцветшими обоями, с проеденным молью настенным ковром, жёстким диваном — всё это не менялось здесь уже много лет. Компания сидела вокруг разложенного стола. Не все лица Ваня узнал, что сейчас было не так важно. Юра Скрипин, лёжа поперёк кресла, играл на гитаре «Дым сигарет с ментолом», пара девчачьих голосов нескладно подпевали, а привалившийся к столу грузный парень, облачённый почему-то в халат, пьяно тянул одни гласные: я-а… о-о-о… у-ю-у-у… — Ты гляди, какие люди в наших краях! — поверх песни возвестил восседающий во главе стола Игнат. — Купала при полном параде! Игнат называл Ваню Купалой ещё с того Иванова дня, когда они ночью бродили по дачам и искали цветок папоротника, хотя было это не меньше десяти лет назад. Парадным же видом считал его привычку в жару носить широкие парусиновые рубашки с закатанными рукавами и светлые брюки. У Игната было округлое лицо с добрыми собачьими глазами и крупные горячие ладони. Он улыбнулся и затушил недокуренную сигарету. — Рад тебя видеть. Я смотрю, ты один. — Один. — Юрец! Хватит насиловать гитару, тут уже люди с Западного съезжаются на твой вой! Налей лучше Купале штрафную рюмку! Юра только сейчас заметил нового гостя и, перестав петь, подскочил на ноги. Он был длинным и угловатым, словно палочник, на плечи невесть зачем повесил дедов милицейский китель. — А, Иван! Давно тебя тут не было. — Он крепко сжал Ванину руку. — Что будешь пить? — Юрец, ну чо ты как первый раз замужем? — перебил Игнат. — Купала же в семинарии учится, тащи дедулин кагор. Он громко рассмеялся. Игнат был простым, говорил прямо всё что думал и шутил не особо умно — Ваня к этому привык. Благо теперь хотя бы перестал на всю улицу орать, что у Купалы, мол, папа — священник. — Водка есть? Юра рассмеялся дурацким гыгыкающим смехом и быстро сообразил полную стопку, которую Ваня без лишних слов выпил. От крепости чуть не проступили слёзы и грудь будто расширилась. Ваня глубоко вдохнул. Подобное было ему не в привычку. — Кто не знает, это Иван, я вам щас про него расскажу, — сказал тем временем Юра. Ваня молча съел дольку апельсина и опустился на подлокотник дивана. — Ну, все мы знаем, что Иван — это славянское имя, а славяне были отвязными ребятами и не втыкали целыми днями в компьютер, они любили природу и всякие странные обычаи. И Иван как приличный славянин знает у нас тут все рощи наизусть, так что если вам понадобится тайное место, чтобы кого-нибудь позажимать или спрятать труп, спросите у него. И мы никогда не узнаем, сколько раз он сам там кого-то зажимал или прятал трупы, потому что он только с виду такой чистенький, а на деле в десять лет уже воровал фундуки у Надьки в саду. А исповедоваться он ходит каждое воскресенье, каждую церковь в городе знает, и сколько в Ростове батюшек от его исповедей поседело, тоже большой секрет. И самое важное, что вы должны знать об Иване: никогда не учите его тому, что умеете сами. Я вот по пьяни научил его на гитаре играть, так он теперь играет лучше меня, сволочь. — А как на счёт умения целоваться? — спросила девушка, которую Ваня сейчас не видел, потому что она сидела в углу дивана у него под рукой. За столом одобрительно засвистели. Ваня только потер лицо ладонями и попросил налить ему ещё. — А целоваться Купалу можно учить только после свадьбы, дорогуша, раньше ему не положено, — сообщил Игнат, улыбаясь во весь рот. — Ну это они уже сами как-нибудь выяснят, могу предоставить дедову комнату, она сегодня свободна. — Юра погыгыкал и взялся за бутылку. — А пока предлагаю выпить за Ивана, чтобы он нам сыграл. Ваня опрокинул вторую стопку, зажмурился. Голова поплыла, и перекинутую через стол гитару он взял почти в тумане. Но только пальцы коснулись струн, как не стало ни комнаты, ни шума, Ваня будто провалился в себя, и все дыры у него внутри обнажились. Он стал играть не для кого-то, а просто потому что ему это было нужно — о себе, из нутра. Сначала взял неспешно и тихо «Приходи», свою любимую, а после само пришло в голову «Семь восьмых», и он почти отстучал по струнам, спел в полный голос, высвободив все свои скомканные чувства, которые забили горло, будто вата. Игнат похлопал его по плечу и подсунул полную стопку. Грудь горела, Ваня выпил, и вернулась шумная жаркая комната. Он сполз на диван, потеснив девушку. У неё были красивые светло-рыжие волосы и звали её Алина. Она спросила: — И что же тебе, в самом деле, нельзя целоваться до свадьбы? — Можно, конечно, — ответил он и только сейчас смог разглядеть её лицо, румяное, сплошь покрытое рыжей крапинкой. Глаза у неё были кошачьи, светло-зелёного цвета и смотрели прямо, без смущения. Гитару убрали, и Юра включил музыку, почему-то группу «Кино», или Ване просто казалось. Он теперь плохо слышал Алину, хотя она и говорила громче, рассказывала, что учится в строительном на каком-то курсе и что живёт тут недалеко, в сколько-тоэтажке, что со Скрипиным училась в одном классе. А ты правда семинарский — правда — а может, потанцуем — можно. Голова шла кругом, и всё было жёлтым, множилась стеклянными плафонами люстра, Игнат смеялся и совал в руку мокрую стопку. Ване казалось, что он растворяется и тоже излучает свет. Он очнулся на улице, ощутив своё тело чужими смелыми руками. Было темно, и глухо доносился шум из-за стен. Воздух не чувствовался, только густо пахли розовые кусты. Рыжие волосы касались лица, губы были горячими, они жадно искали отдачи, чувства, и только сейчас Ваня наконец осознал, что не чувствует ничего — что внутри него пустота. Отшатнувшись, он ухватился за розы, и шипы оцарапали ладонь до крови, окончательно вернув его в себя. — Ты меня извини, Алина, — сказал он. — Я просто так не могу. Она ничего не ответила, осталась стоять, глядя ему в спину. Ваня зашёл в дом и попросил у Игната сигарету, закурил и пошёл обратно к бабушкиной даче. Небо было безоблачным, звёздным, скоро снова стало по-ночному тихо, застрекотали сверчки. Ваня растянулся среди маков и стал пьяно смотреть в небосвод, выдыхая дым. По ладони текла кровь, но он не чувствовал боли. От дачи до Ростовского моря идти было около часа. Так называлось местное паршивенькое водохранилище, поросшее тиной. Возле него стоял храм из сруба, туда Ваня и шёл. Из дома он выбрался рано, пока бабушка спала. Ещё не началась жара и активное движение, так что дорога была лёгкой и на месте Ваня оказался за два часа до службы, но именно этого он и хотел. Крошечный, размером с избу храм был наполнен утренним светом. Ваня любил его больше других городских храмов за то, как красиво солнечный свет здесь ложился на дерево. Внутри было пусто и тихо. Он прошёл к распятию и развернул бережно упакованные в газету маки, поставил их в вазу, налил немного воды из бутылки. Заметил, что на одном цветке застыла капля крови и машинально посмотрел на ладонь, будто она вдруг начала болеть. Ваня сел на лавочку возле распятия. Ему нужно было немного времени и тишины, а такой тишины, как в храме, не бывает больше нигде. Сейчас, когда казалось, что нет в нём никакой любви и не было никогда, его собственной, не привитой, осознание пришло легко и естественно: он всегда любил храмы, но так и не смог полюбить церковные службы, хотя и бывал на них с раннего детства. А почему — наверное, потому что Бог для него всегда был в другом. Мама говорила, что Бог — это самое прекрасное, что есть на свете. И Ваня представлял, что Бог — это красные маки на даче, пломбир в вафельном стаканчике, солнечное летнее утро; а ещё Бог — это с разбега окунуться в Дон и на время захлебнуться от переполнивших чувств, набрать в карманы спелых абрикос, рассмешить бабушку, почесать за ухом ласковую дворнягу; а ещё — это музыка. Отец же говорил, что Бог — это смирение и труд и что познать Бога можно, только живя по Его законам. Что не бывает добродетели без страдания. Ваня исправно постился, когда это было положено, трудился, помогая семье и нуждающимся, и со временем понял, что Бог проявляется в простом: в красоте, честности, добрых поступках, и Он вокруг, всюду. А ещё — внутри. Он сама любовь и есть — и проявляется во всём, что ты любишь, и во всех, кого ты любишь, и в тебе самом. Ваня сидел и считал, сколько проявлений Бога было только за один вчерашний день: маки, бабушкины объятья, работа в саду, старые друзья, музыка. Был, значит, Бог, был всегда и никуда не девался, просто Ваня разучился Его чувствовать из-за боли внутри, из-за страха, вины. Он присел так несколько минут, погружённый в тишину храма, в собственную тишину, а потом поднялся и вышел на улицу. На дачу вернулся на автобусе. Отворил калитку и снова увидел свои любимые маки. Бабушка накрывала стол к завтраку. Ваня втиснул руки в карманы брюк и улыбнулся. — В церковь ходил? Он кивнул и прошёл к столу. — Ты с детства церкви любил, хотя тебя никто к этому не приучал, — рассказывала бабушка, разливая заваренный чай. — Если вдруг по пути попадалась новая церковь, ты просил «давай зайдём, давай зайдём», особенно за городом. Всегда оценивал изнутри. Ходил там, смотрел всё внимательно, иногда сидел и потом подводил итог: нравится тебе или нет. А я Степану говорила, что ты когда-нибудь сам церковь построишь. Ваня сел за стол и пододвинул к себе дымящуюся кружку. — Знаешь, ба, я какое-то время стыдился того, что папа — священник, — сказал он. — Мне было неловко. Казалось, что люди, которые об этом узнавали, они как-то... по-другому смотрели, что ли. Будто у них ко мне менялось отношение. Я и сейчас иногда это чувствую. Знаешь… Как будто это определяет и меня тоже, и я сам частично состою из этих ожиданий. И мне уже не нужно делать выбор, потому что… — Он сделал паузу, глядя в кружку. — Потому что его просто нет?.. И в конце концов это просто душит до дурноты. Что если я на самом деле... не как отец? Если я другой? Это вызывает такое чувство вины перед ним… Я не хочу его разочаровать. — С чего же это? Ох, Ванечка… — Бабушка, всплеснув руками, улыбнулась. Она пересела на лавку рядом с ним и взяла его ладонь, погладила. — Ни твоему отцу, ни кому-либо другому в нашей семье не нужны особые условия, чтобы тебя любить. Мы только хотели, чтобы в тебе честность была и доброта, а ты вон какой хороший вырос, посмотри, сколько в тебе любви: об отце вперёд себя думаешь. Ваня отвёл взгляд от кружки и посмотрел на бабушку. — А если я решу из семинарии уйти, ба? — Если решишь, то уходи, пока не потратил на неё много времени. Только учти. Если надумаешь стать рокером и уехать на мотоцикле в Москву позориться, как внучек Семёновны, я тогда лично от тебя откажусь, — в шутку добавила она. Ваня рассмеялся. — Ну не знаю, петь-то я уже умею, осталось только мотоцикл купить… Он приобнял бабушку за плечо и поцеловал в седую макушку. — Знаешь, я что думаю? Давно у меня не было такого хорошего утра, как сегодня. А Настя, дура, со мной не поехала. И маки пропустит, а они теперь только через год. Он попробовал чай и подтянул к себе тарелку с пирогом. — Может, ещё успеется, — сказала бабушка. Ваня молча кивнул и взялся есть. После обеда он позвонил на вокзал и узнал расписание автобусов. Сразу срываться не хотелось, и поехал он ближе к вечеру, чтобы хотя бы часть пути была не по самому пеклу. Дорога заняла четыре часа. Ваня рассеянно смотрел в окно на монотонный пейзаж и думал, а уже под конец пути задремал. В Ейске его разбудила прикоснувшаяся женская рука. — Приехали, молодой человек. — Спасибо. Полная женщина в разноцветном сарафане неуклюже выгружала из автобуса большие сумки, и Ваня, отряхнувшись от дрёмы, помог ей. — Давайте я вас провожу, — предложил он. Смахнув со лба испарину, она улыбнулась, сказала, что её отсюда заберут на машине, и угостила красным яблоком. Ваня съел его по пути, от вокзала ему было идти десять минут. Он бывал в гостях у Настиной тётки только один раз, но жила она у самого берега, от моря дом отделяли только две дороги — просёлочная и железная — вот он улицу и помнил. А дальше искал голубую калитку за ивовым молодняком, если его не срубили с прошлого года. Нашёл и молодняк, и калитку, нажал на звонок. Всколыхнулась кружевная занавеска на окне, и мгновение спустя Настя вышла на улицу. На ней была белая футболка, юбка из синего трикотажа, небрежно рассыпались по плечам русые волосы, и так она робко замялась у калитки, смущённая своим глупым поведением и Ваниным приездом, что он сразу проникся к ней нежностью. — Привет, — сказал он. — Привет, — ответила она и тут же обняла его, обвив руками шею. Ваня уткнулся лицом ей в плечо и закрыл глаза, ему теперь сделалось совсем спокойно. Вдвоём они прошли к морю, сбросили обувь на траву и побрели по кромке нагревшейся за день воды. Здесь какой-то другой был воздух, и легче дышалось. — Я собирался семинарию бросить, — говорил Ваня, глядя вдаль, на синее полотно Азовского моря. — Мне было плохо от всего. Казалось, что не могу больше любить то, что правильно любить. Ни отца, ни Бога… ни даже тебя. А оказалось, что… люблю больше, чем думал, и не потому что правильно, а потому что просто люблю. Настя ухватилась за его ладонь и, сделав широкий шаг вперёд, повернулась лицом. — Значит, останешься? — Останусь. Она склонила голову чуть на бок и смотрела на него просто и ласково, глаза у неё были тёмно-карие. — Я сегодня выучила новые стихи, — сказала. — Послушаешь? Ваня улыбнулся. — Только если это что-нибудь старомодное. Она, подавшись навстречу, смешно чмокнула его в нос, а потом пошла вперёд, не выпуская его руки из своей, и стала читать: — Мгновенно слово. Короток век. Где ж умещается человек? Как, и когда, и в какой глуши распускаются розы его души?.. Солнце медленно таяло на горизонте, разливаясь по небу оранжевым светом. Ваня вдохнул полной грудью, наполняясь этим моментом. Он снова чувствовал внутри себя Бога.