Хэ Тянь Лох

Я нож, проливший кровь, и рана. Удар в лицо и боль щеки! Хэ Тянь выкрикивает строчки в потолок, декларирует с чувством, с надрывом, но они лишь безразличным эхом отскакивают от стен и бьют по лбу. Обидно. А он ведь так старался. Он всегда так старается, а толку. — Я жертвы стон и смех тирана. Они никогда не проходили Бодлера на уроках литературы, но разве кто-то отменял внеклассное чтение? Гуань смотрит на него этим своим угрюмым «ты меня заебал» взглядом. Мол, и че разорался на ночь глядя. Хэ Тянь смеется. Вот именно что на ночь глядя и разорался. Потому что, ну, Рыжий, ты вообще видел эту ночь? Эту луну, эти звезды. Ты где глаза свои потерял? Где романтика, где? Хэ Тянь давится смехом и вином прямо из горлышка. Все пьет и никак не напьется. В этой уже наполовину пустой бутылке (именно что пустой, потому что Хэ Тянь пессимист, декадент да и вообще тот еще подонок) половина месячной зарплаты Рыжего, которую он льет мимо рта, заливая воротник рубашки красным. Вот бы Гуань его остановил, но сухое вино вяжет язык в узел, награждая косноязычием. Он бы сказал, что Гуань красивый, как эти ебучие полуночные звезды, да только знает, что за такие выкрутасы ему откусят лицо. Поэтому он подкрадывается все ближе и продолжает доставать Гуаня французской поэзией. — Я поражу тебя без злобы, как Моисей твердыню скал. Чтоб ты опять рыдал и чтобы страданий ток с тебя сверкал. Гуань нисколечко не впечатлен, душа его насквозь пропитана суровой прозой жизни. — Все ясно, — констатирует он. — Ты нажрался. — А ты тупой, — парирует в ответ Хэ Тянь. Очень неуклюже, глупо, в духе — сам дурак. Но он старается, он пытается, хотя уже давно понял, что словами через рот у них почему-то не выходит. — Но это же просто удивительно. — Что именно? — хмурится он, всегда хмурится. Хотя тоже старается (по-своему), и это, думает Хэ Тянь, очень мило. — Этот француз умер почти двести лет назад, а я читаю его стихи наизусть, и мне кажется, что меня в жизни никто никогда так не понимал. — И что это значит? Хэ Тянь стонет. — Ты тупой или глухой? — Гуань в ответ на этот риторический вопрос предсказуемо помалкивает; сложив на груди руки, смотрит исподлобья, и Хэ Тянь думает, что, возможно, спросить стоит с себя. Хэ Тянь, ты тупой? Ты зачем в такого идиота влюбился? Чтоб жизнь медом не казалась? Сил уже нет, но он разжевывает терпеливо. — Понимаешь, малыш Мо, вот ты сдохнешь, я сдохну, а это — красота, она останется в вечности, как твоя бессмертная душа… хотя о чем это я, ты ведь рыжий, у тебя души нет. — Я имел в виду, что это значит для тебя? Ах, вот оно что. Вот как мы заговорили. Отличный, блять, вопрос. Почему это что-то значит для тебя, повисает в воздухе неозвученным. А действительно — почему? Может, потому что Хэ Тянь хотел бы так же: ужалить в самое сердце, чтобы не зажило до конца дней. Чтобы отозвалось. Чтобы Гуань хоть раз в жизни нормально его понял. Мысль простая и правильная, но озвучить ее отчего-то не получается. Бутылка падает на пол, толстое донышко ударяется с глухим стуком, но не разбивается, остатки вина заливают и пачкают паркет. В глазах Рыжего привычное раздражение — и кто это убирать будет? Хэ Тянь улыбается пакостно — конечно же, ты. Кто еще? Он преодолевает расстояние в пару шагов, ловит лицо Рыжего в ладони, чтобы уже перестал вечно пялиться себе под ноги, ловя призрачное отражение звезд в грязных ноябрьских лужах, чтобы хоть раз взглянул выше. Посмотри на меня, ну же. Он бы умолял, распластавшись перед Гуанем прямо на полу, он бы до самого края света прополз за ним на коленях. Он бы сделал очень-очень многое, если бы это имело хоть каплю смысла. Возможно, в какой-то из реальностей им повезло больше: Гуань вытянул счастливый билет, и никогда с ним не встретился. В этой реальности Хэ Тянь тянется к его лицу, тянется к нему всей душой, а Гуань выплевывает: — Свали нахуй, пока я тебе не въебал. Угроза так себе, они оба это знают. Как бы хорош Рыжий ни был в уличных драках, тягаться с Хэ Тянем — себе дороже. Его удар будет блокирован раньше, чем он успеет произнести: «Ну ты и сука». Хэ Тяню бы послушаться его и отстать, но его снова несет. Попытка не пытка — наклоняется и настойчиво сминает чужие губы. Они совсем не сладкие, не ласковые, горькие от никотина (и вот зачем только закурил?), они тонкие и искусанные; Хэ Тянь чувствует, как мелкие трещинки расходятся под его напором, и к горечи от сигарет примешивается тепло и металл. Пьянит похлеще самого крепкого вина. Хэ Тянь пробует лизнуть нижнюю, он так осторожен, что голова кругом идет от нежности, но. Тело напротив каменеет в одну секунду, и чужой рот превращается в жесткую линию фронта. — Ты что творишь? — шипит он на него. — Отъебись от меня. Сейчас же! Хэ Тянь думает, ну врежь мне, оттолкни, ну чего ты замер! Хэ Тянь осыпает его лицо поцелуями, пока Гуань весь дрожит (от злости, не иначе), и только позднее замечает, что вцепился в его запястья так, что на них живого места не останется. Когда он вновь приближается к его лицу, Гуань жмурится и вжимается в стенку. Еще секунда — и взмолится, чтобы она его проглотила. Чтобы подальше от Хэ Тяня, подальше отсюда. И тогда осознание бьет по голове. Это больно. Это очень-очень больно. Хэ Тянь совсем не этого хотел, но как всегда вышла какая-то хуйня. — Прости, Мо, — отступив на шаг, произносит он. — Я не хотел. Заметив синяки на запястьях, хочет погладить, загладить свою вину, но тут же получает по рукам. В глазах рыжего — злость и слезы. Они красные, воспаленные, будто он ревел уже пару часов, хотя на деле не пролил и слезинки. — Ублюдок, — он толкает его в грудь, заставляя попятиться, осыпая ругательствами с ног до головы. — Мразь избалованная, козлина, тупой мудак, убирайся. Пошел прочь! Хэ Тянь послушно отступает, пока не оказывается в коридоре, после чего, не произнеся ни слова, выходит в подъезд. Он сваливает, несмотря на то, что это, блять, его квартира, закрывает дверь с обратной стороны и слышит глухой стук — Гуань вымещает скопившуюся злость на стену. Еще и еще. Хэ Тянь надеется, что не собственной головой. Мозгов там, конечно, не ахти, но вот морду его рыжую все-таки жалко. Он сам тихонечко бьется лбом об дверь, в такт чужим ударам, представляя, как получает по лицу от Гуаня. Это ведь почти по-христиански, да? Подставить другую щеку. Прости. Бам. Прости. Бам-Бам. Прости, Гуань. Но как же я без тебя? Хорошо, думает Хэ Тянь, что я не христианин. Для примерного христианина Хэ Тянь слишком жадный и одновременно с этим слишком щедрый. Ну и как тут поймать баланс? Он тот ребенок, который придет на ваш день рождения, и пока вы, как дурак, махаете палкой с завязанными глазами, пытаясь разбить пиньяту ради дешевых карамелек гостям на потеху, сожрет ваш праздничный пирог. Он бы заплатил любые деньги, последнюю рубаху с себя снял, чтобы высосать из Гуаня всю душу, весь его яд и желчь. Вообще все, до последней капли, до последней крошки. Он бы даже тарелку облизал, наплевав на все правила этикета, а потом потребовал бы еще. Потому что ему всегда будет мало. Всегда. Он бы с радостью утонул, утопил себя в нем. Неважно, что глубина заплыва по щиколотку. Это вам не океан, не гигантское пресное озеро, о котором им рассказывали на уроках географии. Но разве из-за этого он заслуживает меньше сочувствия? Если, барахтаясь, он утонет в этой грязной луже, а не в каком-нибудь легендарном Байкале, неужели он не заслужит ни одной пролитой над ним слезинки? Хэ Тянь вспоминает, как Гуань причитал что-то на тему кармы. Мол, что я такого натворил в своей прошлой жизни, что судьба меня так наказывает. Хэ Тянь утешал его, отвечая, что они оба проебались. Видимо, натворили что-то очень хорошее. Всем богам на зависть. Хочется курить. Нестерпимо. Но сигареты остались в куртке, куртка в квартире, в квартире злой и неласковый Мо Гуань Шань. Ладно. Ничего, он потерпит. Не впервой. Все равно Гуань не задержится там надолго. Сейчас он поорет, умоется, поплачет, снова поорет и свалит. Он такой эмоциональный, когда никто не видит и не слышит, а звукоизоляция в квартире у Хэ Тяня просто потрясающая. Все равно, что логово маньяка: режь, убивай, ори-заоорись — никто на помощь не придет. Хэ Тянь поднимается на этаж выше, на случай, если Гуань пожелает воспользоваться лестницей, а не лифтом. Чтобы тихонечко спуститься за ним следом, незаметно проскользнуть проулками, двигаясь даже не бесшумно: у этого придурка, что у акулы, нет функции оборачиваться назад. Неприятности липнут к этой бешеной псине, как блохи, как репейник к шерсти. Он просто притягивает их к себе одним своим видом. Вот, Хэ Тяня, например, так же притянул. Он не скажет ни слова, никак не выдаст себя. Просто ему нужно убедиться, что Гуань нормально, без каких-либо злоебучих приключений, добрался до дома. Стоя прямо за его спиной, он останавливается напротив старенькой многоэтажки. Их разделяет не больше пяти шагов. Гуань вздыхает тихо и заебано и — о чудо! — задирает голову наверх. Возможно, он делает это, чтобы задержать слезы, но Хэ Тяню хочется думать, что он любуется звездами, пока Хэ Тянь любуется им. Скажи, Мо, небо сегодня и правда волшебное?