Том зовёт Гарри котёночком

Том называет его котёночком, погладит по головке, по лохматым чёрным кудрям, вдохнёт аромат такого простого шампуня, но такого по истине исключительного запаха у самого Гарри. А Гарри терпит, приятно сломленный, улыбку кривит и за чужую мантию цепляется. Мальчишка давно смирился, что ему нравится такое внимание. Нравится чужой змеиный, чужие касания, что зовут его ласково и считают ценным. И когда у Тома хорошее настроение, он: — Котёночек, — шепчет и бормочет куда-то в макушку, за ушком или интимно в губы. Не называет его львёнком, ласково как символ факультета, что храбрый и смелый, а обзывает котёнком, что маленькое, пищит и беззащитное, но по слухам с девятью жизнями и невероятно удачливо живучее. Том сжимает его тазовые косточки, даже через плотную ткань штанов ощутимы, наклоняется к мочке уха и касаясь губами нежной кожи, расслабляет, отвлекает, пока резко зубами не схватит до капель красных. Лохматому зеленоглазому чуду не привыкать и Гарри всегда готов и ждёт чего-то такого, отчего стыдно смотреть на самого себя в зеркале. Гарри жизненно и остро это необходимо, что-то гадкое, мерзкое, тёмное, что-то горячее, красивое, важное и Гарри ещё сам не разобрался со своими желаниями. А Том хрипло смеётся, проходясь губами по вискам, лбу, носу и мурашки по телу львёнка, зовут котёнком, ударяют до самого мозга. Том может дать ему очень много, может сделать для него очень много и будет очень глупо отказываться такому щедрому вниманию со стороны идеального старосты. Гарри должен понимать, что ему ужасно повезло, ведь: — Мой котёночек, — снова срывается с этих греховных губ, а голос искусительный, как дорогие сладости за витриной, — я сделаю для тебя всё, только всегда будь со мной, всегда со мной, — и Гарри не может понять, кто из них больше нуждается в друг друге. Руки этого слизеринца скользят куда-то выше, забираясь под рубашку, касаясь кожи и ток до белых вспышек в глазах, когда эти кровавые руки так чертовски хороши. Гарри отказывается быть сегодня золотым и хорошим мальчиком, быть примером подражания и доблести. Он позволяет своё тело пятнать, очернять чужой похотью отвратных желаний и самому выгибаться дугой, стонать и выдавать своё удовольствие. Видит Мерлин, Гарри никогда не был примером порядочности, каким его привыкли видеть взрослые и сокурсники, и желал сейчас золотой ребёнок, чтобы руки старосты поднялись выше и сдавили его шею до фиолетовых, синих, покрасневших пятен. Том это делает, он всё что угодно сделает для этого странного недоразумения, что посмело пробудить в нём тёплые, до желания убивать, чувства. Том душит руками эту тонкую шею, вжимается и трётся бёдрами об чужие, ведь: — Смотри до чего ты меня довёл, котёночек, — но Гарри очень сложно слушать, когда катастрофически не хватает кислорода. Том кусает его подбородок, переходит к посиневшим сухим губам и с ними он так же нежен, как и со всем остальным. Возможно, убей сейчас он гриффиндорца, то испытал долгожданное облегчение, но Том не из тех, кто просто так расстаётся с тем, что ему нравится. Староста готов прогрызаться зубами, ковыряться пальцами до самой души, разрывая это желанное тело, только чтобы просто доказать о своей любви. Том может иногда ропотать, быть ласковым зверем, быть преданным псом, а ладонями греть дорогое лицо, пальцами оглаживать губы и целовать как настоящий принц из сказок. И слизеринец опарышами проберётся под кожу и начнёт поедать тебя изнутри. Внутри Гарри уже ничего не осталось, там только живут ядовитые тёмные змеи с такими знакомыми любимыми глазами, что Гарри не видит смысла избавляться от них. Когда воздух вновь заполняет лёгкие, тёмные пятна ещё будут летать, а тело колоть до онемения в мышцах Гарри с остротой и безвольностью куклы ощутит власть чужих рук по всему телу, как зубы вгрызаются в губы, а собственная кровь послужит единственным отрезвляющим напитком. Тело снова станет слушаться и Гарри начнёт быть ласковым и податливым, нежась и прижимаясь к своему проклятию, к красивому монстру, что хуже дьявола, потому что: — Котёнок, — шепнул с наслаждением Том, как и Гарри, давно выпавший из реальности только в их общем понятном экстазе. Том кривит улыбочку. Его касания приятнее объятий, а тепло от них как в собственной кровати. Но гриффиндорец не против зажиматься и ютиться в старых кабинетах, подсобках, запрещённых местах. Чары заглушки скрыли за собой очень много интересного. Наш золотой мальчик желает раствориться и самому прокусить идеальную кожу, ставить отметины, запятнать чем-то своим. Тома это веселит и он позволяет Гарри такие запрещённые и греховные вольности, за что бы его считали пропащим. И охотно двигаясь в такт на члене, позволяя тянуть свои волосы, Гарри просит ещё и ещё. Губы болят от садящих ранок, шея ноет при каждом повороте и Гарри хочет большего, он разрешает большее, только шепчет: — Не отпускай, — и Том с охотой выполняет эту просьбу, и Гарри никогда не сможет сбежать. Однако Гарри привязался уже давно, сам позволил себя поймать в спасительные лапы зверя и связать ласковым шипением этого змеиного короля. Гарри должен бороться, должен сражаться, оставаться героем и золотым ребёнком, но никто так до сих пор и не понял, что прославленная Немезида давно легла под опасную тварину, потому что знает, что любовь — это взаимно. Том смеётся с его мыслей, целует куда-то в бровь, устало и расслабленно дыша своим дыханием горячим, как тёплое одеяло зимой. Гарри смеётся в ответ, кривится, тянет губы, с счастьем понимая, что обречён. Он ловит чужие губы, просто касаясь их в незначительном пятне, которое Том долго будет вспоминать, берёт в руку такие же тёмные волосы, хватает что-то такое же, как он сам. Гарри ничего больше не нужно, только: — Котёночек, — чтобы слетало с этих проклятых губ.