Кто?

Недоброй была та ночь, опасной. Черное небо скалилось звездами, воздух густился туманом, злобно шептал что-то осокорь, клонясь к мутной болотной воде, тихо дышали топи, разнося зловонный дух на версты окрест, да полнолунный месяц выставлял белесые округлые бока. Где-то в глубине вод ворочались, просыпаясь, те, о ком среди людского рода говорили лишь шепотом, дабы не накликать. Не спалось Бажене — уж колени онемели от твердого пола, а она все молилась, неустанно била поклоны, широко хрестя темные образы, подсвеченные тусклой лучиной. Шныряли по горнице тени, сквозняк из открытого окна доносил запах тины и тихий плеск. Не слышит Бажена, истово шепчет, заклинает верою своею жизнь для дочки. И не видит, как наползает на колыбель бледный свет месяца, как тянутся темные долгопалые лапы… Ан нет, обернулась, дрогнула — привиделось на миг, что кроватка пуста, вскочила на ноги, с трудом разгибая задубевшие колени, и тут же вздохнула — показалось. Дочка, двух дней от роду, тихо спала, только щеки казались мертвенно бледными от залившего горницу призрачного света. Старая повитуха углядела недобрый знак, сказала, что не будет в семье счастья, что помечена дочка Мареной — смертью. Давно уже Бажена отреклась от языческих богов, следом за мужем уверовав в единого бога, да только все равно страшно. Нет уж сил молиться, тешит она дочку, Анку, прижав к груди, и не слышит, как глубоко в подполе, где плещется мутная болотная жижа, кто-то едва слышно хнычет. А затем замолкает, упокоенный стылой водой. А следом — жадное чавканье, хруст, хриплое дыхание и мерный плеск. Долго еще дворовые псы таскали тонкие, начисто обглоданные косточки. Зайца загнали, что ли? — А вы слышали, женка богослова пришлого в болоте утопла? — Ага, за клюквой, наверное, ходила. Да еще и дите с собой чуть на тот свет не утащила. — Да не было при ней никакой клюквы. Дурная она была, все знают. Сначала болела сильно, а после с ума сошла. Все твердила, что дочка не ее. А чья ж тогда еще? Ну не дура ли? — Ан, не говори, коль не знаешь. Видела я то дите. Ей-то поди, и двух годков нет, а как глянула на меня, так я дома Берегине да Мокоши целый кулич под обереги положила от сглаза. Права была богослова жена — что-то с ней не так. — Ой, тебя послушать, так у нас тут одна нечисть, в какую дверь ни постучи, того и гляди, сама Марена откроет! — Я, поди, больше прожила… — Ага, а толку не нажила. Пошли девки, скотина-то сама себя не накормит. Хватит сказки слушать. Анка мало разумела, что такое время, оно текло густым, как вязкая карамель, потоком, и решительно не желало делиться на все эти «завтра», «через седмицу», «на тот год». Иногда она уходила к воде, садилась на берегу, опустив босые ноги вниз, и ленивые болотные рыбы касались ее пальцев гладкими боками. Тогда время бежало незаметно, просачивалось и утекало, и красное солнце поспешно пряталось за холмами. Приходилось вставать и идти обратно, зная уже, что просто так выходка не минется. — Бог наш един… и спасет он заблудших… кто уверует в истину, — отец нависал сверху, крепко ухватив ее за плечо, читал молитву за молитвой, одышливо втягивал в себя воздух, от чего все его полное и рыхлое тело содрогалось, то и дело вытирал чело рукой, сжимающей серебряный крест. От него несло потом, луком и брагой. Глаза, спрятанные нависшими веками, яростно блестели, рот сердито кривился, подбородок мелко дрожал, как будто от больших усилий. Но Анка смотрела не на него, а на распятие, тяжелое, качающееся совсем рядом. Не только мать, отец тоже знал. Видел, требовал, чтобы она каялась, чтобы молилась, била поклоны до кровавых мозолей на коленях. Крест, зажатый толстыми пальцами, снова и снова прижимался к ее груди. Тогда время останавливалось. Жгло, как же жгло серебро, оставляло после себя язвы и рубцы, как каленое железо. Нужно было терпеть, и Анка жмурилась, со всех сил стискивала зубы и судорожно сжимала пальцами подол платья. Раньше она верила — это поможет, что-то в ней исправится, станет, как у других, но с каждым разом жгло все сильнее, и от ран не помогали никакие отвары, только вязкая, мутно-зеленая, как ее глаза, болотная вода. Отец запрещал ходить за деревню, и она спускалась в низкий, темный подпол, пахнущий гниющим деревом и стоялой водой. Ложилась, нагая, на мулистое дно, оставляя сверху лишь лицо, вдыхала воздух, сырой настолько, что дышать приходилось с трудом, и казалось ей, что вокруг теплый кокон, что пульсирующая пелена отделяет ее от мира, что еще немного, и что-то изменится в мире. Или в ней. В деревне Анку не любили. Шептались, чертили тайком знаки-обереги, да детей невзначай отгоняли подальше. … Отец говорил, что настала пора, и что осенью он выдаст ее замуж. Не то, чтобы на нее совсем не глядели — Анка была видной. Черная коса, алые губы, кожа белее полотна. «Как покойница» — шептались злорадно девки. Глаза вот только нездешние, с болотной тусклой зеленью. Да и сама она не больно-то стремилась к односельчанам. Ни на праздник какой ее не зазовешь, ни на вечерницы. Все ходит, сама по себе Чужая, дикая. Подменыш, как есть. Иногда Анке снились сны. И тогда лес простирал над ней ветви, а белые, такие обманчиво-белые лилии колыхались на воде, длинными пуповинами уходя вглубь, в скользкую и теплую муть. Там, под широкими мясистыми листьями, навеки скрытые от глаз, покоились желтые кости. Она не видела, но всегда знала, что так и есть. В самом разгаре осень, душная и муторная, вьется над головой мошкара, лезут грибы-поганки из трухлых древесных недр, вянет, угасает жизнь вокруг, вытягивает ее ненасытно сырая земля, и только серая вода манит еще больше, чем раньше. Да еще Януш вьется, хлеще мошкары, трогает горячими пальцами за руки, пытливо в глаза глядит, и это нравится ей и не нравится. От касаний на коже остаются следы, она чувствует их. И запах. Януш пахнет хвоей и хлебом, теплом и каленой сталью, сладкой дрожью натруженных мышц, лукавыми смешинками, затаившимися в изгибе губ, и еще чем-то. Она не знает чем, не ведает того, всей своей сутью не может понять. И злится. Почему-то все время злится, мечется беспокойно, словно ищет что-то давно забытое… Как-то во дворе, среди безвольно стелющейся травы, она находит желтую косточку (совсем как те, под лилиями, в теплой колыбели). Косточка хрупкая, маленькая и угловатая. Позвонок. Она ласкает ладонь легкой шероховатостью, и Анка бездумно вертит ее, перекатывает. Интересно, каково было бы попробовать ее на вкус? Сжимает пальцы. В траву сыпется костяная труха. Отец зол. Суров, как его непримиримый божок на кресте, обещающий милость, а приносящий одну только боль. — Иди-ка в горницу, — зовет он, и Анка холодеет. Тяжко ей сидеть под крышей — давят толстые балки, давит сухой, душный воздух, давит взгляд отца. Гневный и опасливый. Он боится ее — Анка поняла это недавно, но теперь чует этот страх, как запах свежего хлеба раньше. Ей давно не хотелось хлеба, не хотелось пищи вообще, и без того тонкий стан вовсе легко стало обхватить ладонями, а тонкая белая кожа натянула ребра, как у птички. — Вчерашним днем видели тебя в поле, у коровьего луга. — Отец следит за ней из-под набухших век, и жилка у него на шее бьется быстро-быстро. — Бродила, дескать, вокруг стада, как дух нечистый. Чего ты удумала, грешница? — Дома я вчера была, батюшка, — губы непослушные, пересохли, и слова стоят в горле, как комья сухой земли. Анка цепляется пальцами за толстые доски скамьи, чтобы не вскочить и не ринуться прочь — крест качается совсем рядом, отец нависает сверху зловонной сердитой горой, уперев руки в тяжело вздымающиеся бока. — Ан, врут, значит, пастухи? Отвечай, чего замыслила, черная твоя душа! — Клевещут, батюшка! — Она всхлипывает тонко, когда отец впинается пальцами в косы и встряхивает, как приблудную кошку. Ничего ей не хочется, только забиться в подпол, нырнуть в теплую, вязкую глубину, нежную, как материнские руки. От телесных мерзких запахов кружится голова, перед самими глазами болтается лик чуждого, безразличного бога. Мир медленно поворачивается, проступая как-то по иному. Как будто она всю жизнь смотрела одним только глазом, а теперь разом открыла оба. Шею обхватывают толстые, как обрубки, трясущиеся пальцы, но взяться за крест отец не успевает. Она хватается сама, за толстую серебряную цепь, дергает и наматывает на руку, хоть кожа пузырится и расходится, обнажая красную плоть, тянет вниз со всей силы, коих в ее теле куда больше, чем раньше. Отец хрипит и падает на колени, глаза его распахиваются во всю ширь, и он тоже, наконец, видит все, как есть. — Отродие дьявола, — хрипит он, пытаясь разжать тонкие багровые пальцы, но она сильнее. Богослов сопротивляется совсем слабо, вздрагивая всем тучным телом и распахивая рот. Скоро он затихает. Божок на кресте безразлично смотрит ей за плечо. Она спускается вниз, к воде, избавляясь попутно от сковывающих лохмотьев. Она распускает косы, медленно, словно в колыбель, опускается в застоявшуюся болотную муть, ложится на спину, закрывает глаза и погружается с головой. Несколько мигов слушает, как стучит в ушах отзвук собственного сердца (или сердца той, что умерла здесь?). И делает вдох. — Слыхали, Анку-то видели на болотах бабы тем воскресеньем. Плавала, говорят, бесстыжая, как есть, в чем мать родила. — Да не она то была, мавка какая аль русалка, обереги нас Макошь. Сгинула Анка три седьмицы как. И отец ее сгинул. В доме-то у них ужасть что твориться — болотом все провоняло, на балках поганки поросли, а печь треснула. Не было в доме оберегов, от нечистые их и извели. — Мавка аль нет, а Януш, как услышал, опрометью бросился, сердешный. Любил он ее сильно. Сколько дней уже бродит по бочагам, ищет. И сегодня, видно, подался. — Да нет, я его третий день не видала. — В избе, видать, сидит — Да не горит свет, в избе-то. — А может и того, доискался. Сколько лет я вам говорила — берегитесь, подкидыш это. В ней же людского — две щепоти, как глянет, бывало, так не знаешь, за какие обереги хвататься. — Ой, а тебе лишь бы сквернословить. Нацепляла цацок на шею и ходишь гусыней. Богослова с дочкой, видать, волки утащили, не даром на окраине жили. А Януш, дурень, и сам с горя утоп. — Ага. Ты говори-говори, да смотри сыновей на болото не пускай. А то волки, иль нет я не ведаю, а вот что водяницы кровь молодую любят, то всем известно. — Тьфу на тебя, каркаешь, как та ворона. Пойдем-ка отсель, а то смеркается. Нечего вечером бродить. Мало ли. Лилии скрывали нежное, белое нутро, прикрывая жесткими листьями и прячась под воду. Чем дальше — тем мглистее, баламутнее вода. Там, совсем внизу, среди плотной тинной мерклости проплывают тени пучеглазых болотных рыб, колышутся скользкие донные травы, растворяются гнилью коряги. А в самом тайном уголке припадают болотным маревом желтые человеческие кости. Или то, что скоро станет костями.