Несовпадения

Аркенстон в его руке дрожал и переливался, но Торин снова и снова отрывал взгляд от Сердца Горы, чтобы посмотреть на хоббита. Он хотел бы гневаться на Бильбо, знал, что должен поступить именно так — он ведь дорожил Аркенстоном, по-настоящему дорожил, и каким он будет королем, если его главным сокровищем вовсю распоряжается какой-то хоббит? — но что-то останавливало готовую выплеснуться ярость. Может быть, жалкий вид Бильбо? Или… — Торин. — Ладонь мага легла на плечо. — Он ведь просто хотел предотвратить войну. Но не сумел даже довести дело до конца. Бильбо боится, что, получив Аркенстон, ты лишишься здравого смысла, а потеряв его — рассудка. И он не знает, какой из страхов главнее. Но он боится за тебя, Торин. Не за себя. Торин молчал. Оскорбленное предательством королевское достоинство боролось в нем с тем чувством, которое осветили слова Гэндальфа — с той жалкой, невыразимой ни словами, ни поступками нежностью, что он испытывал к Бильбо только лишь потому, что Бильбо боялся за него, переживал, беспокоился, и это трогало сердце Торина незнакомой, неожиданной благодарностью. — Иди, — сказал он Бильбо. — Я прощаю твой проступок, но до конца дня лучше не попадайся мне на глаза. Лицо Бильбо осветилось улыбкой. На один короткий миг Торину показалось, что тот сейчас поцелует его, но хоббит только неловко поклонился и ушел. Торин проводил его взглядом. — Верный выбор, — проговорил над головой Гэндальф. — В Бильбо скрыто много достоинств. Было бы жаль, если бы вы оказались по разные стороны битвы. Легкая печаль в его голосе очевидно была вызвана общей тяжестью их положения; и однако же Торин задумался. Поздно ночью вышел он к надвратной стене и не ошибся — маг был там, светлым пятном вырисовывался во тьме, светлый дымок поднимался к небу — Гэндальф курил свою неизменную трубку. Торин подошел поближе, привалился спиной к парапету. — И давно ты это придумал? — спросил он. Гэндальф попытался отмолчаться, но понял, что Торин не уйдет без ответов. — Как только ты собрался в поход к Одинокой горе. — Почему именно он? — Ну не эльфа же тебе подсовывать? — Гэндальф выпустил очередное колечко дыма, растаявшее в ночи. — Бильбо основательный и хозяйственный, неглупый и решительный. Он никогда не поступит наобум, не будет рубить сплеча. А его чувства крепки и неизменны, как стены Эребора. Если он любит — он любит. К тому же, — усмехнулся маг, — если Бильбо отпустит бороду, то ничем не будет отличаться от гномьих женщин. Ты даже не представляешь, — вновь серьезно заговорил он, — как тебе повезло, Торин. Надежды было мало, но все получилось. — Но зачем тебе это? Теперь молчание затянулось еще дольше. — Не хочу, чтобы ты остался один, — проговорил наконец Гэндальф, глядя в темноту. — Я и так не останусь. — Любящее сердце лучше королевства и Аркенстона. А если можешь получить и то, и другое… — Я не могу получить то, что хочу, — перебил его Торин. — Почему же? Если ты откажешься от войны и удовлетворишь требования людей и эльфов, у тебя все равно останутся и Аркенстон, и Эребор, и достаточное количество сокровищ, чтобы вернуть королевству былое величие. — Я не об этом, — теперь Торин не отводил взгляда от смутно белеющего во мраке лица Гэндальфа. Давным-давно поразили его сила и мощь, скрытые в старческом теле, потом покорили мудрость и проницательность. А затем Торин и вовсе перестал представлять свою жизнь без постоянного, зримого или незримого, присутствия в ней Серого мага. И вот теперь Гэндальф говорил о том, что Торину предстоит остаться одному. Торин мог обойтись без многого — без родного дома, без любимого брата, без отца и королевства, но лишь сейчас понял, что без Гэндальфа от него самого не останется и половины. — Не оставляй меня. Я… прошу. Зашелестел плащ. Гэндальф шагнул к нему, провел ладонью по виску, по щеке. Торин прикрыл глаза, наслаждаясь неожиданной лаской. — Прости, — теперь печаль в голосе Гэндальфа была глубокой, темной, как лесное озеро. — Прости, Торин. Не в этой жизни.

* * *

Ричард знал за собой склонность влюбляться — в города, книги, отдельные фразы или слова, в привязавшиеся мелодии и собственных персонажей, в людей — коллег по съемочной площадке, случайных прохожих, писателей, обладавших собственной, своеобразной манерой мышления, и соседей по креслу в самолете, обнаруживших необычные увлечения или оригинальные взгляды на жизнь. По пути из аэропорта он успел влюбиться в пару пейзажей, пообещав себе обязательно выбрать время между съемками, чтобы вернуться сюда и заняться любовью с этими долинами и лощинами более вдумчиво — с фотоаппаратом и, возможно, видеокамерой. В кемпинге одним из первых он встретил Питера Джексона и незамедлительно отдал ему свое сердце — режиссер, взявшийся за неподъемную ношу экранизации культовой книги, был воплощением всех добродетелей хоббитского народа, а огонь созидания, горевший в его глазах, был под стать какому-нибудь создателю Сильмариллов (Ричард в самолете как раз дочитывал страницы о Феаноре). А затем Питер окликнул кого-то, и через несколько минут к ним подошел сэр Гэндальф, маг МакКеллен и прочая, и прочая. Ему как раз примеряли парик и бороду, и Иэн выглядел довольно странно в повседневной одежде и суровой седине — как старый хиппи в разгар девяностых. — Здравствуй, — весело сказал он, протягивая Ричарду красивую крупную ладонь, по которой даже человек, никогда не слышавший слова хиромантия, смог бы прочесть не рядовую, выдающуюся судьбу. — Мне нравится, что ты делаешь с Шекспиром. — Да, — ответил Ричард, улыбаясь. — Мне тоже. Он имел в виду, что ему тоже очень приятно встретиться с таким замечательным человеком — то есть просто приятно, без «тоже», разумеется, — но не успел объяснить этого, потому что Иэна позвали заканчивать грим, а вечером, когда они по приглашению все того же Иэна сидели небольшой гномско-хоббитской компанией в баре, Ричард поймал себя на том, что рассказывает об увиденных новозеландских красотах и о том, как представляет сцены сумасшествия Торина в третьей части картины. Иэн слушал его с явным интересом, и Ричард сам себе казался остроумным, интересным и необычным. Прошло довольно много времени — Ричард всегда думал не слишком быстро, — прежде чем он заметил, что всегда чувствует себя рядом с Иэном именно так. Лучше, чем есть на самом деле. — Ерунда, — спокойно сказал Иэн, и Ричард обрадовался тому, что может иногда дословно предугадать его реакцию. — Никто не может быть лучше, чем есть. Никто не может вынуть из коробки того, что в нее не положили. — Волшебник может, — возразил Ричард. Иэн строго посмотрел на него. — Прекрати верить в волшебство, Ричард. Не заставляй меня быть тем, кто объяснит тебе, что Санты не существует. — И все равно есть люди, рядом с которыми чувствуешь себя совсем иначе, чем рядом с другими. — Несомненно. Но разве дело в них? — А разве нет? — Дело в твоем к ним отношении, — сказал Иэн, и будничность его фразы оказалась тем взмахом посоха, что осветил поляну под огромными старыми соснами в ночь, когда отряд настигли орки (эту сцену еще не снимали, но Ричард уже прочел ее и спал и видел момент съемок). Да, дело было не в его эмоциональной привязанности к Иэну, такой же неизбежной, одной из многих, теплой и недолговечной, как привязанность к Эйдану или виду на Веллингтон с Келбурн-Хайтс. Дело было в том, что он не хотел оставлять Иэна позади, когда съемки закончатся, не хотел добавлять его в коллекцию волнующих воспоминаний. Ричард хотел совсем другого. Он потянулся вперед, взял из рук Иэна стакан, поставил на столик и прижался щекой к опустевшей ладони, закрывая глаза и словно растворяясь в этом прикосновении. Все было как надо; удивляло только то, как много времени потребовалось, чтобы найти этот единственно верный жест. Иэн отнял руку мягко, но решительно. — Ты ведь все понимаешь, верно? — спросил он. Ричард не поднимал взгляд — знал, что будет выглядеть жалко. Он не мог позволить себе этого, пока был Торином. И он действительно все понимал. Не совпало. Бывает. — Не в этой жизни, да? — проговорил он, смутно припоминая, что как будто уже когда-то произносил или слышал эти слова, и Иэн с легкой печалью, словно тоже был разочарован, подтвердил: — Не в этой жизни. Но, если ты веришь, к примеру, в перерождение, то можешь думать, что где-нибудь там… — …Серая, как дождь, завеса этого мира отдёрнется… — подхватил Ричард, и Иэн рассмеялся, словно, как Гэндальф, и в самом деле знал о будущем много больше, чем позволено простым смертным.