Канны. Исходная точка

Эта встреча не была ни случайной, ни преднамеренной. Просто — встретились. — Теперь играешь заботливых отцов? — Кому-то ж надо. Орландо полагал, что им не стоит больше встречаться. Нигде и никогда. Как показывал опыт, время играло для них ту же роль, что и для виски в дубовой бочке. Выдержка. Крепость. Качество. А расстояния при их профессии и вовсе были фикцией. Но можно было постараться не пересекаться в пространстве, если уж со временем не повезло. Канны. Для чего? Вигго меньше всего хотел противостояния. Его фраза должна была прозвучать мягко, мудро, по-дружески. Не вышло. Получилось как меч, подставленный под удар. То есть как всегда. Он потерял контроль с первой секунды, и ладно бы над ситуацией — над собой, и даже огорчиться этому не мог. Потом как-нибудь. После. — Как у тебя дела? — Нормально. А у тебя? — Как видишь. Не имело значения, как у кого дела. Казалось странным, что у них есть какие-то дела — съемки, жены, дети — помимо вот этого. Помимо способности искривлять пространство и замедлять время, просто соприкоснувшись взглядами. Любой физик распял и четвертовал бы за такое кощунство, но Орландо чувствовал эти изменения в окружающем мире. В конце концов, он был эльфом некоторое время. Не имело значения, как у кого дела. Казалось нормальным, что жизнь идет, что каждый из них привносит что-то в мир и что-то забирает из него, участвует в новых проектах, снимается голым на отдыхе (и лучше бы Вигго этого не видел), создает образы, семьи и детей — на экране и не только, и не лелеет никаких подспудных ожиданий. Это было бы прекрасно, если бы было правдой. Сейчас Вигго понимал, что — нет. Он все-таки ждал. Зачем-то ждал этого «как дела — нормально», обыденность которого была тем самым ударом с лету, от которого требовалась превентивная защита. — Моральный мазохизм? — негромко спросил Орландо исключительно в тему его мыслей, что давно уже не удивляло. С середины съемок «Братства», пожалуй. — Нет, — ответил Вигго чересчур торопливо. Осекся. Разозлился. Перевел дыхание. Они стояли так близко, что наверняка вдыхали воздух, прошедший через легкие, кровь и сердце другого. Поглощали друг друга. Химия — в самом прямом смысле слова. В девяностые это называли иначе. Вигго уже не помнил, как. Тогда вообще было проще… дышать одним воздухом. Парадокс. Как будто время развивалось не линейно, а клубкообразно, и вчерашняя свобода легко оборачивалась сегодняшними границами. Орландо мог прервать разговор, уйти. Даже хотел этого. И не уходить — хотел. Раскачать маятник, как делал всегда — но раньше было проще, — вызвать реакцию, крайне далекую от понимания, принятия, прощения и далее по списку. Высечь искру, из которой никогда не получалось раздуть даже маленький пожар. А столько раз казалось — еще чуть-чуть, и выйдет. Не выходило. Еще шаг, еще ближе. Вторжение в личное пространство как инопланетное вторжение на Землю — без спроса, без сомнений, без отступления. У Орландо это хорошо получалось. Руку к щеке, к шее — между ними привычно, все делают так. Стал актером — забудь о неприкосновенности, ни публика, ни коллеги не любят ершистых и неприступных. Исключения редки, как Оскары у Ди Каприо. Звезда? Сияй. Орландо исправно сиял, прямо в глаза Вигго. — Ты изменился. — Время. — Но остался прежним. — Привычка. Еще немного, думал Вигго, обнимая ладонями плечи Орландо, потому что стоять столбом было бы странно, потому что дружеские объятия приемлемы куда более, чем отказ от них. Еще немного, и у него не останется подходящих нейтральных слов. А отвечать нужно, потому что если стоять молча, между ними ничего не останется. Одна только сплошная неловкость. От которой и дышать тяжело, и сердце щемит, и выругаться хочется, несмотря на то, что Канны. — Я уйду, если ты опять найдешь объяснение, почему я должен уйти. И вот тут слова все-таки кончились. Не было у Вигго хорошего объяснения. Принципы были, устои, взгляды на жизнь. Только Орландо не было, а хотелось. Действительно хотелось. — Итак… — начал Орландо. Осекся. Вгляделся в лицо напротив, в глаза, в улыбку. Насторожился, тень недоверия скользнула по лбу и растаяла в обновленном сиянии, которому прежнее — недавнее, публичное — и в подметки не годилось. Понял, подумал Вигго, немного волнуясь, как волнуется море перед большим приливом. Стало страшновато и легко, будто он летал во сне. — Не выдумывай, — сказал Орландо. — Это по-настоящему. Они потянулись друг к другу. Но Орландо отвлекли вопросом. Вигго ждал. Это было самое простое и головокружительное ожидание в жизни: с ощущением близости и утешающей неизбежности грядущего, в коконе сияния Орландо, тепла его руки и реальности плеч под тканью пиджака. Вигго знал, что будет бесконечно оживлять и анализировать эти мгновения, раскладывать по нотам, собирать в строки стихов, воплощать на экране. Бесполезные и бесконечные попытки постичь тайну, носящие название творчества. — Творчество — это жизнь, — сказал он, когда Орландо повернулся. — Я знаю, — легко отмахнулся тот, прежде чем поцеловать Вигго. Дурашливое чмоканье на бегу и полупьяные лобызания на вечеринках не имели к этому никакого отношения. Так целуются молодожены, достаточно терпеливые, чтобы не сбежать от гостей, и достаточно влюбленные, чтобы не ждать лишней минуты, оставшись наедине. Ни то, ни другое не имело отношения к Каннам, и, судя по звукам вокруг, публика это тоже заметила. Орландо был счастлив. С возрастом он приобрел вкус к легкой эпатажности. Вигго чувствовал себя как человек, оставивший дом, в который больше не вернется, и сделавший первый шаг на пути в тысячу ри.