***
Когда операция была завершена и я смог лично поговорить с врачом, ко мне вернулась осмысленность происходящего. Я не ел, не спал, и уже завтра меня ждал заказ от работодателя, отказаться от которого я не мог по причине случившейся катастрофы. Теперь вся ответственность легла на мои плечи, и я должен был позаботиться о единственно дорогом для меня человеке. Мама не должна была понять, в какое положение мы попали, и пока она не узнала, в моих силах было всё исправить. Но это было сложнее, чем я мог себе представить. Проснувшись от наркоза, мама долго не приходила в себя, шепча мое имя, как она делала это, лёжа под обвалившейся стеной. Я не мог смотреть на неё без слёз, подвывания, подобному грусти преданного пса, и изрыгающегося гнева на весь долбанный мир. В моей пачке слишком быстро закончились сигареты, и к полудню я уже не мог оставаться с ней наедине дольше, чем на час. И сейчас мне тоже нужен был перерыв, после которого я зайду попрощаться. Не знаю, как вынесу сутки без её доброго взгляда и сухих ладоней в моих собственных. Спустившись на этаж ниже, я по привычке зашёл купить стаканчик бодрящего кофе, но затем вспомнил, что оставил телефон на раковине возле туалетов. Тупая башка! Нужно срочно возвращаться, пока никто не обнаружил его раньше меня и не воспользовался непредвиденной «щедростью». Ну вот ещё и кофе пролил из-за быстрой ходьбы. Что же за день?! — Твою же мать! — раковина оказалась пустой вопреки моим надеждам. А я отошёл всего на минуту! — Эй, случайно не это ищешь? — мой потерянный телефон непринуждённо лежал в ладони полуночного железного принца, стоящего возле полуоткрытой форточки. Уже издалека я понял, что в нём, за время без наших раздражающих встреч, произошли некоторые существенные изменения. Он держался гораздо увереннее, но всё ещё крепко сжимал спасательные костыли. А его поразительный протез…его не было на этот раз. Я даже опешил. Шорты едва скрывали остатки его левой ноги, перебинтованной, смотрящейся ненужным отростком. Мягкий профиль был подсвечен блестящим золочёным лучом, а двигающийся в тени рот обращался стройным голосом. — Мне кажется, твоя тупость создаёт тебе чрезвычайно много проблем. Как хорошо, что я пришёл на помощь такому бездарному идиоту, как считаешь? — Телефон гони, псина, — играть в его игры я не собирался ровным счётом потому, что в том, как он смотрел на меня из-под разглаженных бровей, был виден только не оправдывающий себя риск. Риск чего? Я и сам не понимал. — Сначала помоги мне, будь так добр, — его насмешливый прежний тон сменился серьёзностью. Я уже был готов плюнуть на это с высокой колокольни и хорошенько поддать под рёбра, несмотря на его статус больного, но он снова удивил меня. Сделав упор на одну из более здоровых рук — впоследствии я увидел бесчисленные синие гематомы от запястья вверх по лучевой кости — мой сжатый кулак был расправлен его пальцами, и в нём незамедлительно оказалась дерьмовая зажигалка с поломанным колёсиком. В его же рту появилась элитная сигарета, это я понял по специфическому запаху. Он нетерпеливо пережимал её губой практически у самого основания, задаваясь вопросом, отчего я до сих пор медлю? — Ну ты и долбоёб, конечно. Если не можешь подкурить сам, купил бы нормальную зажигалку, а не это говно. Все дело было в том, что он мог. Ничего не мешало ему попросить это сделать кого-то другого или поднатужиться самому, но я вскоре пропустил эти мысли, принимаясь крутить колёсико между пальцев. В мой висок снова прилетела доля негодования, но когда я полоснул огненной вспышкой кончик сигареты, по его лицу пробежало довольное выражение. Он не боялся быть таким, задерживаясь в моей радужке светлыми серыми глазами. Даже в его взгляде я смог прочитать благодарность, но она мне нахер была не нужна. Вырвав свой телефон из юрких пальцев, я отвернулся, утащив за собой долю сигаретного дыма, и отправился к матери. — Что с твоей железкой? — решившись всё-таки задать интересующий меня вопрос, я столкнулся с озорными искрами во взгляде. Он решил проигнорировать меня и неожиданно бросил напоследок: — Так ты ещё и кофе мне оставил? Спасибо. — Ага, я плюнул в него. Угощайся. Его радостный смех заставил меня обернуться на секунду, и отпечатавшееся в голове запрокинутое лицо с теплым жёлтым на кончике его носа и узких линиях лица, уже не отпускало меня ни во снах, ни наяву.***
Отводить маму на восстанавливающие процедуры три раза в неделю было одним удовольствием: во-первых, это прежде всего помогало ей быстрее реабилитироваться к нормальной жизни и совершать простые действия без моей помощи, во-вторых, она начала выглядеть гораздо лучшее и свежее без синяков под добрыми глазами, ну, а в-третьих, я мог иногда видеть железного принца, слоняющегося рядом с неизменными костылями подмышкой. Я не всегда мог прийти, часто задерживался, но ощущение того, что меня ждут, и не только моя мама, согревало что-то внутри. На место подколов пришли долгие взгляды, я больше не стремился задеть его по поводу произошедшего, а он не пускал в ход свои стрёмные фразы, после которых хотелось выругаться на самых высоких частотах голоса. Да, между нами не осталось вражды и презрения, но новые чувства, очень напоминающие лёгкую грусть после расставания, пугали и откидывали меня на несколько шагов назад. — У меня есть ещё одна небольшая просьба к тебе, — как-то произнёс он, таинственно глядя на меня вполоборота. Сегодня на нём была его «железная детка» и сказать, чтобы он был сосредоточен или серьёзен, было нельзя. Однако, совершенным образом интуитивно, я понимал, что не должен соглашаться ни на какие его просьбы, становящиеся все более дикими. — Ну говори. — Я хочу, чтобы ты отсосал мне. Это снова были его шутки, те стрёмные фразы, которые периодически проскакивали за, казалось бы, на первый взгляд, разумной речью. Я решил, что на этот раз нужно открыть ему глаза на подобное дерьмо, подтверждающее его нездоровый интерес к мужчинам. А может быть только со мной он открывал свои пошлые стороны? — Пошли в твою палату. Или ты любишь прилюдно? — Ты правда согласен? — видеть его растерянное лицо было весело только первые секунды, после которых я понял, что это не было очередным поводом подразнить меня. И тогда оторопел уже мой больной мозг. — Пойдем, Шань. Никогда не видел, чтобы он так резво управлялся со своими костылями; никогда не подозревал, что я сам буду слепо идти за человеком, припасшего для меня гранату под рёбрами. Его палата ничем не отличалась от остальных, которые находились на этом этаже, хотя одна деталь сбила меня с толку: шторы его были голубыми, а не розовато-красными, как у мамы. Интересно. — Я не люблю красный, — сказал он, как бы объясняя свой выбор с непроницаемым выражением, а затем опустился со всей осторожностью на кровать, откидывая костыли и освобождая место для меня. — Он приносит грусть, согласен? — Я пришёл сюда не о сраных цветах разговаривать, — откликнулся я, стоящий у дверей. На самом деле это не грусть, а страх, о котором ты предпочитаешь не говорить. Уверен, что милые ноги моделей обсудить ты бы тоже отказался. — Поработай языком, я не против. — Да кто, блять, сказал, что я согласен? — прерывая его возню с шнурками на шортах, сказал я, остановившись в основании кровати и облокотившись на выступающие прутья, закрученные в замысловатые узоры. — Это потому, — я не говорил с его лицом, с его чётко вылепленными губами. Я говорил с его руками, замершими в неестественной форме возле возбуждённого паха, потому что обнаружить его лицо в этот момент я боялся. Мне не нужно было видеть, я прекрасно чувствовал и понимал всё, в чем раньше не мог убедиться. — Потому, что я такой урод без ноги, да? Тебе противно от меня? — А тебе самому не противно от себя? Ты же только что попросил меня отсосать тебе, блять, думаешь, я чёртов гей? Если ты такой, то не нужно думать, что все вокруг разделяют твои ублюдочные желания. Я всё не мог понять, почему ты пытаешься меня подколоть своими тупыми шутками, а ты геем, сука, оказался. На тебя и на ногу твою мне тоже наплевать, — распаляясь всё больше, я уже не контролировал происходящее. Единственное, что я хотел сделать — уйти и не медля. Хорошо было бы заткнуться и извиниться, но сдержаться было труднее всего. Он молчал. Предсказуемо. Не знаю, что вертелось у него в голове, но я видел, что в этих мыслях не было ничего хорошего. Было похоже, что он больше мечтал слиться с поверхностью кровати и остаться немым зрителем, чем переносить бьющие кувалдой по лицу слова. И всё-таки он приподнялся, опираясь на здоровую руку, поравнялся носом с моим и тем самым заставил меня попридержать разливающуюся речь. — Ты спрашивал у меня, почему я снял протез тогда. Отвечаю. Он сдавливает мою ногу и однажды она может стать настолько тонкой, что кровоток перемкнёт, как искра провода. Да, я больной, я калека без шанса быть кем-то принятым и любимым после того, как я спас их жизни. Моя ёбанная семья не нуждается во мне, здорово, да? Но здесь есть ты. И, может быть, ты хотя бы поцелуешь меня наконец? Завтра домой. Хочу помнить о тебе. — Нахуй тебе это сдалось? — Нравишься мне. Хочу сделать тебя своим, — я видел, как море обиды в его глазах захлёстывает меня волнами с головой. Проживая неделями в этой прямоугольной коробке, я не задумывался, что однажды он вылезет отсюда и вернётся к привычному быту. И не будет больше никаких встреч, и не будет больше нашей странной уязвимой связи. — Никогда твоим не буду. Схватив отросшие волосы на загривке, я рванул его к себе, прижимаясь губами к его плотно сжатому рту, чтобы почувствовать, как он распадается на тысячу мелких атомов и молниеносно сосредотачивается только на ощущении моего языка в своей глотке. Расцепив мои руки, он медленно дал им стечь вниз по тонкой шее к плечам, чуть дрогнувшим от чужеродного тепла. Мне и самому это нравилось, так что я немного отстранился, держась за него, и дал осторожно спуститься на подушки, устраиваясь сверху. Припадая к его ароматной шее, я чувствовал многие запахи, даже свой собственный, но в большей степени туалетную воду, которая всегда возбуждала во мне особые чувства. Проводя языком к крутой впадинке в основании её, я чувствовал движения сокращающихся мышц, и мне ужасно нравилось властвовать в этом поединке. Он тоже решил сделать мне приятное и уже скоро заставлял выгибаться под ласковыми поглаживаниями пресса. Я не чувствовал желания, в отличие от Тяня, самозабвенно заткнувшего отверстия на своих лёгких-бутылях и отдающего мне себя, но нежность и грусть переполняли меня всего. Я оставил поцелуи по всему его лицу и только тогда отстранился, блуждая взглядом по наглому выражению. — Что случилось с тобой? — Самое чудесное, что случилось со мной — любовь к тебе.