Ничего не останется от нас

Он опять заблудился во сне — ситуация из разряда стандартных, только вернуться домой в этот раз почему-то не получалось. Под «домом» Робер Эпинэ представлял конкретный мир, такой необъятный, но при этом умещающийся под низким потолком съёмной квартиры в одном из самых старых районов города. Протёртая софа со следами давным-давно пролитого кофе, ворох бумажек по работе на низком столе, запах собаки, оставшийся от предыдущего жильца: на пару с животным его выселили тут же, и всё равно помещение успело основательно пропахнуть. Всю жизнь работая с животными, Робер ничего против не имел, но ощущение присутствия зверюги, которая принадлежит не тебе и которую нельзя при случае почесать за ухом, немного угнетало. Вот какой-то такой у него был дом в реальном мире, и Робер сосредоточился изо всех сил, вспоминая каждую детальку — лишь бы помогло. Не помогало. Он всё ещё брёл по незнакомому городу, и его никто не видел. В последний раз, когда он оказался здесь (помнится, много лет назад, от души перепив с друзьями на выпускном), город звали Олларией. Сейчас это была Ракана, как прокричал кто-то, восхваляя государя и славя имя его, и Ракана Роберу не понравилась. Не желая следовать за толпой, он воспользовался тем, что всего лишь спит, остановился посреди людной площади и закрыл глаза. Люди — то есть, несуществующие ребята из снов, их же не существует, верно? — проходили сквозь зачастившего гостя до тех пор, пока не вымыли его присутствие из своего мира. С облегчением открыв глаза, Робер убедился, что побег не удался. Удался частично, скажем так: он больше не в Ракане, но всё ещё не у себя дома.  — Проклятье, — пробормотал себе под нос, словно это могло чем-то помочь. В этом сне тоже не найдётся прикурить? Сейчас бы к себе на балкон, сыпать пеплом в пустую банку из-под маринованных огурцов и мёрзнуть под луной — не лучшая замена комфортной и тёплой софе, но так бы он почувствовал себя настоящим. Замёрзшим, курящим и настоящим, вот как надо себя ощущать, а не безымянным никем, бредущим сквозь сплошное никуда. Город был красив, а ещё Робер никогда прежде его не видел. В юности он не придавал большого значения снам, пока случайно не заделался романтиком. Что ж поделаешь — первая любовь: хрупкая, медноглазая и абсолютно безответная. Страдая, как он никогда в жизни не страдал, юный студент-ветеринар начал запоминать, а иногда и записывать места из своих снов. Сюжеты не повторялись, их просто не было, вот декорации — как если бы он перечитал за полночь фантастических романов. Неувязочка вышла, Робер такое не читал, тяга к приключенческим текстам умерла где-то в старшей школе, то ли дело — психологическая драма с отголосками неразделённой любви и попусту растраченной жизни. Так откуда же все эти места берутся? Поверить невозможно, что он придумал их сам! Главная улица, по которой он брёл сейчас, не проходила ни по каким статьям. Обычно, попадая в одно и то же место во сне, Робер моментально его узнавал, даже если не мог объяснить это чувство словами (чего, собственно, от него и не требовалось по причине спящего режима). Сейчас не прокатило. Совершенно незнакомые двухэтажные дома, выкрашенные в приятный молочно-бежевый цвет, выцветшие на солнце, но определённо бывшие когда-то красными крыши, тесные улочки, петляющие в беспорядке и ведущие к мосту. Очередная увлекательная бродилка, на этот раз — бессюжетная, без названия и без слов, а мост-то висел над пропастью! По нему бесстрашно ходили несуществующие люди, и Робер пошёл за ними, как зачарованный, глядя то прямо под собой, то по сторонам. Высоко… Скалы внимательно следили за каждым его шагом… А почему он решил, что этого места не существует? Может, место — есть, а его — нет? Проверить можно было лишь одним способом — принести жертву. Люди умирают во сне, но вряд ли они перед этим сигают с воображаемого моста. Ничего не случится, Робер был уверен, а если он и умрёт — то проснётся, а если не проснётся — докажет себе напоследок, что хотя бы один город был реален. Происходи такое наяву, Робер был бы первым, кто покрутил пальцем у виска — ещё чего удумал, прыгать с незнакомого моста среди незнакомых скал, а на работу кто пойдёт? А квартплата с кого, с собачьего духа в пустой квартире? Никто не обернулся, когда он подошёл к самому краю, и Робер не без радости убедился в том, что он здесь — всего лишь крепко спящий гость. Подавшись вперёд, он почти сделал шаг, и это было так легко, но его резко схватили за локоть и дёрнули обратно — словно крюком подцепили и вытащили наружу. Не удержав равновесия, Робер стукнулся головой о мостовую и выругался — скорее от удивления, чем от боли. А потом моргнул и проснулся. * Его разбудила мелодия, знакомая до сердечной боли: в уши словно ввинчивали звук, аккуратно открывали ржавый замок отыскавшимся ключом, а затем музыка затихала, словно её и не было. В попытках вспомнить продолжение или хотя бы текст из середины, Робер попытался спустить ноги с софы и не преуспел — оказалось, он валялся на полу, как какой-нибудь… живший здесь ранее пёс. Чувствуя себя как никогда глупо, Робер расхохотался, сидя на полу, и порадовался, что его никто не видит. То-то была бы сцена! Робер, тридцать годиков, упал во сне с постели и ржёт, вместо того чтобы собираться на работу. Затылок побаливал. Естественно, не надо было падать на пол. Ни о какой мостовой речи быть не могло — фантазируешь, так пожалуйста, но от реальности не отрывайся и крепко держись ногами за землю. Пожав плечами, Робер потянулся за будильником — как всегда, проснулся на четыре минуты раньше — и, действуя на автопилоте, набросал на попавшемся клочке бумаги описание города над пропастью. Быстро, небрежно, кривым почерком, впервые в жизни задумавшись, с какой целью он стремится всё это запомнить. Зачем? Это всего лишь красивые сны, даже не чья-то жизнь. Лишь однажды непривлекательное сновидение показалось ему чрезмерно живым, но Робер не хотел о нём вспоминать. Так недолго и свихнуться, а это в его планы на ближайшие десять лет как-то не входило. * Видать, стукнулся он неслабо: во-первых, на затылке нащупалась наглая бессовестная шишка, во-вторых — несмотря на показную невосприимчивость к нетипично ярким сновидениям, в этот раз Робер почему-то не мог отделаться от мысли… Просто отделаться, скажем так, от того, что видел этой ночью. Обычно — и это было совершенно нормально, если послушать друзей и коллег — даже самый красочный сон смывало прохладным утренним душем, и в памяти через несколько часов оставались лишь отпечатки, какие-то отблески далёкого пламени, почему-то кажущиеся знакомыми. Дотронуться до них было нельзя, ну и не надо, ведь реальность — одна и находится прямо здесь. Ты же хочешь прожить свою жизнь, а не проспать чужую? Вот и вари свой кофе дальше, нечего носом клевать. Робер шёл по коридору и вместо белых дверей видел раскинувшийся над пропастью мост. Это уже ни в какие рамки. Рассеянность какое-то время сходила ему с рук — ну видно по человеку, что не выспался, не ругаться же на него — всё равно только головой мотнёт и переспросит. Что пугало сильнее, так это потеря всякой связи с реальностью — то самое, чего Робер как-то сто лет назад испугался, уверовав в то, что может заблудиться во сне. Вот зачем он записывал маршруты и рисовал корявые карты! Всё резко встало на свои места, как будто кусочек выпавшей мозаики приклеили обратно. Робер покачивался в трамвае, невидящим взглядом буравя пыльное окно, и поражался предусмотрительности малолетнего себя. Привычка казалась такой дурацкой, а могла быть и полезной. Значит, когда-то он уже сомневался, где явь, а где — сон? Но когда и почему? Перед глазами находилось пустое сиденье в клеточку, а мозг показывал совсем другое. Как это всегда бывало, вспомнив один смутный сон, он словно цеплялся за лопасти невидимого вечного двигателя и, как на карусели, раскручивался быстрее и быстрее. На смену гордой красивой столице чужого мира, медленно и верно подгнивающей изнутри, пришла не самая приятная сцена из снов — Робер всегда был осторожен за рулём, но однажды ночью он «разбился» на машине под шведский рок, доносящийся из задыхающегося радиоприёмника. Зажмурился перед смертью во сне, распахнул глаза в другом — там он бродил по маленькому городку, куда больше похожему на пригород Парижа, и кого-то искал, чем дольше бродил — тем сильнее отдалялся от искомого. Не успев толком вспомнить детали одного сновидения, Робер против воли перенёсся в другое, и там он снова увидел себя в непривычной, явно не нашего века одежде — в зеркале изумляло не только это, прядь надо лбом и виски были совсем седые… Всё это он забывал по пробуждении, вспоминал раз в несколько лет, усмехался или, напротив, раздражённо отмахивался. А что, в конце концов, такого? Все видят сны. Может, когда-то в детстве он хотел видеть себя военным, может, в драматичном возрасте четырнадцати лет расстроился из-за безобидной выходки брата и хотел умереть в автокатастрофе, очень хотел, аж десять минут подряд. Все видят сны. Робер не промахнулся остановкой и вышел там, где надо, в одном квартале от съёмной квартиры, твёрдо шагая своими настоящими ногами по своей настоящей дороге. Все видят сны, и это не значит, что сны тоже что-то видят. * Поддавшись порыву, вопреки здравому смыслу и собственным ожиданиям, в следующий визит к родителям он забрал свой старый блокнот. Мама бережно хранила все сыновние вещи в закрытом шкафчике, и Робер обнаружил искомое в целости и сохранности: если блокнот и потрепало жизнью, это случилось при нём. Он бы выкинул или сжёг, но что-то останавливало руку. С того приснопамятного сна прошло несколько недель, и Робер, к счастью, обнаружил, что давно об этом не вспоминал — так, к слову пришлось за семейным столом, вот и вспомнил. И блокнот забрал, никому не объясняя, за какими кошками ему это понадобилось. Кошками? Это ещё откуда? Неважно, подождёт. Убедить себя в том, что он всего лишь ностальгирует по прошлому, листая этот блокнот, было тяжело. Робер бы с большим удовольствием обнаружил слёзы на глазах при виде своих детских каракуль, но слёз не было, был лишь необъяснимый трепет в кончиках пальцев и какая-то дрожь в ногах. Ей-богу, он словно дотронулся до неосязаемого. Сошёл с ума или, напротив, прозрел? Внутри блокнота было трудно что-то понять, если ты не его владелец. Вооружившись самой яркой лампой, какая нашлась в квартире, пачкой сигарет и огромной кружкой кофе, Робер просидел над исписанными листами до поздней ночи. Первые страницы, конечно, глупость — что там снится среднестатистическому французскому школьнику, но потом… Переход между типичными мальчишескими снами, от рефлексии из-за школьных проблем до первых эротических сновидений, и неисследованными городами бросался в глаза. Словно подменили человека, ведь не мог же один и тот же Робер обнаружить в себе такие разные… миры. Вот он и сказал это вслух, а вернее — подумал, но легче не становилось. Мир — он один, и ты сидишь на кресле по-настоящему, копаясь в чём-то немыслимом и небывалом, утешая себя тем, что завтра выходной. Так ли это важно? Важно ли вообще? Несмотря на обилие выпитого кофе, Робер зевнул широко и сладко и откинулся на спинку кресла, щурясь на облупившуюся штукатурку на стене. Дел невпроворот, а он страдает какой-то ерундой. Нашёлся Первый маршал! Нельзя всю жизнь полагаться на Карваля и остальных, он и так слишком много на них спихнул… Закатные твари, если он сейчас же не возьмёт себя в руки, то заснёт… * И ведь знал же, что нельзя читать свой дурацкий блокнот на ночь глядя, а всё равно вляпался. Влип по самое не хочу, да вплоть до того, что очутился в своём кошмаре многолетней давности. Не сказать, чтобы это был кошмар, но никакого уюта в этом сновидении не было и быть не могло, словно уют — это что-то на другом языке, а у нас тут, простите, так не принято. Робер шёл, почти бежал, по длинному, бесконечному белому мосту, раскинутому над белой пропастью. Всё вокруг было отвратительно белоснежным, но не он это придумал и не ему за это оправдываться. Единственным цветным пятном в конце была башня, закатное небо над которой полыхало пролитой кровью. То, что ему — туда, ясно, как божий день; оставалось только добраться. В прошлый раз не вышло, не вышло и в этот. Он задыхался на белом мосте, башня никак не хотела становиться ближе, а вокруг постепенно появлялись люди. Знакомые и не очень, дружелюбные и откровенно недовольные его присутствием, они не преграждали дорогу, вовсе нет, но смыкались каким-то неровным кольцом, отходя от края и сужая и без того тесный путь к башне. Ускоряйся ли, замедляйся ли, всё равно не добежишь; тебя всё равно не хотят пускать, так куда ж ты так рвёшься-то, дурак? Есть ли разница, имеют ли силу клятвы, данные во сне?.. Имеет ли смысл сон и твоё в нём существование? Люди подходили ближе и ближе, заглядывали ему в глаза. Страшным был не бесконечный побег, изначально обречённый на провал, не далёкая башня и не доводящий до ручки белый цвет, а то, что люди эти не моргали — таращились ему в лицо, в спину, на ноги, чтобы споткнулся и упал, и ни разу не сомкнули век. Хотя бы на мгновение. От этого их глаза казались неестественными, стеклянными, неживыми. Живыми были только одни, но в прошлый раз Робер промчался мимо, слишком одержимый надеждой добраться до башни. Сколько ему было, тринадцать, четырнадцать? Столько лет прошло, наверняка его уже никто не ждёт… Но он был здесь; он всегда был здесь, и в то же время — никогда не появлялся, то ли потому, что существовал в разных мирах, то ли потому, что был Робером выдуман. Если, конечно, сам Робер был способен на такое, в чём сильно сомневался: не считая себя совсем уж посредственностью, он всё равно вряд ли мог сочинить гения, а как ещё назвать существо, свободно проходящее сквозь свои миры и чужие сны, когда вздумается?  — По имени, например, — послышалось Роберу сквозь грохот собственного сердца. — В других обстоятельствах я бы удивился, обнаружив, что вы его до сих пор не запомнили. Попытавшись обернуться, не сбавляя шага, он всё-таки споткнулся и полетел носом вниз. Закрыться руками не успел, зажмурился в преддверии столкновения — одним словом, хорош, но очнулся всё равно не лицом книзу, а на спине, и не на белом фоне, а в вечерних сумерках на мостовой, что раскинулась над пропастью. Там же, где упал несколько недель назад.  — Не уходите, — неужели он наконец-то догадался открыть рот во сне?! Или, лучше сказать, смог это сделать? Робер был почти уверен, что разговаривает с пустотой, но ведь кто-то его за локоть дёрнул. Левая нога всё ещё болталась над пропастью, и он торопливо притянул к себе колено, тщетно пытаясь разглядеть что-то в мешанине из вечерней полутьмы и тёмных пятен перед глазами, мельтешащих там после удара.  — Обойдётесь… Я слишком долго вас искал, чтобы взять и уйти. — Всё ещё не понимая, что происходит и почему, Робер бездумно схватился за протянутую ему руку. Узкая ладонь казалась знакомой, но, что ещё лучше, она была настоящей. — Не сходите с ума, герцог Эпинэ. Меня вы рано или поздно вспомните, а сейчас важнее вспомнить себя.  — Рокэ, вы снова меня вытащили, — хрипло сказал Робер, моргнув и увидев перед собой подсвеченный утренним солнцем потолок, нависший над старой софой. От досады он треснул кулаком по стене и, не чувствуя боли, той же рукой с силой провёл по лицу. Только что увиденное вылетело из головы после утреннего душа, осталась лишь мелодия на незнакомом языке, так и звучащая в ушах, словно её никто не выключал. Под сердцем был лёд, а глаза были синие. * Жизнь текла своим чередом, но чего-то в ней не доставало, чего именно — Робер не знал и сильно сомневался, что хочет знать. По глупости поделившись опасениями с кем-то из знакомых, кого считал друзьями, он услышал про кризис среднего возраста, необходимость завести семью или хотя бы собаку или переехать. Чтобы развеяться. Советы — один другого бредовее, мрачно подумал Робер, чтобы развеяться, ему надо будет переехать кого-нибудь на машине, и желательно — себя, чтоб мозги на место встали. Жизнь текла своим чередом, но то был не бурлящий энергичный горный родник, а томная стоящая вода в тихой пустой пещере, застывшее посреди земной карты солёное море, мёртвое море, кровавое море, море из другого мира, озеро из другого мира, лужа, полная проклятой зелени. Жизнь текла своим чередом, но была ли это жизнь? *  — Хватит убегать от самого себя! — Рокэ, герцог Алва, хранитель башни и наверняка чего-нибудь ещё, снова оказался в городе из сна, и Робер против воли вытянулся по струнке. Его не смутило то, что Кэналлийский Ворон сейчас должен быть в Нохе, как и то, что в последний раз он выглядел несколько хуже, чем сейчас, хоть Левий и позаботился об узнике лучше тюремщиков Багерлее; важным было лишь то, что Рокэ был здесь и что вообще был — помимо прочего, он явно разозлился, и Роберу совершенно не хотелось проверять, на что. Казалось, что в тюремной камере он верно дал понять, что на одной стороне с Первым маршалом — в смысле, с настоящим Первым маршалом, а не полуседым страдальцем, совершенно не желавшим таскать это бремя и звание. Наверное, что-то пошло не так.  — Как скажете, — послушно ответил Робер, пытаясь понять, где они. В Олларии, тьфу ты, Ракане, не было таких мест и быть не могло, неужели Альдо дочудился со своей великой революцией и перекроил столицу за одну ночь? — Я непременно перестану бегать, если вы этого хотите, но для начала хотелось бы знать, где я нахожусь… Это не похоже на Олларию, это вообще ни на что не похоже…  — Времени у нас мало, думайте сами, — несмотря на покорность собеседника, Рокэ не сменил гнев на милость, впрочем, было бы странно, если б он это сделал — Робер всё ещё не соображал, что от него нужно. — Главное, когда проснётесь — запишите всё, что запомнили, иначе это никогда не прекратится… Что именно не прекратится, Робер не понял, а переспросить не успел — снова грохнулся с софы, рванув со всех сил за резко развернувшимся маршалом и врезавшись в стену, оказавшуюся сначала окружением аббатства, а затем — паркетом его съёмной квартиры. Прихрамывая, добрался до стола, схватил карандаш, карандаш сломался — пошёл к чёрту, ручка, где же ручка, как можно быстрее набросал какие-то невнятные слова… Очнулся к концу страницы, обхватил голову руками и то ли выругался от души, то ли помолился, чувствуя себя самым настоящим сумасшедшим. Что бы ни имелось в виду, пусть оно и в самом деле подойдёт к концу. Сигареты вон кончились, правда, это не радовало совершенно. * Когда через тяжёлое ворочанье собственных мыслей пробивался голос, он казался женским, но спроси кто Робера, он бы ответить не смог, женщина поёт или мужчина. От песни бросало то в жар, то в холод, но она хотя бы перестала ввинчиваться в уши своими первыми аккордами, загадочными, заманчивыми и невыносимыми — невыносимыми оттого, что он их, кажется, любил, а то ли это время, чтобы любить мелодию, если надо спасать Талиг? Ты не спасёшь, ты один вообще ничего не сделаешь, но ты хотя бы начал вспоминать — это хорошо. Плохо всё остальное. Плох шатающийся невесть где Первый маршал, плохо с головой, плох местный шадди — Робер пил его всю жизнь, в чём теперь тоже, к слову, сомневался, и не замечал, что вкус просто отвратителен. Если бы не необъяснимая уверенность в своём существовании, если бы не набросанные на полях названия, титулы и имена, Робер бы засомневался в том, что его зовут Робером — ведь так от роду повелось, что всем клинкам и кораблям дают девичьи имена. Что ж остаётся делать нам? Что же остаётся? Варить хреновый кофе, от такого поганого шадди отказался бы хоть Создатель, хоть Леворукий, мешать христианство с католичеством, а эсператизм — с олларианством, гадать, когда он в следующий раз окажется у Ружского вместо Лувра, и ждать, ждать, ждать очередного сна, потому что когда он сдавался и отказывался ждать, приходила бессонная ночь, вечная ночь, за которую кончались последние сигареты. *  — Заберите меня отсюда. Вы же можете, — дурной тон — с первых минут бросаться на собеседника, который тебе ничего не должен (наоборот), со своими дурацкими просьбами. В конце концов, мог бы справиться и сам — наверное, может быть. Робер обо всём этом не подумал, потому что времени, как обычно, было мало. — Всё это уже было, я помню!  — Хоть что-то вы помните, — определить, злился ли Рокэ или своеобразно шутил над ним, не представлялось никакой возможности — метель поднялась такая, что они едва видели и слышали друг друга. Роберу в очередной раз не удалось толком его разглядеть — Рокэ развернулся, опять, и пошёл куда-то вдоль реки, оставалось лишь следовать за ним. В этом сне не чувствовался ни зверский зимний холод, ни снежная сырость. Рокэ говорил, когда ветер немного стихал. А может, ветер немного стихал, когда говорил Рокэ. — Из всего, что происходило в последние полгода или год, я бы ни за что не вспомнил тот сон с вассалами, пегой кобылой и непосредственно вами, если б вам не приспичило опять мне сниться.  — Вы сейчас тоже спите?  — В каком-то смысле. Так сложились обстоятельства, что я могу себе это позволить, хоть и не хочу. А вот вы не можете, однако заснули так крепко, что придумали себе целую жизнь…  — Придумал? — хрипло переспросил Робер. Он то ли поскользнулся на льду, то ли начал терять сознание от сногсшибательных новостей, но как-то удержался на ногах и снова обнаружил себя бредущим среди метели. Справа от них была бесцветная холодная река, а по левую руку по невысоким холмам поднимался лес. — Только не говорите, что этой жизни не существовало…  — Если хотите забить себе уши сахарной пудрой вместо правды, поищите кого-нибудь другого. Если найдёте, — вот сейчас это была неприкрытая издёвка, и Робер почувствовал, как в нём слабо шевельнула ушами давно забытая неприязнь. — Тем более, вы и сами уже поняли эту правду, только не даёте себе труда признать её от начала и до конца. Не мне вас в этом упрекать, но время вы выбрали, мягко говоря, неподходящее.  — Я ничего не выбирал! — орать было не лучшим решением, но нервы сдали. — Если бы не дурацкая подростковая привычка, не этот блокнот, не сны… Я бы вас вообще не увидел!  — Не было никаких привычек, — Рокэ говорил спокойно и всё ещё не утруждал себя поворотом головы в сторону собеседника, что было весьма на него похоже. — Потому что не было никакого подростка. Маркиз Эр-При, растущий на Монмартре, это тот ещё бред…  — Откуда вы знаете и то, и другое?  — Насмотрелся, пока вас искал. Это интересный мир, и каждый из нас мог бы в нём прижиться — некоторые уже пытались, принимая на себя чужую роль и вживаясь в чужую шкуру, но никто этого не помнит… Наверное, это к лучшему.  — Хорошо, — сдался Робер. — Я виноват, я что-то себе придумал и провёл в этом много лет…  — Неправильно. Не было никаких лет, — кажется, Рокэ решил его добить, а ведь собирался вытащить. — Когда вы вспомните, поймёте… Правда, у меня есть опасения, что, пока вы не поймёте, вы и не вспомните тоже. Поэтому я здесь.  — А ещё сложнее можно?  — Не огрызайтесь, Эпинэ, потом же пожалеете. Если не угробите вечер на сожаления о других вещах… У вас сильная кровь, как у любого Повелителя, и такая же сильная воля, пусть иногда вы применяете её несколько непривычно… Вы так сильно не хотели быть там, где были, что оказались здесь. Слово за слово, сон за сном, и вы сами себя убедили в том, что прожили жизнь в другом мире.  — Я должен проснуться в Ракане, — наконец-то он вспомнил, если не ошибается — вспомнил всё, но как же больно это слушать, будто обухом по голове получил. — Закатные твари, это совсем не к месту… Вы не знаете, как долго меня нет? Если без меня что-то случилось…  — Я не знаю, — снисходительно объяснил Рокэ, в кои-то веки оборачиваясь к нему лицом, и улыбнулся, однако ничего весёлого в улыбке не было. — Если вы ещё чуть-чуть напряжёте свою несчастную память, то вспомните, что я нахожусь несколько в заточении и при всём желании не могу решать за вас государственные дела. Но, как вы совершенно верно заметили, без вас совсем нехорошо. Я сейчас ни на что не влияю, а вот вы могли бы, и неплохо, кстати, справлялись до того момента, как решили удрать.  — Устыжусь, когда вспомню этот момент, — не выдержал Робер. — Неудивительно, что мне хотелось спрятаться от этого хаоса, но чтобы так далеко… простите, против моей воли… Вы тоже слышите песню?  — Слышу. Вам знакомы слова?  — Совсем чуть-чуть. Вы никогда не пели её? Рокэ неопределённо повёл плечами, молча шагая дальше, и Робер ничего больше не спросил, прислушиваясь, присматриваясь, дыша. Морозный воздух радовал, радовало и то, что вряд ли кто-то из них способен здесь простудиться. Пробуждение, настоящее пробуждение, казалось таким близким, руку протяни — и… опять окажешься в Ракане. Опять придётся извиваться ужом, делая вид, что что-то смыслишь в политике и дипломатии, врать сюзерену, которого считал своим лучшим другом, ежедневно и ежечасно вытаскивать за уши Дикона из его глупых проблем, потому что больше никто не готов ему помочь, проминать Моро, боясь, что тот сбросит его к закатным тварям, забыв о клятве, не высыпаться и искать пути для мятежа, всё ещё не находя… Они прошли под мостом этого мира, над головой оглушительно загрохотали машины, пронеслась электричка. Высотка с острым шпилем, всё это время видневшаяся из-за верхушек деревьев, скрылась с глаз, а заснеженная набережная казалась бесконечной. Вернуться в этот болезненный кошмар, в какой волею судеб превратилась жизнь герцога Эпинэ, когда он, оказывается, был способен творить целые миры и жить в них, замкнувшись во сне своего сознания — да кому это, к чёрту, надо?! Казалось бы, махни рукой — и никогда туда не вернёшься, а здесь уже целая жизнь, и она всё ещё — в каком-то смысле — твоя…  — Рокэ, вы тоже это делаете… Я имею в виду, миры, — вслух прозвучало совсем глупо. — И можете находиться и здесь, и там. Почему вы это делаете?  — Потому же, почему и вы, — Рокэ прикрыл глаза, Робер машинально повторил жест и на долю мгновения ощутил пышущий в лицо неизбывный жар, изматывающую до кончиков пальцев гнетущую усталость, бесконечную скачку, загнавшую на обрыв плачущей осени, на кровавый, солёный, закатный обрыв, обратной дороги с которого нет и не будет, её не было с самого рождения.  — Тогда почему вы возвращаетесь обратно? — вполголоса переспросил он.  — Потому же, почему и вы, Эпинэ. Слишком многое от них зависело. Слишком немногое не зависело от них. Робер понимал это на уровне подсознания — он, он сам, кажущийся себе то неуместным, то жалким, то чрезмерно храбрым и даже нахальным, то загнанным и проигравшим, гасил в себе пламя, заставлявшее его раз за разом подниматься и что-то делать, делать то, что никто другой за него сделать не мог, ведь если сломается эта ось — не выдержит ни один мир, даже самый гнилой. Рокэ на первый взгляд никак нельзя было назвать пламенем, он скорее лёд, но если там, под сердцем — лёд, то почему так больно жжёт?  — Что здесь произойдёт, когда мы вернёмся? — сипло, голоса вообще не осталось, спросил Робер. Они остановились в середине бесконечной набережной, и снег прекратился тоже. Стало зябко. — Я имею в виду, вернёмся по-настоящему и исчезнем отсюда. Навсегда.  — Ничего не останется от нас, — Рокэ уже не было, остался только его голос. Робер понял, в чьём исполнении слышал песню все эти долгие месяцы, и почему такой нелепой и текучей казалась ему ненастоящая жизнь. — Нам останемся, может быть, только мы… *  — Монсеньор! — такого счастья на физиономии Карваля давно не было, хотя он старался, как мог, эмоции сдерживать. — Доброе утро, Монсеньор, — уже спокойнее добавил он. — Разрешите доложить.  — Докладывайте, — рассеянно отозвался Робер и потянулся, не понимая, что не так. Оделся правильно, голову не забыл, сапоги не перепутал, так что же? — И начните с того, почему вы такой радостный, я что-то не понимаю…  — А могли бы, — упрекнул Никола. И замялся, вот уж воистину чудо! — Причина одновременно достойна вашего внимания и нет. Вы вчера собирались в вечерний патруль, а потом куда-то ещё, но…  — Закатные твари, — от души ругнулся Иноходец, — неужели я заснул?! А вы и не разбудили!  — Вам давно пора было как следует выспаться! — пошёл в атаку Карваль. — Разумеется, я не стал будить вас. Не переживайте, за ночь в столице ничего не случилось. Позвольте мне эту откровенность, вы после сегодняшней ночи выглядите гораздо лучше. Да уж, ещё бы ему не выглядеть… Одна ночь? Целая жизнь… Робер чувствовал, как ускользает правда, ускользает прямо на глазах, но записать было некуда. Здесь нет блокнота и авторучки, хочешь — строчи свитки чернилами, перо валяется на столе… Ещё немного, и он забудет всё. Забудет, как довёл себя до пика прошлым вечером и заснул так крепко, что мог никогда больше не проснуться в этом мире, забудет, как сочинил красивую сказку и сам же разочаровался в ней, забудет песню… Нет, песня останется в голове надолго, если не навсегда. И будь Иноходец проклят, если он не запомнит, что снова по гроб жизни должен Алве. Пусть они оба в одно и то же время едва не исчезли в никуда, позволив колесу событий вертеться самостоятельно, один всё же нашёл в себе силы вернуться — и вернуть второго. Может, от них и впрямь ничего не останется, подумал Робер Эпинэ, прежде чем оседлать коня и отправиться в утренний патруль. Зато они сами останутся и будут жить в своём настоящем, на самом деле будут жить, чего бы это ни стоило.