Лгунья

Всякому взрослому хоть раз в жизни приходилось рассказывать сказки, иногда — себе подобным, но чаще, конечно, детям — существам несведущим в аллегорических хитросплетениях. Наверняка потому каждая история — немного исповедь. Те, что рассказываю своим детям я, уже пятый год жертвенно горьки. Случилось мне однажды предотвратить гибель родного и значимого человека. И все бы ничего, да цена оказалось непомерно высокой, так что теперь живу я в чужой стране, воспитываю сына и дочь от разных отцов, иным образом зарабатываю на жизнь и мыслю — иным, показательно позитивным. Все одно, спасенная мною душа унеслась безвозвратно, а тело предано земле за тысячу километров отсюда. Ни прийти, ни повиниться.  — Девочки мои дорогие, сегодня в рамках марафона «Бархатный сезон с Лисовой» у нас сырнички. Ха, поняли? Не только сами стройнеем, а ещё и мальков не забываем кормить! В кадр настырно лезет рыжее, испещренное царапинами пятно. Кляну, на чем свет стоит, древнюю нашу плиту, хоть сотри к чертям руки, а поможет ей разве что серная кислота. Смахиваю с экрана испорченную историю. Ну и ладно, сейчас все красиво по тарелочкам, и уж тогда… В кухню, прерывая попытку отыскать в ситуации плюс, врывается маленькая наездница. В роли скакуна — старший брат. Ему сегодня в школу, только и остается что в очередной раз прикрикнуть, чтобы не изгваздался. Пристыженный, он хмурит альбиносьи брови — еще пару лет и бунтарская натура окончательно возьмет свое. Разве что с виду в отца. В добряка, чьё имя я забрала себе — на вечную о нем память.  — Мир-ра-а! Дитя лупит ладошкой в центр геркулесовой лужи. Смоляные кудряшки будет не прочесать, а Ярухе — веселье, алеют со смеху щеки и уши. Светится мой мальчик тонким весенним листком и пахнет шерсткой, если уткнуться в макушку. Нерв у меня вовсе не железный, но клиентки ставят этот факт под сомнение. До обеда — два адреса. Кто говорит, что работа с волосами сезонна, не дружен с СММ и собственной головой. Выпускные у заочниц обнаруживаются в самых необычных местах календаря, а торжества — тем уж более, и если руки умелые, а нрав легонький, как солнечный свет, успевай только… Я все успеваю. И накрутить хвостов, и закупить полезного к обедоужину, и спасти окружающий мир от Мирушиных проказ. Образ супервумен к лицу и, безусловно, льстит.  — Уснула, моя девочка. Ключ поворачивается в замке. Не особо раздевая, укладываю ее в подушки, открываю форточку и бегом на кухню: скоро воротится сын. Обед, уроки. Вечером — на футбол. Таким разболтанным нужно отцовское слово, а если нету рядом мужчины, примером становится мать. Должна. Я это долженствование уже давно принимаю как данность. Рука на пульсе, система почти не сбоит. «Абонент, которому вы звоните, временно недоступен. The subscriber you are calling is…».  — Ох, и получит! — жалуюсь крольчатам в клетке на их хозяина. — Больше никаких телефонов и игрищ! Оба грызут угощение, не поворачивая подрагивающих носов. И нету им нету разницы: покормит их вечером мальчишка, или его руку в этом деле навсегда заменит моя. Набираю номер. Вновь в трубке не сын, — беспристрастный робот. Никогда не ошибалась в таких вещах, и сейчас тревога сжимает в судороге горло. Была бы я дурой, а может такая и есть, — надежда обмануться еще жива:  — И Вовке все расскажу! Вовка перманентно в рейсах, а для меня с работой приходит забвение, она как анестезия, с ней крест заметно легчает, притворяясь аксессуаром вроде дамской сумки. Флер публичности кружит голову и вселяет чувство неуязвимости. До поры. «Девоньки, сегодня задание вам — придумать способы сжигать калории домашней работой. До десяти по Москве пишем в чат. Всегда ваша, Лисовая Саша». Шлют в ответ сердца и яблочки, а экран перед глазами совсем поплыл: одноклассники уже часа полтора как дома. А мой — где? Ждать больше нет ни времени, ни сил. Подхожу к окну, онемевшей рукой сдвигаю шторы. Глаза — закрыты, рука из груди ловит сердечный ритм. Вслушаться — забытый, но такой родной шелест травы под босыми ногами, горьковатый запах грибниц и сырого мха. В сердце лесной чащи кукушка отмеряет, сколько ему осталось.  — Приходи. Кому — привычный шаг времени, мне — древнекитайская пытка. Кап, кап… посекундно стрелки часов в самое темечко. Двери, как в день похорон, уже можно не закрывать: с вопросами — полиция, соседка — забрать Мирушу от беспокойной матери. И девчонки из чата — клиентки, ученицы, коллеги — от дома и до железнодорожного полотна — пройти каждый метр. День уходит за гаражи. Слякотно. Промокли насквозь замшевые ботинки. И не слышно уже травы, — крошится наст под тяжелой лапой, все яростнее, все громче. Гудят молебном тревожные разговоры, а мне остается замедлить ход, руку к сердцу, закрыть глаза… «Ты уже близко? Прошу, не успеем». Еще четверть часа. Отделившись от черных теней подворотни, несутся навстречу соседские хлопцы, тащат в обветренных ладонях небольшой сверток, это мне. Как хочу обознаться, ослепнуть, не разобрать! Да только чую запах смерти не хуже того, кто уже опоздал. Ярушина куртка. Вырван с мясом замок, сквозь дыру в красной ткани кроличьим мехом белеет нутро. За спиной ревет одна из девчонок. Утешают ее, а не мать. Правильно, меня сейчас лучше не трогать: мертвым грузом ложится в ладонь телефон моего мальчишки. Оглушающий крик, звон стекла и ботинки сбиты о ступени старой заброшки…  — Пока не нашли…  — Еще не все… Молчать! Если вы шутите, то до чего недобро! Только не со мной, увидевшей как наяву самое на свете бесчеловечное. Солнце прощается багровым штрихом у самого края города. Стою и вою, прислонившись лбом к окну. «Опоздал, опоздал». Ладонь на груди, глаза закрыты. Сейчас. Уже пахнет смолою и паленой шкурой. Отступаю. Стекло лопается как натянутый на брусья мыльный пузырь, а с порывом колкого ветра врывается в комнату зверь. Дикий совсем, глаза больные. Бью кулаком в меховую грудь, и он скулит, размашисто слизывая с моего лица неостывшую соль. Падаю на колени: воли во мне ни на грамм, — ужасный этот день выпил ее до последней капли.  — Ну что ты, милая, будто впервой. Только загадай, я все сделаю. Все-все тебе, к твоим ногам.  — Принеси моего ребенка.  — И все? Так просто? И стоило мчаться через эти смрадные земли, чтобы…  — Живым. Мой давний друг, мой милый Эдвин, брат и ратный товарищ — глядит на меня лукаво, израненные лапы кладет на бедро. Молчим — каждый о своем, даже о предстоящем — ни слова. Осторожно вынимаю еловые иглы из подушечек, ободранных и шершавых, краем рубашки вбираю кровавые струи. Благодарный, трется носом о щеку. Воздух искрит белоснежным углём — его тонкой, нежной магией. Безутешны подруги, и за то им большое спасибо, а мне на роду написано привирать. Сегодня, уткнувшись в подушку лицом, скрываю облегчение и радость. Я знаю, какой на мне грех. И то знаю, как скоро он помножится надвое, но за дверью стоит человек, в форму одетый, и уже тянет руку к звонку. Куртка на ребенке цела. Личико — хоть к ранке прикладывай, благостно–виноватое. Разбило дитя телефон, испугалось праведного гнева и спряталось в раздевалке. Уснуло, проснулось — уж ночь на дворе. Эдвин всегда был немного сказочником. Его истории — о доблестном рыцаре, способном ради любви на душегубство. Он не знает морали, но проповедует любовь. И в каждом его шаге прозрачно и звонко — любая за нее цена. Посапывает тихо кудряшка, а рядом испуганный мальчик никак не может уснуть.  — Мам, пожалуйста, побудь со мной. Смотрю ему в глаза, в их целомудренную воду, до хруста сжимаю плечи.  — Мужчина? — спрашиваю, и даже не дрожит мой голос. — Яромир, ты мужчина? Да, он такой. Он шлепает дрожащими губами единственно правильный ответ.  — Отлично, — наклонившись, целую молочную кожу. — Мужчине, Яруш, положено быть смелым. Защищать. Точно — не бояться. Понятно?  — Понятно. Пусть погорит ночник. Дверь в детскую заперта, а я, душою грешная, сползаю по стенке на пол и закрываю руками рот, чтобы не вскрикнуть, не разрыдаться. Может, сделать вид, что страшного не было — последняя на сегодня игра, а может… Идет из угла ко мне черная тень, не успеваю моргнуть — моя главная ложь, и любовь тоже — заглавная. Мой Эдвин. Возмужал совсем. Стройный, горячий. Смоляные ленты волос тянутся к поясу. А в перчатках прячется его единственный изъян — раненые ладони.  — Не вздумай убиваться.  — Кто я, если не убийца?  — Брось, на дворе ночь, уснет твой Вовка в дороге. Ни боли, ни страха. Счастливчик!  — Он такой хороший. И Сашенька хороший был, добрый.  — А я другого к тебе и не подпустил бы. Да не реви ты, говорю. Хватило на его долю радости: красавица-жена, готовый сын. И даже доченька. Готовая.  — Ничего от тебя не скрыть.  — И потому ты со мною правдива.  — Видел ее?  — Конечно. Забегаю — посмотреть. На маленькую ворожею. На тебя, душа моя. На мальчишку — даже к нему привык… Анна, ничего не бойся. И цену вломи! Пусть платят. Я бы и не такое заплатил, чтобы хоть иногда за ушком чесала. Лишь позови, загадай желание… Но заговорились мы с тобой, а между тем — мне пора. Только тот, кто способен обернуть время вспять, знает его истинную цену. Мой давний друг, мой милый Эдвин, мой избавитель и палач, пусть и спешит в дорогу, встаёт предо мной на колени. Перчаткой скользит по волосам, целует сладко… А завтра меня отыщет тревожное известие. Забрать тело, скорбящей вдовою стоять у гроба. Смотреть в лицо свекрови, понимая: вина перед ней не искупима. Правды не узнает, конечно, никто. Люди сперва пожалеют несчастную, а потом станут восхищаться. Клиент — попрет. И будем мы жить в достатке и радости: я и наши дети. Двое, или более — кто знает. Я продолжу нести миру то, что он готов и способен принимать. И только малышам открою правду — однажды, рассказанной на ночь сказкой. О тайной жизни, о запретной любви. И о выборе, цена которого непомерно высока.