Галлиполи

      Душно.       Мустафа Кемаль стоит на холме, покрытом густым лесом, то расстёгивает, то застёгивает пуговицу воротника, постукивает пальцами по кожаному ремню, на котором висит открытая кобура, и молчит. Позади спрятана ветвями и листьями палатка, ходят туда-сюда его однополчане, лежит на походном столе чистый лист. Надо бы что-то написать, передать телеграфисту в конце концов, ведь он теперь здесь воюет, ведь его полк уже там, посреди битвы, в проклятых Дарданеллах, ждёт указаний, а он… Он просто стоит и смотрит вниз, мучается ни с того ни с сего нагрянувшей утренней жарой. И это когда, где — в конце апреля, почти что на самом севере его бедной родины? Проклятое место, проклятое, весь этот полуостров вместе с водой, песком и теми, кто пришёл его захватить.       Душно так, что дышать нечем.       Пуговицу Мустафа Кемаль всё-таки оставляет расстёгнутой и зачем-то думает, что не по форме это. А вроде дышать-то ему как-то надо. В конце концов, за ним Стамбул, за ним Турция, под его началом сражаются и умирают люди. Ему-то куда? Ему надо вести их в бой, воодушевлять, личным примером показывать, как следует поступать. А он стоит тут, среди тихого утра, вздрагивает каждый раз, как раздастся вдалеке грохот снарядов, словно ребёнок, и ничего, ровным счётом ничего не делает. Ну куда это годится?       Особенно громкий взрыв заставляет Мустафу Кемаля виновато опустить взгляд и хоть ненадолго, но вернуться к приказу.       Надо что-то решать, надо что-то делать, люди там, в кровавом месиве из песка и человеческих тел, пороха, искорёженного металла уже не справляются. Они стоят до последнего, они убивают за каждый клочок этой несчастной земли, они за неё гибнут, и ничего, враг всё наступает и наступает… Но он никогда не продвинется дальше, чем ему позволят.       Мустафа Кемаль думает о крови и песке.       Ещё в детстве от старой няньки, слепой Айше, он слышал о том, как то ли джинн, то ли неизведанный бог из восточных творил людей из смешанной с кровью глины. Глина, песок, какая разница? Да и есть ли до этого дело, если люди здесь не рождаются, не создаются, а только гибнут, исчезают? Кажется, то ли джинн, то ли бог — кто их там разберёт? — ошибся, или старая Айше что-то напутала, и всё было иначе.       Приказ на столе горит на ярком утреннем солнце.       Боги, джинны, люди… Мустафа Кемаль одёргивает себя, ругает: некогда обо всём этом думать, некогда. Сейчас война, сейчас тысячи гибнут, сейчас каждая минута на счету, сейчас Турция трещит по швам под ударами тех, кто всегда мечтал её уничтожить. Некогда сказки вспоминать и думать о всяких глупостях. Приказ, приказ, надо писать приказ, надо, чтобы там, на поле битвы, люди шли вперёд и отстаивали свою страну не на жизнь, а на смерть, потому что иначе уже нельзя. И он бы отстоял. Но его отправили сюда, на эти холмы, чтобы он издали наблюдал, как гибнут его братья, чтобы приказывал им гибнуть. Уходить к Всевышнему — так говорила старая Айше, не любившая слово «смерть». А к Всевышнему ли? Кажется, Мустафа Кемаль уже не верит ни во что, кроме сегодняшнего дня, хотя и тот меняется, только отвернись.       Палит, как в аду, чтоб его.       А есть ли он? Если есть, то здесь, на Галлиполи, где всё вымокло от крови и пота, где вместо птиц слышно только человеческие крики, шум битвы и взрывы. Ещё и душно так, хуже, чем в самом натопленном хамаме, хуже, чем в пустыне, хотя вокруг сосновый лес, и Мустафа Кемаль думает, что это ему в наказание за то, что он не там, среди сражающихся, а тут, в относительной безопасности.       Что писать?       От жары мысли плавятся и путаются, растекаются, и Мустафа Кемаль силится их поймать, но никак не может, и ему стыдно и неудобно что перед собой, что перед сослуживцами, что перед его дивизией. И полком, конечно. Тем самым, пятьдесят седьмым, который сейчас там… В самом пекле ада. Галлиполи. Так что же писать-то? Им уже… Мустафа Кемаль не хочет этого признавать, ему больно, ему горько, но ничего не поделаешь. Им уже не помочь. Все, кого отправляют сюда, рано или поздно умирают. Это давно уже так, с марта, и кончится ли? Мустафа Кемаль предпочёл бы, чтобы и не начиналось, но уже поздно. Приказ жжёт руки.       «Я не приказываю вам наступать, я приказываю вам умереть».       В самом деле, они и без него знают, что надо наступать, хотя сейчас время такое тяжёлое, что сложно сказать, что делать, куда идти, как спастись. Да и кто там думает о спасении? О своём — никто, нет. Они все решили отдать жизни за родину. И у Мустафы Кемаля почему-то больно сжимается сердце. Умирать… Это он, тридцатитрёхлетний, уже хорошо пожил, а ведь там совсем молодые ребята, только-только совершеннолетние, а то и младше… Кажется, не видать турецким университетам первых курсов в ближайшие несколько лет. Все погибли или погибнут там. В Галлиполи.       Ну не оставлять же всё так, горько и жёстко?       Да, правдиво, да, они и сами знают, что это так, им и говорить-то этого не надо было, но он должен что-то написать в приказе. Ободрять смысла нет — зачем обманывать, врать, если и так понятно, что дальше будет? Если никому этого и не надо, если им надо не это вовсе? Но какой это приказ? Умирать… Глупость!       Мустафа Кемаль замирает, ненадолго задумавшись.       Умрут, а на их место придут другие, такие же молодые и обречённые. И так раз за разом, пока они не отобьются, пока не кончится война, пока Турцию не оставят в покое. Как же это ужасно, какое же это страшное колесо смерти, где всё сменяется тем же, горьким и отвратительным? Другие… На их место придут другие и так же умрут. Придут другие и…       И тут ненавистный приказ дописывается сам собой.       «Я не приказываю вам наступать, я приказываю вам умереть. Пока мы будем умирать, другие войска и командиры смогут прийти и стать на наши места».       Да, вот так правильно. Умрём, мы умрём — Мустафа Кемаль себя выделять не намерен — но найдутся те, кто заступит на наш пост, кто продолжит наше — ваше! — дело и обязательно — обязательно! — доведёт его до конца. Когда-нибудь — может, уже не при нём, не при них — Турция станет свободной, и Галлиполи из ада превратится в рай, цветущий и вспоминающий тех, кто его отвоевал и таким сделал. И теперь приказ уже звучит не так безнадёжно-правдиво, и Мустафе Кемалю на душе становится чуточку легче.       «Пока мы будем умирать, другие войска и командиры смогут прийти и стать на наши места».       Мустафа Кемаль перечитывает эти строки и почему-то улыбается. Он знает: и на его место тоже придёт другой командир.       Но в таком случае Мустафа Кемаль хотя бы будет уверен, что если и погибнет, то погибнет не зря.