Saturnalia

When all your demons die Even if just one survives I will still be here to hold you No matter how cold you are

В действительности, мне очень сложно вспомнить, как именно мы встретились. Ну и слова я подбираю. – Если у вас так много «личин», как вы выразились, то почему вы не выбрали себе ту, которая нравится больше всего, и жить, как любой другой человек? – мужчина сделал паузу, после чего добавил: – Это ведь то, чего вы хотите? Мэтт кивнул. Ещё лет пять-десять назад он бы непременно стал насмехаться над этим человеком, но, как выяснилось, с годами, наверное, из-за гормонального уровня, ко всему относишься всё спокойнее и спокойнее. Он утомился. – Попробуйте рассказать о себе с самого начала. Любой человек имеет набор особо ценных воспоминаний, который его характеризует больше, чем, пожалуй, что угодно другое. Мэтт молчал. Факт знакомства с единственным знакомым, другом, любовником, мужем, сожителем и просто солнышком занимал его, и, хотя вне его головы разговор продолжался (он, как всегда, думал раздельно от разговора, и совсем не о том, о чем говорит), он испытал-таки раздражение. Раньше он бы... – Так вот ведь, док, – вместо издёвок, он заговорил впервые за полчаса, будто ничего и не думал плохого. – Я почему-то знаю, как бы я повёл себя раньше. Я замечаю собственное старение, изменение в привычках, разве что оно не наружное, а внутреннее. Но сам факт, что я могу различать между тем и этим, значит, что «то» существует. Психоаналитик кивнул. Он смотрел на Мэтта обычным взглядом, как смотрят на незнакомца в магазине. – Я был вспыльчивым. Сейчас я всё ещё вспыльчивый, но вместо издевательств в красках бормочу, как старуха. Ворчу. Опять в голове пусто. – Иногда мне кажется хорошей идеей чем-нибудь обдолбаться, чтоб обманом заставить свою дряхлую душу испытать яркие эмоции, издеваться и острить. Но цена может быть слишком велика, – Мэтт запнулся. – О, чёрт! Теперь я ещё и осторожен стал? Ёбаный стыд! Это всё потому, что решил устаканиться и быть одним человеком, а не двадцатью пятью. Я собственник, и я очень жадный. – Вы помните, были ли собственником в детстве? – Нет, – Мэтт впервые за сеанс потянулся за стаканом с виски, который стоял рядом. Он закурил, откинулся в кресле, всё ещё переживая наслаждение от жгучего алкоголя, и улыбнулся, прикрыв глаза. – Но я вспомнил кое-что иное. Спасибо, док. Мы с деткой встретились в грайндере. Денег на ночлег не оставалось, мне было двадцать, хотелось секса, и не хотелось запороть ещё одну фальшивую identité, просто потому что мне вздумалось переночевать с пользой. Я обычно долго не искал, как любой ничем не примечательный пидор, я прыгал в любую койку, где не было кожных и венерологических заболеваний. Но в тот вечер, настроение, что ли, погода или ещё какой сдвиг, и всё было не то, и не так. И слава Сатане-батюшке. Потому что этот случайный перепихон дал начало чему-то, что продлило мою жизнь на добрых двадцать лет. Это солнышко попросило забрать его с работы, я украл первую попавшуюся безопасную машину, потому что мрачное настроение всегда сопровождалось эффектными жестами, а.к.а. ебись в рот, мир, за то, что испортил мне великому настроение. Я никогда никому ничего не покупал, но ему привёз пиццу. Он сам написал, нахуй твои конфеты, вези пиццу. Наверное, он не поверил, что я и правда это сделаю. Я сделал. Я не был пиздливым, я не говорю того, чего не имею в виду. Я купил ему кофе. Надо было видеть его глаза: я, обшарпанное хулиганьё, открываю дверь, не выходя из салона, перед ним, стоящим в окровавленной докторской форменке цвета тухлого салата, у него в руке, рядом с лицом, дымится сигарета, и запястье так откинуто назад. И пальцы. Сам трясётся, руки трясутся, а пальцы держат сигарету, как на светском приёме держат чашечку чая, оттопыренные, манерные. Вид крови, как оказалось, какого-то старика, которому нельзя было курить, а он впалил всю пачку, всё равно, в сочетании с этой манерной лапкой, так возбудил меня, что я думал, опущусь до насилия. Затащу его в салон и увезу. – Вы... Влюбились? – Наверное, – Мэтт коротко рассмеялся. – Теперь мне нужно оперировать общепринятыми понятиями. Вид крови и потрясения, несмотря на общий помятый вид, это полное претензии к только что произошедшему запястье – он до крайности меня возбудил. Скорее всего, случай выставил его в таком свете, что подчеркнул те вещи, которые мне нравились больше всего. Как вы поняли, их было немного. Мне нравились люди, знающие, что такое насильственность и игра на инстинкте самосохранения, мне нравились манерные, искренне манерные, которые сами за собой не замечают, и наличие вредных привычек. – Поехали, киса, – было первым, что я ему сказал. – Но я хотел, – он что-то сказал про душ, про «привести себя в порядок». Красота того, что он говорил, как финальные мазки легло на фантазию, которую я набросал у себя в голове в первую минуту нашего знакомства. Я сказал: «Дома помоешься. Пицца стынет». Это его сразу убедило. – Нахуй больницы, – сказал он, как только сел в салон и захлопнул дверь, и даже не дёрнулся, когда я с визгом стартанул. Вымытый и приятно пахнущий, он буквально отодрал меня от себя, затратив немало усилий, ведь это не я весь день голодный отдежурил смену в госпитале, и заставил меня принять душ. Пока я оттирал от себя все, что может ему не понравиться, он поел. Он вообще немного ест, но наедается. Прелесть. Птичка. Мы не могли разговаривать, создавалось впечатление, что мы вообще не должны были находиться в одном помещении вместе, будто нас туда забросило случайно, матрица дала сбой. Но, бля-я. Его гладкая загорелая кожа целовалась, как сладкое безе. Бледные ягодицы, полоски, мать их, от купальных шорт, обычный человек. С одним именем, одной фамилией, одним детством, одной биографией, одним набором увлечений и черт характера. Всё это было так экзотично для меня, позабывшего, кто я, так возбуждающе. Никаких вопросов, как кому и что, он просто лёг под меня, а ещё сосал мне, и сам себя растягивал – предел мечтаний. Только занявшись сексом понимаешь, какой человек на самом деле. Бревно, или самостоятельный, или ребёнок, которому нужно наказание или ласки, благородно дающий или просто жадная падла, садист или фанатик. Доминик мной распоряжался, как настоящий... Сказать, Господин, вообще не попасть. Как кукловод марионеткой. Он сам регулировал, как ему приятно, я был инструментом, используя который он доставлял себе удовольствие. Ему нравилось получать удовольствие на определённых условиях, а чтобы ебать такое, не я один сделал бы что угодно. Все эти общепринятые понятия меня утомили, док, краткость была для меня условием выживания всю жизнь, и даже в шутку я уже не могу больше. Он – киска. Самая натуральная. Богемная кисонька в задрипаной квартирке, всё бросившая ради столицы, но самодостаточная, уличная, сама выбравшая это киска. Мэтт с удовольствием наблюдал, как трескается маска равнодушия на лице психоаналитика. – Перерывчик? Док плеснул себе в стакан и постарался как можно спокойнее выпить свой виски. – Нет, если вы не устали. – Так вот, я забил хуй на все свои планы, стёрся в порошок, чтобы меня не нашёл заказчик, выкинул свой ноут и просто жил у Доминика. Можно сказать, что он платил мне сексом за еду, но я не получил ни одного косого взгляда от него за ту неделю, что мы были вместе. В моих псевдо-воспоминаниях эта неделя кажется полугодом. Я спросил у него: – При каких условиях ты бросишь свою перспективную карьеру утки для стариков и поедешь со мной? Он сказал, что ни при каких. На прощанье я заказал суши, тэмпура, тяхан и ещё какую-то лапшу, мы поебались, попрощались, я поцеловал его в губы, снова чуть не остался, но ушёл. То, что для меня было не выгодно, я всегда сразу же отметал, и тот случай был единственным в жизни, когда мне было сложно себя не обмануть. Этого никому не понять, но просто поверьте мне, от него было очень тяжело уйти. Еще и потому, что он не выглядел как человек, который хотел, чтоб я ушёл. Я нашёл его спустя шесть лет, это было очень легко. В моей голове всё ещё раздавались эхом его предоргазменные девичьи стоны, только на грани космического наслаждения он жалобно постанывал (Мэтт издал серию коротеньких стонов, смеясь), жаловался на то, что ему хорошо, что он теряет контроль над собой, но не может этому противиться. Я искал его не из-за оргазмов, у меня их было предостаточно за эти шесть лет. Я вспоминал о нём, и я гадал, смог бы превратить его в идеального напарника, если бы он согласился со мной уехать, или нет. Он стал бы тогда моим концом, у меня вообще мозг был наизнанку, и он рядом со мной превратился бы в чудовище, которое меня бы и погубило, но, став старше, я рассеялся, как туман, и в то же время понял, что именно мне нужно, чтоб держать меня в узде. Поэтому, даже под предлогом просто глянуть, что с ним стало, я решил его найти. Скажем так, я увлёкся своей перспективной карьерой специалиста по медиа, или как это называется, думать лень, а надо. Наверное, журналиста. Общо и правильно. В общем, в его двадцать шестой день рождения я стоял под его домом в Бугатти, расфуфырился, знал же, к кому еду, и искал его в приложениях для знакомств. Его не было ни в одном, хотя я и местоположение включил впервые за шесть лет с той недели. Этот след меня до сих пор остался где-то там, в сети, в память о нашем воссоединении, след того, что в тот вечер было двумя людьми, и стало «нами». Началом «нас». В его доме его просто не было. Никто не покидал его дом, но он был внутри, об этом я догадался по другим признакам. Я был даже слегка впечатлён его любительским навыком маскировки. Ждать его весь вечер в машине было бы глупо, кто знает, как долго ещё он собирался пытаться не подавать признаков жизни, поэтому я выудил с заднего сиденья пакет с двумя коробками лапши, бутылку дорогущего виски и букет алых роз, и пошёл стучать в дверь. Я был в костюме, в галстуке из шторы, прям как у вас, и в шляпе. Доминику нравились чёрно-белые фильмы про Нью-Йорк и красные розы, это было единственным, что я о нём знал. Когда он увидел меня, то выронил чашку, она разбилась, но сигарета так и осталась в его опухших губах. У него была разбита нижняя губа, на ней была запекшаяся кровь, и опять, – о, блять, как же это всё-таки поэтично, – наша встреча подчеркнула все его лучшие стороны. У него был взгляд убийцы. Если бы вы убивали, вы бы поняли, что это за взгляд. Он не трясся, но он боялся. И боязнь наказания я тоже чую за милю. Всевышний, какой же это был кайф, смотреть на него. Он был одет так, будто собирался на коктейльную вечеринку, вечернее платье в пол... Шучу. В белой рубашечке, через которую почти просвечивали соски, чёрный галстук, чёрные брюки. Босые ноги. Он даже не ойкнул, когда под ногами разлетелась на белые осколки чашка. В этом он весь. Чашку разбил от неожиданности, но даже не дёрнулся, когда кипяток попал на босые ноги. В тот, первый раз вместо чашки была сигарета и откинутое запястье. Я сразу же полез целоваться, но он положил ладонь мне на грудь, и таким образом сдерживал нападение. Я люблю рисковать, и тогда тоже лез, хоть и знал, что он, может, изменился, может, ему промыли мозги. Он всё-таки мог бы и в челюсть дать. Вместо этого я задал гениальный вопрос: – Не узнал, что ли? – Не сразу, – признался он и тяжко вздохнул. – Кто обидел мою куколку? Доминик тогда не сдержал улыбки. Мэтт замолчал. Оглядываясь назад, Мэтт не мог понять, почему всё-таки рядом с Домиником он обретал форму, и как Доминику удавалось быть сосудом для воды, которой Мэтт был. – Так может мне у Доминика спросить?! – очень громко обрадовался Мэтт. – Я впервые о нём слышу, но если он вам дорог... – Ну, я тогда пойду, и это с собой прихвачу. Виски всё-таки отменный. Включите его в счёт. Мэтт был так взбудоражен простецкой идеей, что гнал по трассе вдоль моря, выжимая все двести. Доминик, правда, опять скажет, что это не его работа, и что хоть что-то Мэтт должен в своей жизни сделать без его указаний, но похер. Сначала в постель, потом вино и разговоры. Если Доминик после секса не пил вино, то ныл и жаловался на спину и шею. Доминик нашёлся в бассейне. Он подплыл к Мэтту, как только тот скинул шлепанцы с ног и стал раздеваться. Нет, не чтобы поплавать. Смотреть на плечи Доминика, по которым стекали капельки воды, было одно удовольствие. Он был в огромной шляпе, которую ему недавно подарила официанточка из набережного кафе, где они сметали всё мороженое и алкоголь почти каждую неделю после возвращения домой. Шляпа была пляжная, и отбрасывала на всё прочее великолепие ажурную тень. – Тихо, не разверни мою пепельницу, – Доминик достал из неё дымящийся косячок от греха подальше. – Солнышко, не кури в воде. Железные лёгкие мы тебе не поставим, если потонешь. Доминик выпятил губы, но не стал отвечать на замечание. Вместо этого он спросил: – Ну, как тебе новый психиатр? – Сбежит через пару месяцев, – Мэтт присел на корточки, чтоб взять из тарелки у бортика самую большую клубнику и откусить немного. – Это дольше, чем в прошлый раз. Твои предсказания всегда сбываются, любимый, – Доминик потянулся вперёд, чтобы поцеловать Мэтта, но вместо этого Мэтт подсунул ему клубнику. Вместе с клубникой Доминик втянул в рот пальцы Мэтта. – О, дьявол всемогущий, детка, вылезай сейчас же, – Мэтт шумно выдохнул, глядя на Доминика, глазами человека, увидевшего снег в Африке. – Иди ко мне. – Ты же знаешь, как я ненавижу ебаться в воде, котёнок. – Тогда вот, покури пока, – Доминик положил косяк в пепельницу и откинулся на спину. Мэтт никогда не был ценителем визуальных искусств, поэтому просто пить шампанское и смотреть на возомнившего себя русалкой Доминика ему было скучно. У него уже было двадцать с чем-то лет, чтоб на него смотреть. Доминик, выбравшись из бассейна, бегал по дому от Мэтта, смеясь, ещё минут пять. Мэтт видел только пёстрый хвост пляжной накидки, который порхал за Домиником следом. В доме было слишком много комнат. Но в одной из них на кровати раскинулся его личный психотерапевт-психопат. Ещё и музыку включил. Они сразу же принялись за дело, и после быстрого финиша Доминик приказал Мэтту лежать, сам же навалился на него. Ему всегда было сложно кончить после травки. – Слушай, я понял, что ты, как и любая порядочная женщина, определяешь своего мужчину. Доминик счастливо рассмеялся. – Всё как в твоих фильмах. – Были бы они моими, – вздохнул он. – Ну, дальше что? – Я помню себя только по отношению к тебе. Потому что у меня больше нет других вещей. – Приятно быть вещью. – Слушай, не цепляйся к словам. Так вот, – продолжил Мэтт, моментально позабыв про раздражение. – Если ты – моя клетка в форме сердца, то... – Кто из нас курил? Мэтт дёрнул его на себя и схватил за бёдра. Доминик ахнул от боли. – Садись мне на лицо, – процедил он, – блять, с тобой невозможно разговаривать. Спустя двадцать минут Доминик кончил, крича так, что Мэтту закладывало уши. – Садись, – прохрипел Мэтт. До Доминика без слов не доходило, он стёк на Мэтта сиропом без костей. Мэтт со вздохом опрокинул его на спину и согнул его пополам, закинув худые ноги себе на плечи. Было жалко просто так отпустить его, таким податливым он уже давно не был. Обычно Доминик сам себя разрабатывал на глазах у Мэтта, и обычно это было целое шоу. – Давай, папочка, ты же хочешь, – Доминик в эти моменты явно видел что-то иное. – С возвращением, – промурлыкал он, сжавшись вокруг Мэтта. Он пришёл в себя, когда Мэтт закончил, вздохнул и улыбнулся, как блаженный. Ему было жарко и без горячего тела, распластавшегося по его груди, но он только поцеловал тело в макушку и одним указательным пальцем стал рисовать на его спине узоры. – Отзыв пишешь? – прошептал Мэтт. Доминик почувствовал кожей, как его губы растягиваются в улыбке. – Положительный? – Конечно. И как тебя определяет то, что я лишил тебя голоса на два дня? – Заткнись, – Мэтт попытался прочистить горло и сморщился от боли. Доминик уговорил Мэтта отпустить его за чаем, и после душа они сели, спустив ноги в бассейн. После второй чашки чая Мэтт мог вполне себе сносно разговаривать, но мысль уже не шла к нему. – О чём говорили? – поспешил на выручку Доминик. Мэтт улегся к нему головой на колени, ему было насрать на закат, пусть он и был безумно красив с того места, где находился их дом. – Я вспомнил, как встретил тебя. И я понял, – Мэтт стал говорить быстрее, пока не потерял ниточку мысли в спутанном клубке снова. – Я понял, что если я определяю себя через тебя, то почему бы мне не стать тем, кого ты во мне видишь? Ведь ты жив, и ты единственная постоянная в... константа в моей жизни. То, как Мэтт запнулся на слове вещь, не ускользнуло от внимания Доминика, и он улыбнулся, проведя ладонью по щеке Мэтта, который смотрел на него своими пронзительными, незамутненными глазами снизу вверх. – Ты – единственный, кто владеет информацией обо мне. Как и я – о тебе. Так что, почему бы, подумал я, не мне рассказать ему, как ты меня видишь, а тебе рассказать мне, как ты видишь меня. Мэтт пожал плечами. – Наши воспоминания могут различаться. – Это не важно. Доминик развернулся и нащупал портсигар. – Держи, тебе это пригодится, – он раскурил косяк и протянул его Мэтту. – Это обычный гаш. – Я ведь не слабонервный, малыш. Доминик усмехнулся. Он так не считал, но Мэтту этого никогда бы не сказал. – На каком моменте ты остановился? – Когда я пришёл к тебе в твой день рождения. Доминик рассмеялся. – Бля, ну ты и мудила, конечно. – Я пришёл с цветами, блять, – тем же тоном ответил Мэтт. – Ты принёс мне жрачку и дорогой алкоголь. Подумал, что я стал бездомным спидозником, что ли? Я разозлился. – Ты не выглядел злым, – возразил Мэтт. – Помолчи, любовь моя, я тебе сказал, что воспоминания будут отличаться... Так вот, я вспомнил, как ебался с тобой без презерватива, и захотел, чтоб ты был спидозником без места жительства, заразил меня чем-нибудь и я сдох бы на пять лет раньше, потому что это точно не были лучшие годы моей жизни. Я ничего не помню, просто знаю, что было крайне плохо. Как ты, наверное, помнишь, я должен был пойти на какой-то там благотворительный вечер, но ты меня отговорил. Выслушав мою историю, ты сказал, что меня там убьют, но это я и сам знал. Я помню, что убил сына какого-то большого и важного дяденьки, потому что мне пообещали дом и место в частной клинике. Я, наверное, так изголодался, что уже не мог думать, поэтому, как любое тупое существо органическое, ухватился за спасательный круг, висящий на человеческом волоске. Ты долго молчал, и я долго молчал, потому что у меня было два выхода из ситуации. Пойти на вечер и быть убитым, или убить себя самому в тот самый момент. Но, как укол, ты проник в мою систему, зафиксировал время, дал шанс сохраниться в игре, перед тем, как сделать выбор. Мне не нравился мой дом, я не мог там жить, потому что знал, что убил кого-то за этот дом. Какой слабонервный я был. И почему он вцепился в меня, думал я. Приехал на Бугатти, привез какое-то барахло, будто я не видел еды и виски никогда в жизни, только цветы, я вспомнил про цветы. Я говорил, что люблю красные розы и галантных мужчин в костюмах из старых фильмов, и он вспомнил. Доминик ещё витал в своих мыслях после недавнего прихода, и перешёл в режим разговора с богом. Мэтт сказал, что знает, что я убил кого-то, и я попытался выбежать из дома, но он был быстрее. Он отбросил меня на диван одним сильным толчком и забаррикадировал дверь. Я плакал, а он обнимал меня и говорил, что у него есть выход из ситуации. Что я должен стать его сексуальным рабом и забыть, что у меня есть личность. Я попросил воды и попытался сигануть с крыши, но Мэтт был там, и он закричал: – Я пошутил, детка! – и если бы он не добавил ещё одну фразу, я бы прыгнул. – Ну, наполовину. – В смысле наполовину? – завизжал я. У меня случилась истерика. Я настолько ничего не понимал, что начал месить его. Жизнь и так обернулась удавкой вокруг моего горла, а Мэтт еще и уселся сверху на грудную клетку, когда я и так едва дышал. Желание выжить преобладало. Поэтому я избил Мэтта до крови, но ничего ему не сломал. Не понимал, куда бить, бесцельно бил, с неизвестно откуда взявшейся силой. Когда немного пришёл в себя, понял, что у этого долбоклюва стояк. Он сказал что-то вроде: – Малыш, ты очень красивый, когда плачешь. Но я могу забрать тебя туда, где только ты будешь решать, кому сегодня плакать, а кому смеяться. И тебе не обязательно быть моим рабом. В общем, Мэтт нёс какую-то чепуху, пока я ревел у него на груди. Он вынес меня с чердака на руках, романтика зашкаливала. Мэтт смотрел на мою белую рубашку, которая была вся в его крови, и даже не стал умываться. Он так и сидел с разбитым ебальником, пил виски и наливал мне. Мы выпили, поели, он включил телевизор. Посмотрели целую серию Taskmaster, как раз тогда новый сезон начался, и тут он, проверив телефон, сказал: – У тебя есть пятнадцать минут от силы. – На что? – я был уже очень пьяный, и Мэтт, с засохшей кровью на лице, мне казался очередным пьяным сном или галлюцинацией. – Ты можешь поехать со мной, только я не могу объяснить, куда. Но я о тебе позабочусь. Ты не умрешь со мной. Или остаться здесь и умереть от пули в лоб. Выбирай, солнце. Я почему-то разревелся, когда он назвал меня солнцем, странно, может меня ещё кто-нибудь так до этого называл? В общем, я, наверное, решил, что лучше поехать с алкогольной галлюцинацией и умереть свободным, чем остаться и ждать забоя, как свинья на ферме. – М, я помню, что было дальше, – Мэтт улыбнулся и поднялся с колен Доминика, положил истлевший косяк в пепельницу и потянулся за тарелкой, в которой ещё лежала тёплая от недавней жары клубника. – Солнышко, я хочу жрать. Мэтт чуть не заснул на коленях у Доминика. Слушать про себя было очень приятно. Это были единственные факты, которые имели хоть какое-то подтверждение. И они очень соответствовали тому, как Мэтт себя чувствовал. За ужином Доминик рассказывать отказался, но продолжил, когда они легли на мягкий татами на веранде, укрывшись только огромным махровым полотенцем. – Скажи мне, когда начнешь засыпать. Не хочу рассказывать впустую, – Доминик зевнул и продолжил: – Мэтт был моим богом. Он кормил меня, поил меня, учил меня стрелять, смотрел со мной телек, трахал меня, колол меня спидболами до потери сознания, потом опять, наверное, месяц, мы жили обычной жизнью. Сначала это был какой-то домик в деревне, потом квартира в Нью-Йорке, мне кажется, мы даже были в России. Или в Польше. Россия место хлебное, но Мэтт и сам понимал, что его бы там убили. Тогда он ещё не сошёл с ума. Мэтт был чудовищем и ангелом, в разные дни по-разному. Например, когда я очнулся от героина в первый раз, я взмолился, чтобы он отпустил меня. Он только смотрел, как я плачу, часами утверждал, что я его девочка, которая обиделась на него просто потому, что глупенькая. Он уходил на неделю, на месяц, и куда бы я ни шёл, я всегда возвращался: во-первых, потому, что у меня была ломка. Во-вторых, потому что нечего было жрать и негде жить. Когда я возвращался, он делал вид, что я и не уходил. Мэтт показывал мне дозу и говорил, что если я буду послушной киской и перестану упрямиться, он даст мне её. Он очень любил меня трахать, когда я мог говорить только «пожалуйста», а в следующий момент крыть его матом. Как-то раз он уехал, кажется, прошла уже вечность на героиновой диете, а я не ушёл. Я прекрасно помню этот вечер. Мэтт уехал, а я включил телевизор. В моей опустевшей от кайфа голове не было ни единой плохой мысли. Мэтт – хорошо. Есть Мэтт – есть всё. Нет Мэтта – нет ничего. Я не смотрел больше новости. Я даже не знаю, зачем смотрел новости. Пытался поддерживать связь с жизнью, которой не было. Мэтт знал, что я не ушёл – он стал писать мне с разных номеров каждый вечер. Я просиживал часами, ожидая от него сообщений, и он рассказывал мне, как плохо снаружи, и я с каждым разом понимал всё больше и больше. Мэтт говорил мне, что чем быстрее я признаю, что я его подстилка, тем проще нам будет вдвоём выживать в этом мире. Этот мир не даст мне ничего, ни кайфа, ни еды, ни денег, всё в пределах системы. Мэтт даст мне всё. Я как-то спросил у него, когда он вернулся, «что могу тебе дать я?». Он долго не мог ответить, потому что у меня провал в памяти на этом месте. – Я не могу знать, что я сказал, но думаю, что «себя». Я сказал, ты можешь дать мне себя. Доминик потряс головой и сказал: – Ты такой неуверенный в себе. – Заткнись, умоляю. – Тогда ты заткнись, и не перебивай. Тогда начались капельницы и сеансы гипноза. Мэтт всрал год, чтобы избавить меня от острой зависимости, заменял кайф сексом, стрельбой, кражей машин и магазинов. – Во-первых, – сонно пробормотал Мэтт куда-то в рёбра Доминику, под рукой которого лежал, – до магазинов мы никогда не опускались. Во-вторых, не год. Всё, о чём ты говоришь, заняло около шести месяцев, не больше. Доминику защипало глаза. – Эй, – Мэтт почуял это, как и всё, что касалось Доминика, каким-то особым органом чувств. Он поднялся на локте и поцеловал Доминика в подбородок. – Малыш. Теперь уже Доминик прижал Мэтта к себе, как ребёнок игрушку, спасающую от ночных кошмаров, и тихо заплакал. – Моя плакса. Моя плакса-нимфоманка, – бормотал Мэтт, гладя его по голове. – Лучше расскажи ты. У меня с тех пор всё так разбросано по голове, только помню отдельные моменты. – Думаешь, у меня лучше? Доминик затаил дыхание, прежде чем шепнуть: – Ты ведь не сидел на героине, милый. – Я не жалею ни о чём, – Мэтт не разозлился, как того ждал Доминик. Он объяснился. – Мы бы никогда не смогли сделать все эти… – он никогда их не описывал, – вещи, если бы было иначе. Система бы поглотила нас, малышка. Это успокоило Доминика. – Люблю, что ты всё всегда расставляешь по местам, – он улыбнулся. Мэтт вытер его лицо краем полотенца. – Хорошо, давай я. – Нет, давай потом, – Доминик поцеловал его в ухо и шепнул: – Я хочу тебя. – Сейчас? – только начал говорить Мэтт, когда как его тело льнуло к Доминику. У него были белые полоски от купальных шорт. От такого совпадения даже в груди заболело. – Давай, войди в меня, – Доминик вмиг превратился в бестию. – Я и в самых смелых фантазиях не мог себе представить, что ты даже сексуальным рабом для меня станешь. Ты идеален. Доминик разрывался между тем, чтобы поплакать ещё, взволнованный воспоминаниями, которые редко всплывали в кошмарах и очень его потрясали, и зарядить Мэтту по затылку или по заднице раскрытой ладонью. – Всё, – он оттолкнул Мэтта. – Допизделся. Мэтт попросил прощения одним только взглядом. – Чтоб вспомнить подробнее, мне придётся уколоться. – Нет, тебе больнее от этого. Но я понял. – И что ты понял? – Доминик с интересом в мокрых глазах уставился на сидящего на пятках, спиной к полной луне, Мэтта. – Что я ничего о себе не узнал и сделал тебе больно, чего обещал не делать. Они легли спать и забросили эти разговоры на некоторое время.