Воспоминания из чужой жизни

      Он видел, как над Рейном поднимается солнце. Как в часы рассвета первый солнечный луч ломает темноту ночи и на фоне тёмного, расчерченного всполохами августовского звездопада неба над неподвижным холодом тёмной воды высится громада старинного замка. С высокими шпилями башен и тёмными провалами окон и стен.       Иногда Он пытался представить, что за люди когда-то ходили по его садам? Чем жили? О чём думали? Что видели, когда смотрели на это небо?       Над неспокойной гладью воды собирались тени. Река стремительно утекала вдаль. Её глубина была тёмной и холодной, в её зеркальной поверхности можно было так легко забыться.       Аллен вздрогнул и открыл глаза. Потом резко выпрямился и первую секунду осматривался по сторонам, прежде чем осознание вернулось к нему.       «Я опять заснул».       Он устало откинулся на спинку. Стянул с переносицы очки и с силой потёр виски. Протянул руку за чашкой, не отнимая вторую от лица, и сделал маленький глоток, чтобы тут же резко убрать чашку обратно.       — Остыл, — разочарованно.       Переместил руку и потёр глаза, потом медленно оторвал её, поморгал и уставился в пространство перед собой. После сна в голове всё ещё гулко билась пустота.       «Кажется, мне снился сон».       Скользнул взглядом по разбросанным по столу бумагам: потрёпанному словарю латинского языка в мягкой обложке и пыльным свиткам, над переводом которых корпел последние несколько недель. Проводил бессонные ночи при свете свечей и травил желудок дорогим английским кофе, чтобы… Смешок. Чтобы вот так просыпаться перед самым рассветом.       Аллен поднял взгляд выше и выглянул в сад за окном. У горизонта светлыми — желтыми, как яичный желток — лучиками поднималось солнце. Небо медленно бледнело, уступая тёмную синеву розовато-голубым облакам. Сад в предрассветных сумерках напоминал акварельный рисунок. Мягкими медовыми красками, которые так легко выгорали на солнце, по неровному полотну умелый художник аккуратными мазками выводил жизнь. Их? Свою? Чью?       Выделял нежную беззащитность недавно распустившихся бутонов шток-розы и игривую насыщенность ирисов. И Аллену не нужно было выходить в сад, чтобы ощутить прикосновение утренней росы, которую оставил на лепестках ночной туман. Он мог закрыть глаза и представить. Попробовать его нежность на кончике языка, ощутить волнительную прохладу под пальцами, когда идёшь утром по затянутому молочной пеленой полю, и пальцы нежно ласкает ковыль. Полынь поселяет под языком горечь, а чистотел яркими жёлтыми росчерками остаётся на руках и одежде. Росчерками цвета солнца.       Вырисовывал тёмную мрачность сухих кустов шиповника. Голых ветвей. Тонких и колючих. Мёртвых.       Аллен вздрогнул.       Мягкой кистью, одной из тех, которыми его в детстве так любила щекотать сестра.       Аллен судорожно выдохнул.       Вновь вернул взгляд за окно. К начинающемуся дню и не пережившим зиму кустам шиповника. Прошлым летом они лились кровавым багрянцем ягод и благоухали пышными бутонами. Колючий сладко пахнущий дурман. Неа сравнивал их запах с дорогим вином, он говорил, что у его матери было похожее.       В один вечер они сидели на веранде, пили горячий глинтвейн, а на западе медленно умирало солнце. В его лучах цветы казались ещё более яркими, и Неа смотрел на них с таким странным выражением боли и тоски в золотых глазах. Они не говорили. Аллен не знал, что спросить, или точнее не знал «как?». Неа проводил рукой по изумрудным листам, его пальцы сжимали в руках алые бутоны, и он дышал ими, дышал, как в последний раз в жизни. Солнце уже село, над Лондон сгустились сумерки, а на щеках Неа алел болезненный румянец. И Аллен стоял в шаге от него, сжимая в руках бокал, и никогда в жизни не хотел знать того, что отражали его глаза в тот момент.       А потом Неа взглянул на него, оторвавшись, наконец, от цветов, и протянул ладонь. Тонкие пальцы скользнули по его шее, вверх и по скулам. Прикосновение холодило, а на землю по каплям срывалась горячая алая кровь из маленьких ранок от шипов.       «Я безумен, Аллен?», — спросил Неа.       Он не ответил тогда.       Только через пару недель, когда Лондон наполнился запахом сырости и гниющих листьев — Неа не появлялся в его доме с того дня, — Аллен оказался на пороге чужого дома, посмотрел в золотые глаза и протянул чашку с отваром из шиповника, яблок и меда.       — В детстве мама готовила для меня такой. Ты ведь любишь шиповник?       Неа рассмеялся. И Аллен подумал, что тот никогда не выглядел таким безумным, как в тот день.       Аллен словно в ошеломлении несколько секунд смотрел перед собой, ничего не видя. Уронил голову на руки и коротко хохотнул. Потом выпрямился, потёр так и ноющую переносицу и, закусив костяшки пальцев, вновь взглянул в окно. Опять цепляясь взглядом за высохшие кусты. И ещё раз хохотнул.       «Он не сказал тогда. Конечно, не сказал, он терпеть не может говорить о своих слабостях. Дурак. А я не догадался».       Аллен вспомнил об этом так внезапно. Почему он об этом вспомнил?       Перед глазами пронеслись воспоминания.       Темные бездонные воды Рейна, который только перед рассветом казался спокойным. Иллюзия, не больше. Но именно в этот ранний час в них можно было увидеть, как в зеркале, замковые своды и величественные колоннады, и обломки давно разрушенного сада, который в этот миг вновь казался целым. Живым. Словно кто-то еще бродил по его узким тропинкам.       Аллен покачал головой.       Как давно он думал об этом?       Как давно вспоминал о том, оставил позади?       Он закрыл глаза и сделал вдох-выдох, открыл вновь. Бессознательный взгляд упёрся в пространство.       В светлеющее небо, где на фоне солнца поднимались вверх выбросы из многочисленных труб, а облака были серыми от лондонского смога. В аккуратный садик с тепличными цветами и аккуратными тропинками. Где никогда не пели цикады.       Он ведь помнил, как поют цикады? И душистый травяной чай вместо холодного утреннего кофе?       Он помнил другие рассветы.       Как они с братом вставали в самую рань, натягивали плащи, разливали в самодельные фляжки смородиновый чай с малиновым вареньем и спускались к Рейну, чтобы на фоне старого замка встретить рассвет.       Ощущение твёрдой холодной земли под ногами, непослушные волосы неровными прядями падают на плечи, и он убирает их посиневшими пальцами. Мягкость ковыля, ощущение росы на коже и растущая вниз по склону трава, её топазная зелень режет не хуже ножа. Слизывать с пальцев капельки крови и стоять на холме, будто на краю мира, смотря в застывшую тёмную гладь Рейна. Непокорную, бездонную. Сколько людей в ней забылись? Скольких людей она погубила? Заставила забыть, не вспомнить, потерять. Себя? Других? Кого?       Вкус ветра на обветренных губах, и от его порывов перехватывает дыхание. Стебли полыни горчат, и так сладко пахнет иван-чаем.       Он помнил. Он ещё мог вспомнить.       Маленький кирпичный домик, выкрашенный белой краской, чуть покосившийся забор и небольшая беседка в углу сада, увитая виноградной лозой. Он помнил мать, которая звала их обедать, деревянный гребень в длинных волосах сестры и смешинки в её зелёных русалочьих глазах. Как они с братом собирали с кустов малину, а потом тот поливал ледяной водой из колодца его исцарапанные руки, купания в маленьком ручье в низине за домом под звонкий смех сестры. И вечерние посиделки у костра, когда мать отдыхала на качелях, зачитывала вслух стихи из пожелтевшего от времени томика и гладила по голове уснувшую на коленях сестру.       Иногда он ложился спать задолго за полночь, успевал увидеть, как «оживают» светлячки, и если мать к тому времени уже спала, то они с братом стаскивали со стола кувшин с вином, спускались обратно к реке и искали на небе падающие звёзды. Эти вечера были полны сказок и рассказанных секретов. Они были почти едины. И раскрывали друг другу то, что никогда не раскрыли бы в другое время. Свои души, свои мечты. Свои еще совсем юные страхи и переживания. Они пили сладкое душистое вино, настоянное на шалфее и полыни. Болтали ногами по воде и смеялись так, будто это было в последний раз.       В их городе тёплые летние ночи были короткими, но яркими, а осень и зима холодными. Но когда вода остужалась, они просто перебирались в яблоневую аллею и, находя «приют» среди тонких ветвей, прятались в их густом цвету.       Осенью брат уезжал в большой город в университет, сестра — отправлялась в пансион за неделю до этого. Аллен провожал его до станции. Его сердце глухо билось у самого горла, а само горло сдавливало от тоски. Он не плакал и не кричал. Но казалось, что брат был бы рад, если бы он это сделал. В его улыбке сквозила неуверенность, он смеялся коротко и целовал его в макушку неуклюже, прежде чем поезд скрывался из вида. Будто не было лета, не было ночных посиделок под звездами и откровений.       Он возвращался домой, игнорировал беспокойство матери и собирался в школу. Ходил в город за новыми вещами, брал еще не прочитанные книги в библиотеке, чего не делал всё лето, и смотрел, как дожди выбивают последнее солнечное тепло из земли.       Аллен возвращался к обычной жизни.       Хотя по-прежнему встречал рассветы.       В школе возле церковного прихода он был сам по себе. У него было много книг, знаний и не было друзей. Он ходил от школы до библиотеки и обратно домой. Другие дети глядели на него удивленно и сторонились.       — Знание — сила, — говорил он, глядя, как они играют на ступеньках церкви.       Они не понимали. Не могли понять. Как упоителен запах старых книг и пыли, сколько много может содержать в себе всего одна страница текста. Книги были его жизнью, его страстью.       И Аллен просто пожимал плечами.       Его миром, о котором он забывал, когда в дом приезжали брат и сестра.       Они никогда не спрашивали его разрешения. Шумные и бесцеремонные настолько, что это порой раздражало. Просто в какой-то момент из его рук забирали очередной том и вытягивали на солнце. Тогда его кожа приобретала цвет золота, волосы выгорали, с пальцев пропадали многочисленные порезы от бумаги, а родные руки ласково трепали по голове и смеялись над веснушками. Их не волновало отсутствие у него друзей. Они не спрашивали о его одержимости книгами. Они не считали его странным и ничего не просили. Они просто были, и поэтому он их прощал.       После обеда они давали ему читать, пока выполняли домашнее задание, болтали без умолку и интересовались всем подряд, а когда заканчивали, просто забирали из его рук книгу и шли купаться.       И когда на пороге их дома появился неожиданный гость и предложил пойти с ним… сестра подтолкнула его вперёд, а брат потрепал по волосам.       Аллен выдохнул.       Как давно?..       Как давно он думал о том, что потерял?       Он зажмурил глаза. Сжал дужку очков для чтения так, что побели пальцы…       Сбоку раздались мягкие шаги. Тонкие изящные пальцы вытащили из ослабевших пальцев очки, и на стол упала тень.       — Неа? — тихо спросил Аллен, вскидывая голову…       К спине сзади прижалось чужое тепло, а пальцы коснулись волос.       …и хмыкнул. Будто это требовало подтверждения. Какой глупый вопрос.       Стянули ленту и вплелись в длинные пряди. Со времен детства они стали намного послушнее и аккуратнее, теперь ему не нужно проводить столько времени по утрам, чтобы распутать их. Матери бы это понравилось, а вот сестра посмеялась бы и сказала, что растрепанным ему было лучше, что так он младше и несерьезнее…       — Ты опять не спал всю ночь? — ухо обожгло дыхание.       Аллен вздрогнул и резко повернулся. Волосы медными всполохами рассыпались по плечам.       В груди гулко ударилось сердце.       — Неа? Что ты здесь делаешь? — удивлённо воскликнул он и тут же застонал от глупости вопроса. Что это с ним, в самом деле? Совсем рассеян.       Неа остановился в нескольких шагах. Без привычного плаща и ленты на шее. Красной, а у Маны зелёной. Немного взъерошенный. В сумраке комнаты его глаза светились золотом, на губах застыла мягкая заинтересованная улыбка.       — Ты ждал кого-то другого? Не меня? — наигранно-удивленно, но в его смехе послышался холодок. А потом он резко посерьезнел и посмотрел прямо в глаза Аллену. — О чём ты думаешь, Аллен? Ты опять не спал всю ночь. В который раз.       «О чём ты думаешь? О прошлом?»       Аллен вздрогнул. Отвёл глаза.       — Неа, что ты здесь делаешь? — устало повторил он.       — Стою рядом с тобой, что же ещё? Хочешь, чтобы я ушёл?       «Тайная история передавалась от человека к человеку…»       В его глазах полыхнуло упрямство и раздражение, но Аллен не дрогнул. Неа повернулся к двери и с намёком повернул ручку. Аллен вздохнул.       — Нет, оставайся.       Он не собирался срывать своё плохое настроение на Неа. И прогонять тоже. Хотя он точно не станет говорить о том, что его беспокоит.       Нет, вовсе нет.       «Тайная история передавалась от человека к человеку и исключалась из исторических фактов. Ты можешь знать то, что не знают другие».       «Это было тем, из-за чего я решил стать книгочеем?»       Он отвернулся и закусил губу.       От двери раздался тяжелый вздох, и через секунду сзади вновь прижались. Хотя их разделяла спинка стула, Аллен действительно чувствовал тепло. Пальцы вновь вплелись в его волосы, и Аллен прикрыл глаза.       — Ты думал о прошлом?       Аллен вздрогнул, но ласка в волосах не прервалась. Мягкие и нежные пальцы скользнули к затылку и прошлись по шее, а потом вверх. Коротко затронули висок, спустились чуть ниже, невесомо прошлись по щеке.       — Знаешь, я сегодня проснулся, потому что забыл задернуть шторы на окнах. Я раньше редко задумывался о том, как прекрасен мир, когда еще не успел проснуться. Минусы того, чтобы быть совой, да? Может… встретим рассвет вместе?       Аллен распахнул глаза и запрокинул голову. Его бровь выгнулась с недоверием и, наверное, выражение лица выглядело слишком нелепым, потому что Неа звонко рассмеялся.       — Ты находишь это странным?       …а потом наклонился и коснулся губами его носа, чтобы тут же отстраниться и вновь улыбнуться чуть насмешливо.       «Я безумен, Аллен?»       Аллен удивлённо моргнул.       — Нет, вовсе нет.       Он вновь перевёл взгляд за окно. И получше устроился на стуле, полностью откидывая голову на чужую грудь и расслабляясь. Прикрыл глаза, поддаваясь ласковым прикосновениям рук. От кожи Неа пахло солнцем, и она золотилась по сравнению с его собственной — тонкой и бледной. Он почти не загорал и забыл, как это бывает, когда солнце пропитывает с головы до ног, выжигает волосы и оставляет ожоги. Он вырос под ледяными ветрами и холодной ясностью солнца Рейна, которое не знало полутонов. В детстве Неа были ощущение теплой зимы, крупных, как хлопья, снежинок на губах и жаркое душное солнце Прованса, которое никогда и не давало загару сойти с его кожи. Огненный шар на ясном небе, которое казалось невероятно далеким, Аллен помнил: когда он увидел его впервые, то ощутил себя маленьким и жалким под его высотой. Холодный ветер заострил черты его лица, проглядывал в каждом движении его тела, и в этой солнечной стране он казался чужим. Неа был родом из нее. С солнцем, запутавшимся в тёмных волосах, и мягкостью в роскошных живых чертах лица. Неа рассказывал о бескрайних полях пшеницы, от него пахло лавандой и мёдом.       Он впитал их в себя. И был так далеко от них сейчас на, кажется, самом туманном острове мира.       Аллен много лет не вспоминал о доме. Неужели совсем потерял себя?       Он помнил сладкий смородиновый чай с малиновым сиропом. Как вечерами, когда шел дождь, брат играл с матерью в шахматы на веранде, Аллен сидел на ступеньках, а сестра учила его складывать фигурки из бумаги. За этим занятием она выглядела невероятно счастливой, хотя и оставалась очень бледной, ее глаза блестели, она смеялась, и кашель почти не прерывал объяснения. Если до этого они с матерью засушивали травы и фрукты на кухне, то Аллен мог почувствовать терпкость от ее рук. Брат периодически вставлял язвительные замечания, перебивая сестру, но получал легкий подзатыльник от матери и успокаивался. По крыше била сирень, из-за влажности пахла резкой сладостью и озоном, из-за чего у Аллена кружилась голова.       Он помнил, как мать поила его при наступлении холодов имбирным настоем с лимоном и ложкой корицы от простуды, и над золотистой с коричневой крапинкой поверхностью чашки поднимался пар.       В его волосах путались нежные пальцы матери, и ему не нужно было видеть, чтобы почувствовать на ее губах улыбку, когда его взгляд скользил по саду за окном. По нежной беззащитности недавно распустившихся бутонов шток-розы и игривому цвету тёмных ирисов.       И у настоя был тот замечательный цвет солнца Прованса, что горел в золотистых глазах Неа.       Скользил взглядом по сломанным во время грозы ветвям шиповника. Неестественно выгнутым и плачущим кровавыми лепестками. Тонким и колючим. Мёртвым.       Аллен напрягся и распахнул глаза. Шумно выдохнул. И едва не застонал.       Это было просто.       Медленно он выпутался из ласковых пальцев, расчесывающих его волосы. И если Неа был удивлён, то ничем этого не выказал. Вновь уронил голову на стол, волосы закрыли обзор, а потом со вздохом выпрямился и улыбнулся. Как же всё было просто. Он едва не рассмеялся.       Неа застыл, так и не коснувшись его плеча, и удивлённо выгнул бровь, когда Аллен поднял на него смеющиеся глаза.       — Завтра привезут новые кусты шиповника. Я заказал, — легко сказал он.       Неа сначала удивился, а потом его руки опустились, он склонил голову, уголки губ дрогнули в прозрачной улыбке.       — Я знаю, — просто ответил он.       — Ты ненавидишь шиповник.       Неа осёкся. Аллен смотрел прямо и ровно, он больше не чувствовал сомнения и тревоги. На секунду Неа замер, в его глазах вновь полыхнули искры, а потом он поддался вперёд и прижал Аллена к себе. В волосах потонул тихий смешок.       — Да, верно, — он помолчал, — спасибо.       Аллен удивлённо замер в чужих руках, в нос ударил сладкий медовый запах. Перед глазами мелькнули яркие шапки медуницы и вкус любимого вина Неа на губах. Он моргнул, прогоняя наваждение.       — Почему?       — О! Ты не понимаешь? — Неа рассмеялся, отстранился и опустился прямо на пол. На его губах мелькнула чисто мальчишеская улыбка. — У меня на него аллергия, а еще куча детских воспоминаний, которые так и не зажили, но это не значит, что я собираюсь хоронить их в прошлом. Если я буду ненавидеть что-то столь сильно, то никогда не забуду того, что с ним связано. Ненависть выматывает, но у неё очень хорошая память. Думаешь, это странно?       Аллен приоткрыл рот. Неа задорно рассмеялся и подпёр голову рукой, наблюдая за ним из-под ресниц.       У горизонта светлыми — желтыми, как яичный желток, — лучиками поднималось солнце. Шаг за шагом. Небо медленно бледнело, уступая тёмную синеву розовато-голубым облакам.       На чужих щеках мелькали ямочки. Вот так, когда другой небрежно сидел на полу, подогнув под себя ноги, и лениво вычерчивал пальцами что-то на деревянном полу, казалось, что никаких проблем нет и никогда не возникнет. У Аллена мало что осталось от прошлого, и слишком поздно что-либо исправлять. Но есть сейчас.       Сад в предрассветных сумерках напоминал акварельный рисунок. Мягкими медовыми красками, которые так легко выгорали на солнце по неровному полотну аккуратными мазками умелый художник выводил жизнь. Их? Свою? Чью?       Аллен еще несколько секунд наблюдал за Неа, а потом поднялся на ноги.       — Нет. Вовсе нет, — отвечая сразу на всё. На старые вопросы и недосказанности, на страхи и волнения.       Он потянулся и звонко хлопнул в ладоши.       Он видел, как над Рейном поднимается солнце. Как в часы рассвета первый солнечный луч ломает темноту ночи и на фоне тёмного, расчерченного всполохами августовского звездопада неба над неподвижным холодом тёмной воды высится громада старинного замка. С высокими шпилями башен и тёмными провалами окон и стен.       Иногда Он пытался представить, что за люди когда-то ходили по его садам? Чем жили? О чём думали? Что видели, когда смотрели на это небо?       Над неспокойной гладью воды собирались тени. Река стремительно утекала вдаль. Её глубина была тёмной и холодной, в её зеркальной поверхности можно было так легко забыться.       И вверх по холму от берега устремился утренний ветерок. По ногам, рукам и всему телу, проходясь стайкой мелких мурашек по коже. Нёбо обжигал горячий чай, на коленях порывы воздуха лениво листали пожелтевшие страницы старого томика стихов. Он поёжился и подтянул к груди колени. Уткнулся в них подбородком.       Душно пахло иван-чаем и свежим цветом полыни. Голубой холод травы остро резал пальцы, и кровь с них сладко-соленым привкусом расплывалась на языке. Было едва светло и прохладно. Он дышал на посиневшие пальцы теплом, выпуская маленькие облачка горячего воздуха, и растирал замёрзшие плечи. Рядом на траве дымился в кружке чай с зелёными листами чёрной смородины и сладким малиновым вареньем, в горечи чая становящимся почти полынным. В простой жестяной кружке — такие любил его отец, так как они долго сохраняли тепло, — что оставляла на руках красные пятна, из небольшой самодельной фляги. На плече старая холщовая сумка, а за плечом, если развернуться, в садах расцветала бузина, и мягкой волной на землю осыпался яблоневый цвет.       У Книгочея был уставший вид: круги под глазами, как признак бессонной ночи. Звук шагов тонул в шелесте ветра и травы.       — Пора, Линд.       Линд в последний раз взглянул на тихую бездонную гладь реки и на то, как звёзды слезами катятся по темному гуашевому небу, и прикрыл глаза…       …а потом закрыл флягу, убрал кружку и поднялся с холодной земли.       Это был его выбор.       Он видел, как над Рейном занимается рассвет.       Он видел, как солнце встаёт над руинами.       И много всего еще. Потом.       — Хорошо, Неа. Давай встретим рассвет вместе.       Над Лондоном начинался новый день.       «Кажется, мне снился сон. Интересно, о чём он был?»