Впервые.

Он не помнит ничего до казарм, холодного электрического света и бесцветного потолка, в который нестандартизированно вглядывался после отбоя. В ночь перед своей первой миссией он отсчитал сорок две минуты и три, четыре, пять секунд. Слушал такое же бессонное дыхание сослуживцев, смотрел, смотрел на потолок, будто отодвигающийся всё выше, и думал о том, что они все более живые, чем принято. А на следующий день не смог заставить себя выстрелить. Не имея ничего позади, он не должен был сомневаться, когда глядел в искаженные от ужаса лица жителей того поселения. Не должен был ужасаться сам, но они один за другим падали замертво под безжалостными огнём тех, кого он считал живыми несколько часов назад. Но на него слишком оглушительно обрушилась реальность — крики, агония, смерти, одна за другой. Потом — грохочущее «Сколько ещё?» в голове. Бившее набатом, когда он уже на крейсере стянул шлем с кровавым отпечатком ладони, смешавшееся со страхом и внезапной ненавистью к механическому голосу Фазмы. Ему кажется, что его броня целиком —  измученное багровое на стандартном белом. Осевшее на коже уродливыми ожогами. Сколько их ещё будет? Сколько их уже было? Они никогда не принимали решений. Этим занимались где-то наверху люди, не носившие форменных шлемов и сухих цифр номера. До них же доходили только приказы, которые не выполнишь — вычеркнут, спишут, как неисправный бластер. Ликвидируют, чтобы дефектные не поражали ржавчиной чудовищные шестерёнки Первого Ордена. Чтобы его работе не мешали такие, как он. * Пленнику хорошо досталось. Он выглядит измученным, но во взгляде исподлобья нет ни смирения, ни страха. А ему стыдно за свою трусость. Паника тошнотворно сжимает горло, безликая броня едва скрывает дрожь и испарину на лбу. Этот коридор требует от него несвойственной решимости, в этом коридоре у него нет уже пути назад — рядом гулко, зло и прямо шагает пилот Сопротивления. — Направо. Толкает его в лишённую света нишу. Поступать правильно оказывается до ослепления страшно. — СИД-кой можешь управлять? Принятое решение въедливо смотрит на него глубокими тёмными глазами. — Ты из Сопротивления? — спрашивает резко. И почему-то на мгновение хочется ответить, что — да, что из Сопротивления, что героически пробрался на борт во вражеской униформе, чтобы спасти. Звучит не так жалко, как желание сбежать. — Что? Нет. И повторяет, не отдавая себе отчёта в том, насколько сильно сжимает пальцы на плечах пилота: — СИД-кой можешь управлять? В накатывающем испуганном раздражении хочется того встряхнуть, чтобы ответил скорее, чтобы вынес приговор — обречён или выберется. Ведь ему не вернуться уже. Скоро узнают, что Рен не отдавал приказ привести к нему пленника, скоро сойдутся простые слагаемые и сумма будет равняться безвестной, позорной смерти. — Всем, что летает. Пилот говорит медленно и чётко, чуть ли не отделяя слоги. И в этом нет ни капли бахвальства или самонадеянности, только чистый азарт. Который, стоит собственному взгляду придраться сквозь пелену паники и впервые посмотреть по-настоящему, выжигает в лёгких последний кислород. Сложно назвать это смехом, но что-то судорожно вырывается из груди, потому что вспыхнувшего восхищения оказывается слишком много. Все ли в Сопротивлении такие? И вдруг ответная улыбка краем рта, будто не успел справиться. — Мы сделаем это. И он верит. Потому что у него в глазах не отражаются алые всполохи выстрелов. * Из оружия в руках у него бывал только бластер, в истребителе он впервые, но у него получается. Получается, ты видел? Он сносит мостик командования, и ему легко. Пилот за спиной подбадривает, хвалит за каждое удачное попадание. Вокруг сейчас всё чётче, чем обычно, взглядом он охватывает больше, а реагирует быстрее. Кажется, будто истребители за стеклом движутся замедленно, кажется, будто он может заметить каждую пылинку на панели управления. Вокруг сейчас всё чётче, чем обычно, поэтому он старается не зацикливаться на том, что присутствие пилота позади ощущается заполненно и остро. Громкие минуты пролетают одна за одной, и он сам тоже им подстать — торжествует во весь голос. Свобода пахнет металлом, свобода полыхает жаром на коже и напряжением в каждой мышце. — Как тебя зовут? — кричит пилот позади, продираясь через грохот. — FN-2187, — привычно чеканит ответ. Он никогда не придавал значенения своему инвентарному номеру. Это было нормально. Так было принято, так было проще. Всем. Пока этот номер не попытался произнести пилот с горящим взглядом. Пока не бросилось в голову осознание, а затем и стыд — он лишён даже настолько простого. Пока эти две литеры и четыре цифры внезапно не отяжелели кандалами. — Финн, буду звать тебя Финн, ладно? Свобода звучит как этот голос, нарекающий его человеческим именем. — Финн, — простое созвучие терпко колется на языке. — Финн! Мне нравится! — Я По, По Дэмерон. Финн чувствует себя таким живым, как никогда, никогда, никогда в жизни. Свобода носит имя По Дэмерона. Человека, который впервые показал, как дышать полной грудью. Который за считанные безумные минуты волоком протащил через весь эмоциональный спектр. Который вдруг вывернул «сбежать с помощью пилота» на «сбежать с пилотом». Который чуть позже сгинул в пустыне треклятой Джакку. * Финн не был готов к тому, что окажется беспомощно затерянным между песками захудалой планеты и крейсерами Первого Ордена, не зная, как поступить и куда податься. Финн не был готов к тому, что будет смотреть на вздыбившийся песок и чувствовать в руках грубую материю куртки того, кто погребён под ним. Финн не был готов к тому, что это окажется настолько — слишком и донельзя — больно. Он просто… не был готов. Он не был готов к сушащей жажде, не был готов оказаться в эпицентре событий, запустившихся цепной реакцией. Не был готов к тому, что раз бесстрашного По Дэмерона больше нет, единственное, что останется, — быть похожим на него. На этот раз он отвечает, что из Сопротивления, и одергивает на себе чужую куртку. Рей смотрит на него широко распахнутыми глазами. Финн не был готов — слишком легко может разглядеть в ней себя. Он не был готов и к тому, что это отдастся где-то под рёбрами. Но сильнее всего Финн не был готов к иррациональному сожалению о том, что его руки, которые сжимались тогда на плечах По, были закованы в форменные перчатки. Бывали ночи на Соколе, когда кожаная куртка давила тяжестью фантомного тела, пахнущего машинным маслом, потом и горечью. Когда он ловил себя на том, что водит пальцами по грубой коже, восстанавливая по малочисленным обломкам волевое лицо — до каждого кровоподтёка, до смоляных кудрей, упавших на лоб, до пробирающего взгляда горящих тёмных глаз, до едва уловимой насмешки над всем миром в изгибе губ. Когда потерянное и никогда не имеющее возможности случиться ощущалось особенно беспощадно. В такие ночи он осторожно произносил два слова и позволял темноте заглушить их. * Сопротивленцы всегда вовремя приходят на помощь. Конвоиры бросились к линии обороны, но у них и ещё одной группы штурмовиков не было шансов против целой эскадрильи. Финн привык к звукам выстрелов и постоянной беготне, к тому, что вся его жизнь превратилась в безостановочную битву. Его не дезориентируют ни крики, ни пальба, ни шум от истребителей, разрезающих воздух иксами своих крыльев. Наоборот, когда один из них сбивает пять прибывших на помощь СИД-ов подряд, лихим маневром уходя от огня, он ликующе кричит вслед: — Вот это я понимаю, пилот! И внутри жжётся почти так же, как после «всем, что летает», и это ожидаемо. Потому что здесь Сопротивление, и невозможно блокировать ассоциации. Как и крохотный отголосок нетерпеливого волнения. Безнадёжный — Финн хорошо помнит, как угнанный истребитель Первого Ордена взлетел на воздух вместе с По Дэмероном внутри. Но думать о По как о мёртвом получается ещё хуже, чем раньше. Из этой стычки они выходят победителями и без потерь. А потом — высадка на базу. Взгляд, в поисках скользящий по лицам. Волнение, сжимающее в обещании. Финн знает, как будет больно после, когда не получится найти того, кого здесь быть не может. А потом — чуть не сбивший с ног BB-8, несущийся к кому-то… знакомому. Кожаная куртка горит на плечах. И грохот, грохот, грохот собственного сердца. Смазанные лица и предметы по сторонам. От бега, понимает Финн секундой позже. Он верит и не верит одновременно настолько яростно, что в объятьях сжимает По — живого, живого — с чудовищной силой. И понимает, что руки того смыкаются вокруг него точно так же. Финн зажмуривается, не желая расточительно смотреть на окружающую действительность. Ощущения в темноте отдавали печалью и сжимали горло, куртка не могла хранить непохожий ни на что запах бесконечно, поэтому их нельзя называть даже тенью того, насколько ошеломляюще чувствовать сильное, горячее, шершавое из-за лётного комбинезона тело, вплавленное в его собственное. Финн не хочет отстраняться никогда в жизни. Финн хочет отстраниться побыстрее, чтобы рассмотреть его всего. Глаза у По — не омут, которым запомнились тогда. Даже на самой глубине омута не спрятаны такие искры — яркие и непокорные. Глаза у По светлее, они похожи на что-то расплавленное и плавящее в ответ. При дневном свете По оказывается несправедливо красивым, и Финн не может — не хочет — остановить свой взгляд, жадно вбирающий деталь за деталью, заменяющий потрёпанный образ в памяти на этот, с почти зажившей царапиной на щеке. Его присутствие обволакивает, заглушает звуки и электризует воздух. Его близость чувствуется всем существом и приносит пространству вокруг небывалую резкость. По смотрит и звучит так, будто это он вспоминал и отчаивался, представлял и ощущал гнетущую пустоту. Он вдруг прерывается, и в следующую секунду Финну кажется, что чужая куртка сожжёт его дотла, потому что По переводит на нее взгляд и удивляется: — Моя, что ли? Ночей горького одиночества, в которые Финн пробовал заветное имя, сжимая кожу этой самой куртки, было больше, чем он может вспомнить. Но, кажется, сейчас По видит в его глазах каждую из них, потому что отказывается отводить взгляд, в котором замедляется движение искр. — Оставь. Тебе идёт. По до сих пор не отводит взгляд, и Финн, пусть не научившись ещё полностью понимать, чётко различает в нём яркое обещание. Его первое собственное решение, его смелость, каждая минута, проведенная в диком напряжении и каждая минута, когда он чувствовал себя самым счастливым и живым человеком в Галактике, носят имя По Дэмерона. Быть живым рядом с ним невероятно. Это чистейшая, кристаллическая и раскалённая свобода, которая носит всё то же имя. — По Дэмерон, — Финн произносит это вслух, наконец. Он не говорит ничего больше, но По понимает.