Овца в волчьей шкуре

В отличие от большинства людей из больших семей, к биографиям которых Кленцендорф привык из литературы, Финкель не был ни самым старшим, ни самым младшим из братьев и сестер. Его родители были фермерами, он был то ли шестым, то ли седьмым из девяти, а может из десяти детей — Кленцендорф точно не помнил, но Фредди это вроде и не беспокоило. Он говорил, что у его отца был расчет наделать как можно больше детей, чтобы поддерживать ферму, а мнением собственной жены по этому поводу папаша никогда не интересовался. Там были и свои дети, и несколько сирот, которых Финкели приютили будто бы из доброты и чтоб хорошо выглядеть в глазах местной общины, а по факту — чтобы было кому с раннего возраста трудиться без передышки в полях и в стойлах. Все они были рабочими единицами, и никого не заботило, кем каждый из них являлся как личность. Отец даже и не обратил внимания, когда Фриц стал просить окружающих называть его Фредди — хотя для сельской Германии это звучало так вычурно, необычно и по-американски, что братья и сестры начали задаваться вопросами. Именно он всегда освобождал девочек от заботы расчесывать лошадям гривы перед поездкой на местную ярмарку, вплетал им яркие цветы и ленты. Именно он играл на флейте, завлекая покупателей к отцовской лавке. Его сестры, рассказывал Фредди, расстроились, когда ему пришло время идти в армию. Братья, впрочем, сочли, что это к лучшему, потому что все равно от него не было особого толку в мужской работе. Поначалу, когда Кленцендорфу трудно было заставить свой взвод выглядеть как подобает солдатам немецкой армии, он всегда отмечал безупречность одежды, обуви, оружия и даже прически Финкеля и ставил его в пример остальным солдатам. То, как он краснел от похвал и сиял от гордости, впрочем, заставило капитана обратить еще больше внимания на его манеры и внешний вид. Робкая улыбка мальчишки и его рвение услужить привели Кленцендорфа к лучшему, пожалуй, решению в его жизни — он сел и написал командованию письмо, тщательно изложив все доводы: почему ему нужен адъютант и почему именно этот солдат как нельзя лучше подойдет на эту должность. И это сработало, потому что каждое написанное им слово было правдой — Финкель обладал прекрасной способностью верно служить, держать в образцовом порядке и документы, и помещения, и форму, и оружие, и в точности запоминать каждую важную вещь, которую нужно было сделать его капитану. Он вел себя воспитанно и уважительно, и отлично знал, когда ему стоит держать свой рот закрытым — что, в общем, означало держать его закрытым почти все время. Если Кленцендорф не упомянул соблазнительные бедра парня и его медового цвета локоны, то только потому, что это не имело отношения к делу. Когда они впервые остались в комнате наедине, за закрытыми занавесками, за двумя запертыми дверями — их первый поцелуй был словно поцелуй с невестой перед алтарем. Он часто посещал клуб "Кит Кат" в Берлине, у него было много любовников — ещё тогда, давно, в прошлой жизни. Тогда он полагал, что был счастлив. Но у него никогда не было кого-то постоянного, кого-то, за кого можно было держаться. Доблестно сложить голову на поле боя казалось тогда таким простым и идеальным исходом. Теперь же, когда вся страна сошла с ума, и лучшее, что все они могли сделать — это умереть; теперь вот он встретил свою настоящую любовь. Кленцендорф больше не хотел умирать. Ни в битве, ни как-либо ещё — он не был готов. Они должны были жить, любить, открыть ателье-бутик и одевать лучших артистов. И все же им суждено было погибнуть. Нигде не было им места. Ни в Германии, сдавшейся жестоким фанатикам ради обретения могущества, ни в Советском Союзе, обернутой в красные знамена махине насилия над собственным народом. Ни даже в Америке, которая только называет себя страной свободных, а на самом деле точно также преследует им подобных. Времена эти были не для них, и кто знал, придут ли когда-нибудь иные времена. Финкель ухаживал за ним всю дорогу в шатающемся госпитальном вагоне, ползущем через бесконечные русские равнины. Он помогал медсестре с другими пациентами, но всегда держал своего капитана в поле зрения. — Что там чернеет за окном? Не могу никак рассмотреть, — спросил Кленцендорф, уже почти наверняка зная, каким будет ответ, и страшась услышать его. — Выжженные советские поля, капитан. Стратегия Рейха — не оставить врагу ни единого зёрнышка! — Финкель отчитался слишком громко, слишком радостно, явно цитируя что-то из пропаганды. — Значит, отступаем, — буркнул Кленцендорф, переворачиваясь на другой бок. Его даже не беспокоило, что их могут услышать. — Не жгли бы этот урожай, если бы были уверены, что он достанется нам. Финкель заглушил его слова, передвигая какие-то медицинские штуки на прикроватном столике. Слишком уж вышколен он был скрывать то, кем они были на самом деле. Ненормальный. Уже c тех пор как он был еще ребенком, Кленцендорф был "ненормальным". Он слишком много жил в своей голове, и слишком боялся выйти на улицу к другим детям, не зная, что они скажут о его поношенной дешевой одежде. Штопать и зашивать её приходилось самому, потому что мама вечно работала двойные смены и у нее не было ни на что времени. Мальчики его возраста играли во дворе в мяч, а он сидел с Рози, маленькой дочерью соседей, и играл с ней в куклы. Рассказывал ей сказки о рыцарях и принцессах, которые прямо там на месте и сочинял. — А почему принцесса сама не сразилась с людоедом? — спросила Рози. — Потому что ей не хватило храбрости? — Потому что она девочка, — хотел было ответить Кленцендорф, но придержал язык. Это казалось невежливым. Он не хотел обижать Рози. С кем бы ему тогда оставалось играть? — Нет, нет, она была очень храбрая! Но у неё не было ни меча, ни доспехов. Нельзя биться с людоедами без доспехов, ты же понимаешь. — Чушь собачья, — заявила Рози. — Когда я вырасту, я найду, как сразить людоеда. Нужно только применить смекалку! Спустя три недели после ранения Кленцендорф вернулся с Финкелем в родной городок Фалькенхайм, где он назначен был руководить местной ячейкой Гитлерюгенда. Финкель сразу влюбился в эти места: набережную и старые мощёные улицы, лес и долину за окраиной, где должен был расположиться летний лагерь. Пока они шли по каменистой дороге на старое кладбище, он молча собирал цветы и составил небольшой, но милый букет. Вокруг них пели птицы, небо было ярко-голубое и ветер играл с волосами Финкеля — так, будто и не было войны, будто за много километров отсюда, на востоке, не захлёбывалась операция Вермахта "Цитадель".

Фрау Урсула Кленцендорф 10 сент. 1868 — 30 янв. 1928 Наконец мы вместе, мой Вильгельм

— Я вижу, ты был поздним ребенком, Кей, — сказал Финкель, опустив свой букет на скромный грязно-белый могильный камень. — Странно, что я вообще родился. Моя мать считалась уродиной. Хромая и сгорбленная от работы на фабрике, бледная лицом. Но мой отец был солдатом, так что ему было до этого всего... — он замолчал ненадолго, удивлённый своим порывом так исповедоваться. — Я видел его всего три раза. Он вечно был где-то там, в армии. Жил там, там и погиб, где-то в Верденских полях. — И всё же ты хотел быть похожим на него, — заметил Финкель. — Хотел. Мать рассказывала мне такие красивые истории о славных битвах, которые вела могучая немецкая армия. В своих тетрадках по математике я рисовал отца верхом на белом скакуне вместо того, чтоб решать уравнения. Отсюда и появилась моя страсть к оружию. Не то чтобы я достиг своих собственных идеалов, в любом случае. Финкель посмотрел на него любящим взглядом. Не осуждая, не смеясь над ним, просто слушая. Милая и симпатичная девушка, найти которую всегда желала ему мать, оказалась парнем. Какая ирония. Даже с простейшей задачей найти себе супругу он не смог справиться как следует. — Ради чего я родился, Фредди? Я больше не знаю, где моё место во всём этом. Он не ждал ответа на свой вопрос. Какой мог быть тут ответ для стрелка без глаза, для героя, не сумевшего погибнуть за свою страну, для солдата, служившего государству, которое ненавидело сам факт существования таких как он? Но Финкель лишь улыбнулся в ответ на это. — Ради чего родился этот жаворонок, Кей? Или эти цветы? Все мы пришли в этот мир прожить одно счастливое мгновение и умереть. Нам недолго осталось, я знаю. Так позволь себе жить и любить. А когда придет наш конец, мы встретим его вместе. На следующий день Кленцендорф сидел один в своем кабинете в отделении ГЮ. Дерьмовая и скучная комната, если честно. Глазу не за что зацепиться. Тому единственному, который остался — саркастически ухмыльнулся он про себя. На стене, конечно же, был портрет Гитлера. За десять лет он так к этому привык, что теперь это казалось не более чем стандартной деталью унылого интерьера. Надо было позвать Финкеля. Парень знал, как сделать помещение более приятным, оставив, тем не менее, для отвода глаз на месте всю нацистскую атрибутику. Он вновь посмотрел на картину, потом на карту на столе перед ним. Умно сыграл, думал он, заставил мир поверить, что коммунисты опаснее нацистов, хоть на самом деле они одного поля ягоды. Сейчас же чудовища сражаются. Их стальные челюсти сомкнуты на шеях друг друга. "Я спас тебя", думал Кленцендорф о каждом убитом им русском солдате. Теперь ты не будешь страдать под звериным режимом своей страны. И под режимом нашей тоже не будешь. Такие времена, брат. Только смерть сейчас может подарить свободу. Милосердие, думал Кленцендорф, спуская курок. Милосердие, милосердие, милосердие. Теперь же советские войска прорывались к Днепру. Сколько времени займет у них добраться до Фалькенхайма? Сколько времени осталось одному трусливому капитану Вермахта и его милому адъютанту, которого он любил больше, чем мог себе позволить. Шторы в спальне Кленцендорфа были закрыты, две двери заперты. Они с Финкелем лежали на его односпальной кровати, пальцы его перебирали мягкие локоны парня. — Когда мне было восемь, — вдруг начал Финкель, — я случайно увидел однажды, как мои старшие братья сбегают с фермы поздно вечером. Так что им пришлось взять меня с собой, иначе я рассказал бы про них отцу. Мы взяли телегу и отправились в ближайший город, и там пошли в кинотеатр. Кассирша не хотела нас впускать, но мои братья подкупили её кувшином молока. Там показывали "Голубой ангел". Кленцендорф улыбнулся. Он любил этот фильм. — Я, наверное, весь фильм просидел с открытым ртом. Мы все были очень взволнованы. И по дороге домой братья спросили, понравилась ли мне Лола-Лола. Да, ответил я, когда я вырасту, я хочу стать как она! Как же они тогда надо мной смеялись. — О, детка. Я бы хотел посмотреть на тебя в таком костюме. Но для меня ты красивее Марлен Дитрих. Финкель раскраснелся от похвалы, но манерно махнул рукой, отрицая. Ходили слухи, что Дитрих отказала нацистам. Они предлагали ей тысячи рейхсмарок за съемки в их фильмах, и все равно она отказалась. Но на одну, сказавшую "нет" на такое щедрое предложение, приходились миллионы, сказавшие "да" за куда меньшую цену. — Эй ты, неудачник! Опять с девчонками торчишь? Где твои ленточки и юбочка? — потешалась над ним группа мальчишек, хохоча с дурацкими подвываниями. Кленцендорф даже не был уверен, что все они находили эту шутку такой уж смешной. Скорее они хотели его запугать. Рози вскочила прежде, чем он успел придумать красивый ответ. — И что с того, идиоты? Он хороший друг! — Он слабак! Если он дружит с девчонкой, спорю что он и дерется как девчонка! — Ха! Да он тебе жопу отстрелит! Он мне сделал рогатку сам, своими руками! Вот черт. Это хорошо не закончится. Если его мать об этом узнает... — Покажи им! И он показал. В этот день он стал самым популярным парнем в околотке. Он стрелял по ржавым жестянкам, выставленным в лесу за городом, и все дворовые мальчишки хотели быть как он. Оказалось что он отлично плавает и прекрасно бегает, а еще очень хорош в настольном теннисе. Он понял, что не так уж и сложно управлять этими парнями. Просто устроить для них небольшое шоу, сделать что-то "смелое", сказать что-то, чтоб круто звучало — и вот они, дети рабочих кварталов, уже ловили каждое его слово и ждали, когда он поведет их за очередным приключением. Он все меньше и меньше времени проводил с Рози, но она не огорчалась — она тоже стала старше, завела новых друзей и подруг. Дядя Генрих, бывший охотник, которому раньше и дела не было до племянника, вдруг отметил у него "исключительную зрительно-моторную координацию" и научил его стрелять из ружья, от чего авторитет парня среди сверстников взлетел просто до небес. Была еще Хильде, о которой все говорили, что она самая красивая девчонка во дворе. Имелось у нее такое соображение, что самая популярная девчонка должна встречаться только с самым популярным парнем. Кленцендорф в общем был согласен. Хотя, если честно, он как-то не находил ее особенно привлекательной, хотя и понимал, что она красивая. Они стали держаться за ручки и сидеть рядышком, и все вокруг стали им завидовать. Но глубоко внутри он знал, что она была самым слабым звеном в его образе крутого парня. В ночь после того, как она впервые попыталась поцеловать его, он принял решение переехать в Берлин. Пойти в армию или что-то типа того. Чем меньше женщин, тем лучше. Финкель, кстати, был бы идеальной домохозяйкой. Он помыл окна, сдал шторы в прачечную, и даже посадил на балконе цветы. На балконе, выходившем, кстати, на угрюмое кирпичное здание Гестапо. Зловещая метафора жизни в нацистской Германии — отделение Гестапо на заднем дворе Гитлерюгенда. — Что это будет? — спросил Кленцендорф, указывая на тщательно политые горшки. Пока кроме земли в них ничего не было видно. — Фуксии, — прошептал Финкель, — они расцветут ярко-розовым. Следующим летом, а может, уже в мае. Он взял капитана за руку и увел обратно в кабинет. — Я их украл, — признался он. — Они такие красивые, я не мог их не спасти. — Украл? — удивился Кленцендорф. — Где? — В ботаническом саду в Минске, помнишь его? Там были самые разные красивые деревья и цветы, большая коллекция. Был приказ все выкорчевать и посадить, там, картошку и морковь вместо них. Я украл семена прежде, чем они сожгли здание лаборатории. Ага, именно что. Из всего, что можно было стащить на захваченной территории, Финкель выбрал необычные цветы. Прошлое Кленцендорфа возвращалось к нему. Приятели его детства, теперь взрослые серьезные люди, приходили записать своих детей в тренировочный лагерь Гитлерюгенда. Абсолютно все они. Кленцендорф знал, что у них нет другого выбора. Не привести ребенка в ГЮ было чревато большими проблемами. Родители приходили и уходили, вновь и вновь вызывая воспоминания о тех давних днях в городке. Кто-то сильно изменился, кто-то не особенно. Капитан расслабился и подумал мимоходом, когда же придут Капланы. Братья Каплан, сыновья местного сапожника, чья мастерская была прямо за углом... Он осекся. Им не прийти записывать детей в Юнгфольк. Им не владеть отцовской лавкой, им не жить вовсе. Они евреи. Были евреями. Старший сын Хильде, Ганс, долговязый парень со слишком жестоким для семнадцатилетнего блеском в глазах, был назначен вожатым в лагерь Юнгфолька. Сама Хильде выглядела будто бы напуганной, и старше своих лет. Ее лицо, бывшее когда-то столь красивым, пересекли ранние морщины. — Мы желаем вам успехов в обучении немецкой молодежи ценностям Партии. Хайль Гитлер! — сказала она слабым, незнакомым голосом. Только когда она вышла, Кленцендорф понял, в чем дело. Она боялась своего собственного сына. — Привет, Адольф, — голос вырвал его из размышлений. Он сразу знал, кто это, даже до того, как поднял глаза от рабочего стола. Рози. Их глаза встретились, но в отличие от других его дворовых друзей, она даже не моргнула, увидев его уродство. Захотелось обнять ее, но рядом с ней мялся мелкий парнишка, одетый в наглаженную форму Гитлерюгенда. Кто знает, что ему вздумается рассказать папе об этом. — Рад вас видеть, фрау...? — Бецлер, — представилась Рози. — Фрау Бецлер, а это мой сын, Йоханнес. — Хайль Гитлер! — с искренним энтузиазмом выдал мальчик. — Хайль Гитлер, парень. — А Вас правда зовут Адольф? — восхищенно спросил Йоханнес. Боже, он был ужасно похож на мать. — Да. Хотя это просто совпадение, — пробурчал Кленцендорф, — фюрер тогда еще не был знаменит. — Ого, круто! — Беги поиграй с ребятами, Джо-Джо, — сказала Рози, — мы оформим документы. — За что Железный Крест? — спросила она после паузы. — Белостокско-Минское сражение. Рози кивнула, никак не выражая своих чувств по этому поводу. Ее взгляд остановился на молодом адьютанте, старательно заполняющем бланки за боковым столом. — Унтер-офицер Финкель, — объяснил Кленцендорф, — помогает мне с бумагами и прочим, ну, знаешь. — К вашим услугам! — Финкель вскочил навытяжку и тут же сел обратно, продолжая начатую работу. — Хороший выбор, — отметила Рози. На секунду показалось будто она прекрасно знает, в каких отношениях состоят эти двое перед ней. — Красивый почерк никогда не был твоей сильной стороной, насколько я помню. — Так точно. — Какое у вас место работы, фрау Бецлер? — формально спросил Финкель. — Если у вас есть там телефон, нам может понадобиться номер на случай чрезвычайных происшествий. — Железнодорожная станция Фалькенхайм. Моя работа — вести учет, куда и что отправляют, знаете. Уголь, нефть, лес, металл, зерно, щебень, евреев, все такое, — она перечисляла буднично, но Кленцендорф заметил натянутость в ее тоне. — Но я не работаю с пассажирами, так что не просите меня об услугах. Только товарные вагоны. Вот телефонный номер нашего отдела. Пожалуйста, не звоните мне, мне совсем не нужны никакие чрезвычайные происшествия с единственным оставшимся у меня ребенком, — с нажимом сказала она. — Хайль Гитлер. Если он правильно понял, Рози сообщила им, что евреев Фалькенхайма и, возможно, других городов отправили куда-то на товарных поездах. Люди. В товарных вагонах. Кленцендорф все еще думал о евреях как о людях. Судя по тому, что он слышал от немцев младшего поколения, это определение уже было не так распространено. Вначале он думал, что Гитлер лишь пользуется идеей о том, что евреи не люди, как популистской риторикой для прихода к власти. Но позже Кленцендорф увидел, как слова претворяются в реальность — когда стало уже слишком поздно. Ему казалось, что все эти истории о рогах и чтении мыслей слишком смехотворны, чтобы кто-то действительно в них поверил, но, как оказалось, если люди хотят верить, то они поверят в любое дерьмо. Любое дерьмо, которое номинально даст им моральное право убивать и забирать чье-то имущество. Никто же не беспокоится об убийстве невинных, когда травит крыс, правда? Мог ли он поверить в то, на что намекала Рози? Печально, но да. Рози никогда не была лгуньей. Что до Гитлера, то он провозглашал прекрасной чертой характера жестокость к своим врагам. Кленцендорф скривился. Это не была та воинская слава, о которой он мечтал в детстве. Это не было честным сражением, это было истребление. И боже, как долго уже никто не называл его Адольфом. С 1933 года. В армии к нему обращались только формально, и друзей там у него не было. Люди, которых он знал со своих клубных времен в Берлине, все растворились, обрывая связи в попытках остаться в живых и под прикрытием. Кому-то из них это удалось, кто-то был не столь удачлив. Кленцендорф нашел убежище в Вермахте, полностью окунувшись в военную службу и никогда не поднимая головы для чего-либо другого. Это работало, но он прекрасно осознавал, что никогда не будет в полной безопасности, как и не будет в полной безопасности больше никто. Однажды его должны будут раскрыть и вытащить на площадь, избитого и жалкого, и повесить с позорной табличкой на шее — для полного унижения. И он слышал эти слухи, рассказы о том, что людей отправляли в лагеря, где они жили и трудились в кошмарных условиях — но, будучи всегда на передовой с самого начала войны, он не имел никаких доказательств того, правда это или нет. Несколько раз, когда они брали город, Кленцендорф видел, как батальоны СС расстреливали евреев и политических активистов. Он никогда не интересовался судьбой тех, кого не расстреляли в первые дни оккупации, но иллюзий у него не было. Их не ждало совершенно ничего хорошего, судя по кровожадным речам фюрера. Понимая, что его ожидает, Кленцендорф хотел бы погибнуть в битве, по крайней мере сохранив достоинство. И он предпочел бы, чтобы люди забыли, что его зовут Адольф, пожалуйста и заранее спасибо. Инструкторшу Лиги Немецких Девушек, назначенную с ними работать, звали фройляйн Рам. Эта женщина была способна выдавать из себя как отвратительную пропаганду, так и отвратительные сплетни со скоростью миллион слов в час. Что-то из того, что она говорила, было явным бредом, но некоторые вещи — определенно меньшая их часть — должны были иметь под собой какие-то реальные обоснования. Сам того не желая он прислушался, когда она рассказывала Финкелю о том, что муж Рози пропал без вести в Италии. Как и многие нацисты, носившиеся с этой своей идеей чистой расы, Рам выглядела просто дурой, но все же дурой не безобидной. Кленцендорф запросто мог себе представить, как она сдала бы их с Фредди Гестапо, как то предполагали ее многочисленные преподавательские инструкции. — Черт, неделя прошла, а я уже ненавижу эту суку, — сказал он Финкелю однажды вечером, за задернутым занавесками, за двумя запертыми дверями, когда лилась вода и они мыли посуду, чтобы заглушить свой разговор. — Я думаю, она просто очень одинока, Кей. Ей нужно, чтобы кто-нибудь ее слушал, вот она и выдумывает типа захватывающие истории, чтобы поделиться ими, и отчаянно жаждет вписаться в клуб. — Эта баба — чертова фанатичка, Фред! — Да, фанатичка, — пожал плечами Финкель, — окружи ее вниманием, и она подумает, что ты тоже образцовый нацист. — Я устал от всего этого театра. Мне уже хочется, чтобы Союзники пришли раньше, чем дата сраного тренировочного лагеря. Кленцендорф затянулся сигаретой. Он много курил и пил в последнее время. Финкель хмурился, но ничего не говорил. Он понимал. Воздерживаться от дурных привычек ради долгой и счастливой жизни в их случае было бы бесполезной тратой силы воли. Финкель никогда не понимал, в чем смысл курения, но пить он тоже пил. Пил, чтобы заглушить свой страх смерти, свой инстинкт выжить несмотря ни на что. Он продолжал улыбаться, занимал себя рутинными задачами и старался не думать о неизбежном конце. — Обещай мне одну вещь, всего одну, — его прекрасные цвета морской волны глаза были серьезны. Он никогда ни о чем не просил, все подарки и приятности, которые он когда-либо получал, были по инициативе самого Кленцендорфа. — Обещай, что дашь мне умереть первым. Я не могу вынести и мысли о том, чтобы увидеть, как ты умираешь. — Война есть война, Фредди, никогда не знаешь, кого подстрелят первым в хаосе битвы. — Тогда убей меня сам! — воскликнул Финкель. Кленцендорф в ужасе уставился на него. Парень судорожно вздохнул и сполз на пол. — Прости. Пожалуйста, прости меня, Кей. Я никогда бы не заставил тебя такое сделать, — он сделал глубокий вдох, успокоился. — У меня будет с собой нож, когда время придет. Если тебя убьют первым, я вонжу его себе в сердце. Фройляйн Рам поведала им новую историю об ужасном еврейском заговоре, работающем в Фалькенхайме под прикрытием. Финкель заметно преуспел в том чтоб заставить ее поверить, что он ей верит — он внимательно слушал, в нужных местах вздыхая и прикрывая рот рукой, и выглядел ну очень впечатленным. Каким-то образом тот факт, что он был благодарным слушателем, помог Рам полностью игнорировать их плохо скрываемую связь. И плюс игнорировать огроменное чучело павлина, которое Финкель установил у них в кабинете. Кленцендорф, впрочем, был куда больше заинтересован в том, из какой именно мухи она раздула этого слона. У слуха должен был быть источник. И он узнал какой — в тот день, когда явился в отделение Гестапо отчитаться, что все родители согласно списка записали своих детей в лагерь, так что ни на одного из них не надо заводить дело и как-либо наказывать. И там, на столе капитана Диртца, лежали с десяток листовок с короткими слоганами. ОСВОБОДИ ГЕРМАНИЮ — БОРИСЬ ПРОТИВ ПАРТИИ — Такие находят по всему центру города. Обычно их располагали на скамейках. Что думаете? — спросил Диртц. — Выглядит бессмысленно, — пожал плечами Кленцендорф. — Кто бы это ни писал, они, наверное, больше хотят вызвать раздражение, чем представляют из себя какую-то реальную угрозу. — Само по себе раздражение тоже форма угрозы. Если мы позволим этому продолжаться, последуют более серьезные действия, — Диртц поднялся из-за стола будто кобра из мешка, неприятно нависая над собеседником сверху. — Я уверен, что вы и ваши парни полностью в состоянии остановить угрозу до того, как случится что-либо существенное. Хайль Гитлер! — Хайль Гитлер, капитан, — ответил Диртц с фальшивой улыбкой. У юного Джо-Джо оказался вкус к приключениям точь-в-точь как у матери. Чего нельзя было сказать о ее предосторожности. Кленцендорфа вновь понизили — но не то чтоб в этот раз его это особо заботило. Ему уже просто было наплевать. Рози, будто львица, чьего львенка кто-то обидел, устроила в отделении ГЮ сцену — и Финкель был единственным, кто вежливо притворился что не замечает, как его капитана унижает женщина из гражданских. В любом случае, они уладили вопрос и дали парнишке работу у себя. Что привело к очередному потоку высказываний Рам о том, как отвратительно мальчик выглядел с этим своим увечьем, и о том, что подобным уродам нет места в немецком обществе, хотя они и могут послужить для каких-нибудь медицинских экспериментов во имя немецкой науки. Кленцендорф смотрел на свой Железный Крест и все больше и больше сожалел о том, во что превратилась страна, за которую он когда-то так вдохновлен был сражаться. Размышляя об этих людях, которым хватило смелости пойти против режима, напечатать эти листовки и распространить их, он наконец понял, в чем может быть смысл. Да, он не соврал Диртцу — он действительно считал такое сопротивление безрезультатным. Но эти люди, в отличие от него, не сидели сложа руки, наблюдая, как все вокруг сползает в дерьмо. Они делали что могли, и, может быть, зажгли какую-то искорку надежды в тех, кто страдал в молчании, прячущихся, запуганных и жалких. Калеки, душевнобольные, скрывающиеся гомосексуалы, скрывающиеся евреи — он был уверен что такие существовали, художники и писатели, которым не давали голоса, все, у кого были отличные от нацизма политические взгляды, и все, абсолютно все, уставшие выверять каждое свое слово перед тем, как сказать его вслух. Они утешали притесняемых, может, они делали что-то еще, эти люди. Он задумался вдруг о будущем Германии, чего не делал с давно минувших дней своей идеалистской юности. Представил, какой могла бы стать его родина, если бы ей управляли другие люди. Сильной и красивой страной, которая вместо того, чтобы ломать и причинять боль, строила бы и исцеляла. Страной, которая поведет тысячи кораблей и вырастит миллионы цветов, и будет не порабощать нации, а объединять их вокруг себя. Как долго их правители уверяли их, будто немцы хороши только для войны, и только она суждена им? Нет. Те, кто поможет народу увидеть силу в мирной жизни — они должны править, думал Кленцендорф. Их время придет. Вечером он увидел пятерых повешенных на Гогенцоллернплац, с прибитой к виселице позорной табличкой. К брюкам одного из мужчин была приколота знакомого вида листовка — как раз на уровне глаз прохожих. Кленцендорфу показалось, будто он услышал грустную мелодию — она играла лишь у него в голове. Старая, полузабытая мелодия, которую играл когда-то скрипач на этой самой площади. При нацистах все уличные музыканты исчезли — он даже и не замечал этого раньше. Шестая петля болталась свободной. Это могло бы быть место для меня, подумал Кленцендорф. Будь у меня настоящее мужество. Они с Финкелем встретили Рози снова, на этот раз в винном магазине, в который они заходили весьма часто. Она покупала алкоголь во впечатляющих количествах. Кленцендорф невольно задался вопросом, неужели каждый более или менее здравомыслящий человек вынужден был теперь напиваться до беспамятства. — Милейшие туфли, фрау Бецлер, — заметил он, просто чтобы что-то сказать. — Спасибо, капитан, — ответила она. — Я очень люблю эту пару. Мне их сделали на Бургермайстер-Хартманн несколько лет назад, и они до сих пор отлично выглядят. На станции иногда раздавали бесплатную обувь, но я все-таки предпочитаю свои. Почему-то это звучало так, будто она опять на что-то намекает. — А вы, должно быть, любитель садоводства, — продолжила она сладким голосом, обращаясь уже к Финкелю. — Я смотрю, вы озеленили балкон Гитлерюгенда, это ведь вы? Фредди, не дрогнув, прямо смотрел ей в глаза. — О да, спасибо, Мэм. Солдатская привычка маскировать блиндаж, знаете, — ответил он беззаботно. — А, понимаю, — кивнула Рози, — должно быть, вы отточили это искусство до совершенства. Хайль Гитлер, хорошего вам дня. — Хайль Гитлер. Пару дней спустя они стояли перед тем самым магазином на Бургермайстер-Хартманн-Штрассе и Финкель морщил нос, глядя на ассортимент возможно долговечных, но исключительно уродливых ботинок и туфель, выставленных на витрине. Ничто и близко не напоминало ту элегантную пару, что была у Рози. Большая медная вывеска Каплана, которую Кленцендорф помнил из детства, исчезла, вместо нее висела надпись "Мастерская Форша". Другие обувные магазины в городе тоже не могли предложить что-то получше. Кленцендорф развернулся, обратив внимание на прохожих. Большинство из них носили на ногах все то же преступление против моды, а те, у кого была все же относительно симпатичная обувь, казалось, ходили в ней уже не первый год. Похоже было, что без лидера сапожного ремесла, искусственно удаленного из города, другие избавились от какой-либо реальной конкуренции и в результате качество упало во всех местных мастерских. — Этак с одного этого захочется аннексировать Италию, — пробормотал капитан. Несмотря на повешение, после короткого перерыва листовки продолжили распространяться по городу. Фройляйн Рам выдала теорию о еврейских вредителях, прячущихся в канализации, будто крысы. Джо-Джо выдал несколько столь странных вопросов о евреях, что напряг ими даже вечно беззаботного Финкеля — но тот, по счастью, не сказал ничего, что могло бы отпугнуть мальчишку. Кленцендорф постарался ответить как можно более скучно, чтобы тот потерял интерес к вопросу. Детям никогда не нравится бюрократия — они мечтают о блестящих схватках и орденах, но никак не о прохождении муторных бумажных процедур. — Я знаю, почему Джо-Джо схватил ту гранату, — сказал Финкель за поздним ужином в их квартире. Двери были заперты и занавески закрыты, как обычно. — Я подслушал разговор старших мальчиков. Ганс и Кристоф пытались заставить его убить кролика на глазах у всех, но он отказался. — Господи. Я так и знал, что у этого Ганса с головой не в порядке. — Они издевались над ним, и он убежал в лес. А когда вернулся, ты помнишь, что он сделал. — Хотел, видимо, доказать, что он не трус. Знаешь, я ведь даже не могу наказать этих парней, — вздохнул Кленцендорф после долгой паузы. — Не то чтобы они сделали что-то запрещенное правилами Гитлерюгенда. Может, даже следовали какой-то инструкции по воспитанию беспощадных воинов. — Впрочем, тебе и не пришлось бы. Ганс был призван в армию, он отправился в действующие войска в этот понедельник. Кристоф уехал в Гамбург со своими родителями. — В Гамбург? Держу пари, крысы попытаются сбежать с корабля. Уплыть в Южную Америку или еще куда-нибудь. — Знаешь, а ведь он мог бы быть твоим сыном. — Кристоф? С чего бы это? — Нет, нет. Я имею в виду Джо-Джо. Если бы ты остался здесь. Если бы женился на Рози и у вас бы были дети. Она похожа на человека, который прикрыл бы кого-то... неподходящего для нынешней идеологии. — Я никогда не сделал бы женщину несчастной ради прикрытия своей задницы! Финкель улыбнулся. — И все же он очень на тебя похож. — Отправился за боевой славой, вернулся искалеченным и выставил себя идиотом. Да, это точно моя маленькая копия. — У него доброе сердце, у этого парнишки, — сказал Финкель. — Я хотел бы воспитывать с тобой детей. В другой жизни. Однажды Финкель разбирал старый шкаф в глубине кабинета и нашел бумажку — не документ даже, а больше памятку, написанную кем-то для самого себя. Она была подписана как "Нашивки заключенных спецлагерей" и на ней были нарисованы маленькие перевернутые треугольники рядом с коротким списком. евреи — желтый политические — красный уголовники — зеленый асоциальные — черный гомосексуалы — розовый Свидетели Иеговы — фиолетовый цыгане — коричневый Финкель стоял, не отрывая взгляда от бумажки. Кленцендорф глянул мельком через его плечо и замер. Да, он помнил, что евреев заставляли носить желтые звезды на одежде. А еще он помнил эту информацию о том, что гомосексуалов отправляли в лагеря, если не казнили. Розовые, было написано там. Розовые треугольники. Фредди скомкал листок в руке. — Да будет так. Мы примем то, что нам назначено. Кленцендорф нарисовал эскизы формы для их смертного дня — нахер тебя, Хуго Босс, я лучше знаю. Как можно более вычурно с учетом того, какие материалы были у них в распоряжении. Стали сокращаться поставки всего — от продовольствия до оружия. Гитлерюгенду было приказано собирать металлолом для Рейха. Что никогда не бывает хорошим признаком для воюющей страны. Союзники заняли Италию, Советские войска отвоевали всю Беларусь. Кленцендорф мог себе представить, как разгневаны будут русские, увидев свои города и села в руинах. Их месть должна быть неминуемой. Кольцо сжималось, часы тикали. Теперь ему как-то даже хотелось быть казненным. За то, что притворялся сильным, когда на самом деле даже и не пытался сразиться с истинным врагом. Надевшую волчью шкуру овцу все равно в итоге зарежут. Джо-Джо, казалось, завел себе странного воображаемого друга или что-то типа того, который "рассказывал" ему кучу историй о евреях — естественно, полностью в традициях самой идиотской пропаганды. По всей видимости, творческий запал мальчика дал ему идею написать книгу. В мудром возрасте десяти лет, ага. И его сознание, вроде как, наняло воображаемого консультанта. Странно? Да. Можно понять? Тоже да. Капитан знал, каково это — он сам когда-то был ребенком без отца. Все мечты стать героем, все поиски примера для подражания, и весь страх, что тебя не примут. И конечно же, мальчик не стал жаловаться, когда его спросили. Позволить кому-то увидеть свою слабость было бы страшнейшим из кошмаров. Кленцендорф не соврал, когда сказал Джо-Джо, что у него был когда-то воображаемый друг — все это был правдой, включая то, что он, бывало, мочился в постель. Он даже не беспокоился, что Рам тоже это услышала. Чем более открыто он говорил о себе, тем сильнее он себя чувствовал. Он никогда не предполагал, что так будет. Нависшая над ними смерть разбила тяжелые цепи страхов, сковывавших его раньше. Если бы только он знал об этом раньше. — Ты правда на меня больше не злишься? — спросил Финкель, снимая часы. Двери были заперты, шторы задвинуты. — Что? А, ты про эту историю с овчарками? Боже, забудь об этом. Этот город все равно обречен, и лишняя пара часов, что Германия будет его удерживать, не стоят и единой морщинки на твоем лице. Какой был смысл злиться? Парень вырос среди немецких овчаров, а немецких овчарок они называли просто "собаки", потому что они там и пород-то других не знали. — Идем ко мне, — Кленцендорф похлопал себя по колену. Финкель смущенно улыбнулся, все еще немного неуверенный. Спустил с плеч подтяжки — сначала левую, потом правую — и расстегнул рубашку. Нежный румянец окрасил его щеки, сделав похожим на тех девушек с американских пин-ап картинок, таких игривых и соблазнительных. “Что я сделал, чем заслужил тебя?” — подумал Кленцендорф. Следующим утром Финкель вышел на балкон полить свои фуксии и увидел Рози Бецлер, которую вели под конвоем в отдел Гестапо, и капитана Диртца, который в то же время отправлялся куда-то со своими молодцами — улыбнувшегося ей, будто удав кролику. — Дайте нам две пачки плакатов, фройляйн Рам, — приказал Кленцендорф своим армейским командным тоном, не терпящим возражений. — Мы с унтер-офицером завезем их домой к младшему Бецлеру. Парень должен возобновить свою работу. Каждое подозрение, что было у него насчет Джо-Джо, оказалось верным и даже еще хуже. К счастью, Рози была достаточно умна, чтобы не оставлять у себя дома никаких свидетельств того, чем она занималась. Кроме — всего лишь — девочки, которая предположительно была мертва. Если только это не была совсем другая девочка. Потому что могила Инги Бецлер располагалась буквально через тропинку от могилы Урсулы Кленцендорф. Он хорошо ее помнил — относительно новый памятник, по датам на котором видно было, что девочка умерла очень юной. Книга, все вопросы который мальчишка задавал, нестихающий интерес Джо-Джо к теме евреев — все теперь стало понятно. Все эти герои войны, снайперы, пилоты, сильные и вооруженные до зубов мужчины — и все же самым мужественным человеком из всех, кого когда-либо видел Кленцендорф, была одинокая девочка-еврейка, держащая югендовский кинжал. Ей было страшно, он мог это видеть, но она все равно вела себя уверенно и немного агрессивно, как и положено обеспокоенной хозяйке дома. Движимый огромным уважением к девочке, чьего настоящего имени он даже не знал, он подыграл ей. И на какое-то мгновение он готов был умереть. Умереть, по меньшей мере зная, что хотя бы один раз в жизни он поступил действительно правильно. Но судьба внезапно оказалось добра к нему. Не ради него самого, думал Кленцендорф, а ради этих двух детей. Казалось, будто дни стали холоднее — как прямое следствие того, что был погашен последний свет того небольшого сопротивления, что существовало у них в городе. Все состоявшие в Юнгфольке дети были призваны в армию. Ячейка ГЮ была закрыта. Пока они собирались, Рам все никак не затыкалась про недавнее повешение, утверждая, что эти пятеро были последними мятежниками какие только были в городе. Кленцендорфу хотелось убить ее, эту злобную суку, у которой были абсолютно все предпосылки остаться обычной гражданкой Германии; может, не борцом с режимом, но хотя бы не фанатичкой — но она выбрала худшее. И в тот же момент он осознал, что он хотел убить ее потому, что ее слова резали по больному. Потому что в этот раз она говорила правду. Антинацистские листовки перестали появляться, в лесу поймали группу скрывавшихся там евреев. Но он не убьет Рам или еще кого-то из нацистов. Эту радость заслуживает какой-нибудь солдат Союзников. Кленцендорф получил задачу помочь в разработке плана защиты. Если к чему он и прикладывал усилия в этом плане, так только к тому, как сдать большую часть города американцам, а не русским. И все же он позаботился, чтобы путь к отделению Гестапо был широко открыт для советских войск, в надежде что те смогут получить в свое распоряжение как можно больше документов. Некоторые преступления должны наказываться строжайшими судьями. Недели шли, снабжение стало просто ужасным, большинство вещей покупалось и продавалось на черном рынке. Финкель обменял шесть банок тушенки, что по нынешним временам считалось уже целым состоянием, на швейную машинку. — Я сказал той пожилой даме, что это для моей любимой, чтобы пошить нам свадебные костюмы. Она была весьма растрогана. Не сказать чтоб я соврал. — Прекрасное приданое, — похвалил Кленцендорф. — Неси теперь те шторы, которые ты так и не вернул в кабинет после стирки. — Я знал, что ты раскусил мой план, — Финкель лукаво улыбнулся. — А еще у меня оказалось то чучело павлина оттуда, как-то так получилось. Мы можем окрасить перья. Город бомбили. Американцам, казалось, очень нравилось бомбить. Устрашающие звуки запуска катюш доносились с востока, из-за долины. Это значило, что осталась неделя или даже меньше. Начистив старый граммофон, Фредди ставил музыку и танцевал на кухне, пока готовил. Он больше не задергивал занавески, и ни у кого вокруг не было ни времени, ни сил расследовать такое подозрительное поведение. Капитан сел шить им форму — после стольких лет он все еще помнил техники кройки и шитья, которым когда-то обучила его мать. Он нашил блестки и бахрому, сделал алый плащ для себя и обычный — для Фредди, который тот потребовал украсить розовыми треугольниками, как и его каску. Финкель, казалось, принял этот символ розового треугольника как нечто очень личное и готов был сделать его своим последним знаменем. Однажды вечером он сам сел рядом с капитаном и вручную пришил целый пучок розовых нашивок себе на левый нагрудный карман, прямо над сердцем. Тридцатого апреля, в день, когда Адольф Гитлер пустил себе пулю в висок, Кленцендорф выбросил свой Железный Крест в реку. Союзники вошли в Фалькенхайм рано утром второго мая. — Поцелуй меня, Кей, — попросил Финкель, прежде чем выйти из дома, — Поцелуй меня, как это было в наш первый раз. Кленцендорф почувствовал соль на губах любовника. Слезы. Должно быть, Финкель плакал, когда он не мог видеть. — Я буду помнить это до конца своей жизни, — пошутил капитан. — Все эти пять или шесть часов. Финкель рассмеялся и взял под мышку граммофон, проверил кинжал в сапоге. — Идем, герой войны. — Да. Пришло наше время выйти. Они шли вперед по руинам, музыку иногда было еле слышно из-за взрывов. Кленцендорф курил сигарету и стрелял из своего фантастического автомата в воздух, как если бы это была праздничная хлопушка. Он искренне хотел, чтобы эти американские солдаты вернулись домой к своим женам и девушкам. А у кого-то из них, может, и парни есть, подумал он, улыбаясь этой своей мысли. Он увидел, как идут в бой те самые овчары, которых собрал Финкель. По совести говоря, от них в этой ситуации пользы было куда больше, чем могли бы принести собаки. Он увидел Хильде, с застывшим лицом стрелявшую из базуки. Она, скорее всего, потеряла сына в этой войне. Сына, которого она сама боялась. Кто знает, как было у нее на душе сейчас. Он даже увидел Джо-Джо посреди всего этого столпотворения, растерянного, совсем без оружия. Их взгляды встретились и Кленцендорф подмигнул. Фредди подстрелили на Веберштрассе, возле пекарни. Он упал, уронив граммофон, и музыка остановилась. Пуля попала ему в грудь четко рядом c пучком розовых нашивок — такой выстрел требовал большого снайперского мастерства и времени хорошо прицелиться. — Любимый, — позвал он, захлебываясь кровью, но спокойно, без испуга. Кленцендорф склонился над ним, держа за руку, укрывая их обоих своим ярким плащом. Он знал, что умереть от такой раны займет меньше минуты. Хорошо. Снайпер почему-то не стрелял в него. Может, он двинулся вверх по улице, а может, Кленцендорф просто не заслуживал такой хорошей смерти. — Любимый, — повторил Финкель, — они расцветут розовым. Его рука ослабела и дыхание остановилось, а глаза цвета моря все еще смотрели в задымленное небо над ними. — Прощай, любовь моя, — прошептал Кленцендорф, чувствуя, как горячие слезы смывают макияж. Он закрыл Финкелю глаза. — Теперь ты свободен. Он уже поднялся, чтобы уйти, но, не в силах побороть свой порыв, склонился над Фредди в последний раз — забрал с собой его расшитый плащ, и только тогда повернул в восточную часть города. Его должны были убить русские. Это будет справедливо. Рас-стрел. Ударение на втором слоге. Да, он знал это слово на русском. Знал, что оно значит. Видел. Он сидел с другими немецкими солдатами, ожидая своей очереди. Неожиданно для себя он залюбовался сияющим солнцем и пушистыми облаками в вышине, молодыми зелеными листочками плюща на заборе, этим чудесным майским полднем. Судьба сделала ему еще один подарок и привела Джо-Джо в то же место. Так, по крайней мере, была возможность в каком-то смысле попрощаться с Рози, и похвалить ее сына за помощь той девочке, которую они прятали у себя дома, его так называемой сестре. Но мальчика не должны были расстрелять. Он не был нацистом, чего бы он ни воображал сам о себе. Мир перевернулся, и теперь убивали тех, кто нацист. Что могло стать спасением? Должно быть, обратное. Кленцендорф заткнул плащ Финкеля в карман и осторожно снял с Джо-Джо фуражку, незаметно, пока парень рыдал, погруженный в свое горе. Капитан даже не уверен был, что парень понимал, что именно происходило вокруг них. Он должен был действовать быстро. Встав и поставив на ноги Джо-Джо, он сорвал с него форму Вермахта. — Пошел прочь, жид! Парнишка сопротивлялся, но капитан повторил это громко и несколько раз — еврей, еврей, он еврей. Это сработало — русский солдат поверил ему и вынес мальчишку прочь. Это даже заработало Кленцендорфу расстрел вне очереди. Wunderbar. Ни одного ребенка в мире больше не назовут Адольфом, подумал он, когда пули разорвали грудь. Но многих назовут Фредди.