Вместе.

В первый раз Гинтоки целуется не с милой девчушкой. И даже не с девочкой вообще. В первый раз Гинтоки целуется с черноволосым мальчишкой, у которого девчачьи ресницы и мягкие губы. Мальчишку зовут Кацурой, и они вместе учатся у Шоё-сенсея. Кацура забавно жмурится, от чего его ресницы топорщатся звездочками, и отстраняется первым. Кацуру взял на слабо этот белый парнишка, который сейчас подрастерял куда-то все свое нахальство и лишь смотрит как-то странно на отплевывающегося Котаро. Гинтоки тринадцать, и он чувствует, что хочет целоваться еще. Девчонок здесь нет и в помине, и это проблема. Решаемая, однако. Гинтоки хочет целоваться с Кацурой. У него странные желания, и он понимает это уже сейчас. Но дальше только хуже. Через два дня Гинтоки ночью пробирается в комнату к Кацуре. Стоя босыми дрожащими ногами на циновочном полу, он опускается на корточки и медленно-медленно приближает свое пылающее от напряжения и смущения лицо к спящему Котаро. Ступни сводит от неудобства позы, и Саката все же перестает упражняться в гибкости и садится на колени. Становится проще достать до чужих, приоткрытых во сне, разомлевших губ. В тот момент, когда Гинтоки прижимается неумело ко рту Кацуры, сердце непостижимым образом подскакивает прямо к горлу. Мальчонка почти задыхается, целуя спящего приятеля, ему так нравится тепло и нежность губ напротив. Легко представить, будто бы целуются они совсем по-настоящему, по-взрослому, если двинуть языком вперед, вот так, проникая чуть-чуть кончиком, не встречая сопротивления. Когда Гинтоки возвращается к себе и валится в кровать, он не может заснуть. …На следующее утро мальчишки подшучивают над мешками, образовавшимися под ошалелыми глазами этого странного Гинтоки. И он даже огрызается в ответ, впрочем, улыбаясь уголками губ. И постоянно посматривает на Кацуру. Когда они встречаются взглядами, Кацура едва заметно краснеет и показывает язык. А Гинтоки тихо смеется в кулак, вспоминая сегодняшнюю ночь, и внутри у него так хорошо, что хочется расцеловать весь мир. Но лучше, конечно, Кацуру. *** С тех пор проходит пять лет. Гинтоки восемнадцать, он – один из лидеров Джои, и они сражаются за свободу страны. Мерзкие твари, название коим Аманто, скопищем бросаются на них, четверых смельчаков, которые, по сути, уже обречены. Очередной холодной ночью, зализывая свои раны, Гинтоки слышит бормотание раненого Такасуги. Такасуги сегодня лишился глаза. Шинске о чем-то вещает Сакамото, и тот отмахивается, даже не пытаясь привычно отшучиваться. Когда Такасуги повышает тон, Гинтоки может его услышать. Такасуги ядовитым голосом вещает о бесполезности их борьбы. Прислушавшись, Гинтоки различает в потухшем голосе тщательно прикрытое горькое сожаление. – Это сопротивление бесполезно. Гинтоки сжимает губы. – Солдаты не желают сражаться. Солдаты дезертируют. Гинтоки часто-часто моргает и смотрит упорно на свои исцарапанные ладони. – Нам совсем немного осталось до момента, когда мы сдохнем, как шавки, на поле боя. Сакамото бросает сочувственный взгляд Гинтоки и невесомо касается пальцами пылающего лба Такасуги. – Спи уже. Все в порядке… На лице Гинтоки играют желваки. Он вскакивает на ноги и, ведомый одной лишь белой, не замутненной разумом яростью, выходит прочь. Ему не составляет труда представить, как он ударяет Такасуги, как его голова мотается в сторону, и как Шинске молча и с ненавистью в судорожных движениях хочет дать сдачи. Потом Саката представляет злые-злые синие глаза Тацумы, взволнованный голос Кацуры, и как они разнимают его и Шинске, все рвущихся украсить лица друг друга свежими синяками… Ему не составляет труда все представить, потому что это уже бывало однажды. И не раз. По другим причинам, уже и забывшимся, но тем не менее. Оказавшись снаружи, Гинтоки остывает. Вдыхает пустой воздух и плывущие в нем запахи сожженной земли. Проматывая в мыслях последние события, понимает, что у Шинске есть все поводы для разочарования и злости. Сакате его просто жаль, и он неверно истолковал свои порывы… Гинтоки поднимает голову вверх и безуспешно цепляется взглядом за быстро плывущие белые облака; они словно не хотят задерживаться над этой исстрадавшейся землей. Потом Гинтоки поднимает вверх неприличный жест – в нем все его презрение: безразличному небу, захватчикам-аманто с далеких злых планет, да в придачу всей своей судьбе, заставляющей его так рвать задницу. И ведь он сам на это подписался! Сзади насмешливо хмыкают. Гинтоки узнает Зуру и переводит жест в его сторону. Шлет презрение и ему, ведь Котаро неслабо напрягает его в последнее время. И напрягает – в совсем иной плоскости. Ближе к телу, как говорится. Кацура очень красивый, и лишь широкие плечи и угловатость вкупе с немаленьким ростом не дают принять его за девушку. Прибавить к внешности Котаро бурление гормонов в молодом организме Гинтоки (девственность была тому не помехой), отсутствие на всей площади их нынешнего обитания объектов противоположного пола, да еще и детские воспоминания о весьма нестандартном первом поцелуе – получаем неясные душевные метания и вполне определенные – физические, особенно после «мокрых» снов. В этих снах фигурировал в основном, к стыду Гинтоки, Кацура, и потому находиться рядом с ним было в последнее время… как-то не по себе. Вся драматичность ситуации отошла на задний план. Кацура улыбается, и улыбка его снисходительна – словно он говорит «какой же ты все-таки ребенок, Гинтоки». Поэтому Саката откидывает голову, складывает руки на груди и раздраженно кидает: – Чего тебе, Зура? Укорять пришел? Кацура сзади едва слышно вздыхает. – Я просто хотел поговорить. – Ну так давай. После недавней вспышки ярости в душе Гинтоки остались только застывающие, как желе, скука и горечь. Может, краем сознания ему хотелось, чтобы Кацура сказал ему что-нибудь особенное. Чтобы заполнил пустоту в душе, расшевелил. Но Котаро не умеет читать мысли. Он приближается к Гинтоки, легко касается его своим плечом, и говорит все то, что для них совсем не новость – Не вини Такасуги. Ему сейчас уж точно тяжелее, чем нам всем. Он имеет право… успокоить свою злость, – Кацура безрадостно усмехается и добавляет: – Это же Такасуги. Его хлебом не корми, дай только как следует испортить всем настроение… Они молчат. Тоскливо завывает ветер где-то в стороне, цепляясь за голые ветви обожженных деревьев. В лагере ни души, все безвылазно сидят в своих палатках. В царящей тишине создается впечатление, что вымерли абсолютно все. Гинтоки кажется, что смерть уже здесь. А что, разве нет, спрашивает он себя. Завтра их станет еще меньше. Скольких еще они не досчитаются? Двадцати? Тридцати? А может, пятидесяти? Их осталось всего сто с лишком человек, и уже сейчас кажется, что они приговорены к гибели под равнодушным серым небом. Тишина мертва; скоро мертвы будут и они. Холод скользнул по спине, пошевелил волосы Гинтоки. На мгновение ему стало жутко, и этот миг впоследствии отпечатался в его памяти. Тогда, потрясенный страшными мыслями, внушенными ему чем-то изначально потусторонним, он обернулся к Кацуре. Зеленые глаза друга безмятежно обратились к его напряженному лицу. И тогда Гинтоки, в порыве страха, схватил его за плечи и пристально вгляделся в его лицо. Кацура нахмурился, наклонил голову и спросил: – В чем дело? – он осторожно поднес ладонь к лицу Гинтоки. Тот перехватил ее в нескольких сантиметрах от щеки и прижал к своей груди. – К-какая-то хрень тут творится… – Саката судорожно сглотнул. Но уже через мгновение все стало нормальным. Кацура смешно изогнул брови и другой рукой дотронулся до лба Гинтоки. – У тебя было такое ошеломленное лицо, словно ты мертвеца увидел, – насмешливый голос Кацуры быстро возвращает Гинтоки в норму. Он с удивлением отмечает, как вцепился в руку приятеля и тут же отпускает ее. Чувствует непонятное смущение и предпочитает промолчать, чтобы не ляпнуть глупость. А негодник Кацура вдруг начинает улыбаться так, как только он умеет – тепло и ласково, и в то же время очень соблазнительно. Впрочем, соблазнительность у него в крови. – А ты помнишь наш первый поцелуй? – спрашивает Кацура. – Когда ты попросил меня об этом, у тебя было почти такое же лицо. Ты тогда был такой славный. Не то что сейчас, – поддевает он Гинтоки и смеется. Кажется, что он завел этот разговор совершенно невзначай, вспомнив случай из детства, но его глаза при этом хитро поблескивают. Гинтоки откашливается и собирается прервать разыгрывающееся между ними непонятное действо. Но Кацура не дает. Он легко перехватывает лицо Сакаты и прижимается своими губами. Чувствуя мягкую податливость губ Кацуры, Гинтоки мгновенно теряет голову. Если тогда, в детстве, существовали определенные рамки, грани, за которые выходить было непозволительно в силу возраста и неумения, то сейчас они ломались под чужими прикосновениями и настойчивым напором горячего языка. Но момент забвения оказался недолгим. Уже через пару секунд Гинтоки отпихнул от себя Котаро, ошеломленно моргая. – Это… что... было? – выдавил он из себя. Его лицо пылало. – Ты мне нравишься, Гинтоки… – томно произнес Кацура, с застенчивой надеждой глядя на друга. – Я хочу тебя. Остатки разума были сметены этой беспредельной честностью. Гинтоки хотелось рассмеяться, выругаться, как следует себя ущипнуть, но больше всего – сграбастать Кацуру и прижать к себе. И он отдал предпочтение своему порыву. Ветер завывал все так же тоскливо, облетая просторы. Происходящее было столь иллюзорным, что не давало никакого ощущения реальности. Но сейчас это не пугало, не заставляло желать, чтобы что-то из ряда вон выходящее вырвало из этого кокона тепла, поставив на землю. Гинтоки понимал, что это именно то, что ему нужно. Напряжение последних дней медленно уходило. Кацура в руках чувствовался продолжением его самого. И пока смущение и страх быть обнаруженными не мигали назойливо в голове, Гинтоки наслаждался этим мгновением. Это был первый день из череды тех, где они уже не воспринимали друг друга по отдельности. Только «мы». А еще это была первая их ночь вдвоем. *** В Эдо в самом своем разгаре было лето. То самое время, когда от мучительной жары не спасали ни кондиционеры, ни веера, ни мороженое и прохладительные напитки. Шинпачи и Кагура, удивительно смелые дети, отважились выбраться в самое пекло за тем, чтобы толкнуть кое-какое барахло и запастись хоть чем-нибудь для того, чтобы выжить. Отправились они по собственному почину, и Гинтоки не возражал. Совсем не возражал. Был, скорее, всеми руками за. И не только руками… Гинтоки медленно трахал Кацуру, распластавшегося на футоне. Медленно – потому что неспешность была в его характере, и она передалась ритму его фрикций. Однако всякий раз наступал момент, когда темп ускорялся, потому что хотелось быть еще ближе, теснее, глубже… – Гин… ох… как же горячо… – тихо постанывал Кацура. Он был полностью обнажен, и Гинтоки жадно впитывал взглядом красоту его молодого тела. Он нагнулся к Кацуре и, тычась носом в трепещущую шею, пророкотал: – Покричи для меня, Зура. Хочу услышать это… – Иди к черту… ммм… – прошипел Кацура сквозь гримасу наслаждения. Он не любил громко выражать свое удовольствие – это было как-то совсем не эстетично, пошло и, в конце концов, очень стыдно. Но удержаться было трудно всегда. Сладкие вскрики, мучительные стоны наслаждения, бессвязные ругательства – Кацура давал себе волю вопреки смущению. Глаза у Котаро были горящие, мятежные, когда он вскидывал бедра навстречу движениям Гинтоки, выгибая спину почти до хруста позвонков. Саката, ловко подхватывая любовника и усаживая на колени, осыпал поцелуями его грудь, мял пальцами ягодицы, жестко насаживая на свой член. В моменты, подобные этому, Кацура срывался на крик, вторя ускоряющимся движениям Гинтоки. – Да… сильнее… давай, засади глубже… Гинтоки… – когда Кацура начинал громко и бесстыдно выражать свое удовольствие, это означало, что он близко к своему пределу. Предчувствуя близящуюся агонию оргазма, он кусал свои влажные покрасневшие губы, ерзал задницей, сжимал плечи Гинтоки и покрывал быстрыми поцелуями его шею. Саката горел, плавился под отчаянными прикосновениями любовника. И он был близок к кульминации, поэтому неаккуратно повалил Кацуру обратно на футон и, изнемогая от страсти, продолжил вбивать его в матрас. – О, боги, да!! – вскрикнул Котаро, дернулся всем телом и обмяк на горячих простынях. – Что б тебя, Зура-а-а… – через секунду гортанно простонал Гинтоки, кончая и обессилено падая на любовника. Кацура повалялся буквально минуту, восстанавливая дыхание, потом потрепал белые вихры волос Сакаты. – Ты не засыпай. Дети будут с минуты на минуту. Эй, Гинтоки, слезай с меня сейчас же… – Он отпихнул разморенного любовника и принялся собирать разбросанную по всему полу одежду. Гинтоки все-таки ожил; сел, как следует потянулся, зевнул. С полминуты изучал взглядом в спешке натягивающего свою одежду Кацуру, а потом поднялся и сгреб его, теплого, вкусно пахнущего, в охапку. – Люблю тебя, – пробубнил он, потираясь щекой о черные волосы. На свое счастье Гинтоки был все-таки выше, шире в плечах, поэтому всегда мог подкрасться сзади и крепко обнять, как сейчас, обхватывая во всю длину рук. – Жарко, Гинтоки… – Кацура поохал приличия ради, затем расслабился и откинул голову на плечо Гинтоки. – Я тоже тебя люблю. Дурак. Они оба потеряли счет времени еще тогда, когда закончилась война. Многое было утрачено безвозвратно. Друзья, мечты, наивность детства. Зато в тот же период они приобрели то нечто, что позволяло им сейчас дышать полной грудью, осознавая свою цельность и полноту жизни. Силу понять эту предназначенность – быть вместе навсегда. Кацура улыбнулся. Нашел руку Гинтоки позади себя и сжал ее. Затем вывернулся из объятий, хитро блеснув глазами, обернулся к Гинтоки и схватил его за член, прижавшись всем телом. – В следующий раз я сверху, – прошептал он и прихватил губами мочку уха Гинтоки. – Силенок не хватит меня завалить, девочка моя, – насмешливо произнес Саката. – Одевайся уже, могучий. И за «девочку» получишь, – язвительно ответил Котаро, потершись бедрами напоследок. В эту минуту послышался звук раскрываемых дверей. Гинтоки расхохотался, когда Кацура, подпрыгнув, кинулся приводить развороченный футон в порядок. Ничего не менялось. Это устраивало обоих. И не просто устраивало – нравилось. Немного заслуженной стабильности после переживаний прошлых лет. А обстановку можно сменить всегда. Если что и надоест, то не они друг другу. Единственное, что останется неизменным – их единение.