***
Отори Кёя перебирает корешки чужих книг на прикроватной полке. В поместье Некодзава его комната выходит окнами на море, но море хмурится к ночи, ни звезд, ни месяца, и вечер давит предгрозовой сгустившейся атмосферой. Освежиться в душе, открыть холодную минералку и скоротать время за случайной книжкой. …Она была намного моложе меня: судьба свела нас случайно, и я не считал, что её привязанность ко мне вызвана моими достоинствами; скорее, я был для неё, если воспользоваться термином из физиологии, просто раздражителем… Переводной рассказ известного писателя был о любви мужчины к некой особе, прекрасной и холодной, первобытной в своих повадках и в то же время изысканной, как сама природа. Как свежий цветок, распустившийся неважно где — в императорском саду или у крыльца крестьянской лачуги. …Ника не интересовалась чужими чувствами, но инстинктивно угадывала отношение к себе — и, когда ко мне приходили, она чаще всего вставала и шла в кухню… …она была сгущенной жизнью, как бывает сгущенное молоко (однажды, ледяным зимним вечером, она совершенно голой вышла на покрытый снегом балкон, и вдруг на перила опустился голубь — и Ника замерла; прошла минута; я, любуясь ее смуглой спиной, вдруг с изумлением понял, что она не чувствует холода или просто забыла о нем)… g) Вломиться в чужую спальню, в ванную, и долго самозабвенно блевать.***
Кёя снимает очки и задумчиво мнёт переносицу, пока звуки рвоты и льющейся воды не стихают. Она не узнаёт своего сэмпая без очков. Она не понимает, что такого в его чудовищной игре и как близко она, в своём летнем сарафанчике, от него, полуголого, злого, потрясённого своим же экспромтом. —…Когда думаешь о своем безразличии, пойми, насколько уязвимая ты мишень. Твое дело, если ты хочешь быть наивной, но это твоя вина, что ты так беззащитна… Боже, что он нёс тогда! Вспоминать тошно. Она назвала его очень добрым и рациональным для такого поступка. Она до жути простая. Кёя никогда не жаловался на хрупкую психику, но сейчас его мутит от осознания собственной гнусности. Тамаки — её ангел-хранитель, не иначе. Потому что со страниц ли книги или из какого-то собственного подсознательного бестиария в голову Кёе вдруг приходит мысль о том, что, даже случись между ним и Харухи сейчас какая-то мерзость, она просто отряхнётся, одёрнет подол и пойдёт, чуть прихрамывая, дальше, в свой дикий мир, где есть только хищники и жертвы, право сильного и законы выживания. Захватив книжку и безрукавку, отговорившись планами на завтра, он выходит прочь.***
…Человек с более изощрённой психикой решил бы, возможно, что она выбрала это место — в двух шагах от собственной квартиры, — чтобы получить удовольствие особого рода, наслаждение от надругательства над семейным очагом… Гроза накатывает на побережье. Обеспокоенные Хани и Мори собирались пожелать Харухи спокойной ночи, но той не было в её комнате. Близнецы тоже ищут её, и находят… …Я давно догадывался — Нике нравятся именно такие, как он, животные в полном смысле слова, и её всегда будет тянуть к ним, на кого бы она сама не походила в лунном или ещё каком-нибудь свете… Тамаки — вот её первое и единственное искушение, змей в райском саду, беспечный пастух среди лилий. И в свете ночных зарниц, в бело-сиреневых вспышках она — с завязанными глазами, с заткнутыми ушами, — в его комнате, в чужих объятиях. Кто осудит их? Кто бросит камень? Кёя никогда не считал себя праведником. Он носит свой камень не за пазухой, а на сердце.***
Рассказ был брошен, и надо бы дочитать. …Я не чувствовал горя и был странно спокоен. Но, глядя на её бессильно откинутый тёмный хвост, на её тело, даже после смерти не потерявшее своей таинственной сиамской красоты, я знал, что, как бы ни изменилась моя жизнь, каким бы ни было моё завтра и что бы ни пришло на смену тому, что я люблю и ненавижу, я уже никогда не буду стоять у своего окна, держа на руках другую кошку. Отори Кёя улыбается, закрывая книгу. Кошка, чёрт возьми! Библиотека Некодзавы так предсказуема! Море за окном рычит по-тигриному, обгладывая камни. В его комнате, в объятиях Тамаки, Харухи, наверное, мурлычет. Или уже спит. Совсем дикая…