про тебя отдам все песни

— Я люблю тебя, — Феликс опять говорит, и смотрит честно. Больше ничего, у него с красивыми словами вообще не очень, и лирику он тоже не пишет, зато от одного его взгляда чувствуешь себя важнее всех на свете. У Чанбина стоит комок в горле каждый раз, и он не всегда может в ответ что-то настолько же весомое, хотя и честно пытается. Он старается заменить слова действиями, и обхватывает Феликса руками, держит крепко, как главное сокровище мира (а разве есть еще главнее?), целует в каждую веснушку, трется носом о щеку ласково. А еще ходит на работу чтобы оплачивать их стремную маленькую съемную однушку, ведь закончить школу Феликсу надо обязательно, а вот слишком долго спать — приоритет уже второстепенный. На некоторых лекциях спится тоже вполне неплохо. Они так же крепко обнимались в тот день, который вспоминать не очень приятно, когда Феликс на его плече прятал лицо и плакал, потому что родители ожидаемо их не поняли, а врать им его мальчик больше не смог. Зато теперь они живут вместе, и несмотря на какие-то сложности и любую грязь, которую мир еще обязательно попытается швырнуть на их путь, это, наверное, все, чего Чанбин вообще когда-нибудь хотел. Серьезно, он не преувеличивает, хоть и может, для красоты изложения и чтоб точно тронуло, в своих тетрадках со стихами, а потом под бит, который на повторе окончательно добьет до слез. Раньше он так и делал, но сейчас то чувство, которое тикает внутри, как часовая бомба, и растет с каждой секундой — его не преувеличить, оно и так больше, чем Чанбин, больше, чем непонимание родителей, больше, чем что-то, что могло бы разбиться о чужое разочарование и необходимость тереть глаза над тетрадями в половину третьего ночи. Феликс учится готовить вкусно «из ничего» откуда-то, потому что все еще чувствует себя по-дурацки виноватым и старается быть полезным. Чанбин, конечно, благодарен, но это все мелочи такие, что если вдруг станет невкусно, он, наверное, не сразу и заметит даже. У них ритуал есть — после каждого усталого ужина (каждый раз в разное время, как смены поставят) Чанбин обещает в один прекрасный день все-таки съесть Феликса, как самое вкусное, что есть в этой квартире, а потом легонько кусает за щеку там, или за плечо, и слушает как он заливисто хихикает и отпихивается своими мелкими ладошками. Каждого из сотен этих мелких моментов хватило бы, чтобы продержаться еще много дней до будущего, которое пока только обещает когда-нибудь возможно стать светлым. Чанбин любит после работы прийти и свалиться на диван, но чтоб вместо подушки обязательно голые коленки, выглядывающие из домашних шорт, хватает Феликса за руки, кладет себе на голову и требует «Гладь давай», и Феликс честно гладит, разбирает пальчиками спутанные жестковатые пряди и улыбается, подмурлыкивая какой-нибудь песне из динамиков ноута, иногда еще ногой дергает в такт и у Чанбина голова тоже в такт покачивается, но он никогда не жалуется, потому что ловит губами костяшки и целует легонько. — Я люблю тебя, — говорит Феликс, самое искреннее и нежное, что было в его жизни, и Чанбин любит тоже. Очень-очень.