Они идут, и мерно тикают их сердца. Они, держась друг за друга, неуверенно шагают в бездну.
Отсвет молний, непривычно близких и размытых, будто посланных отражать все его тени, все уголки его страха, слепил Айру. Ужас окружал их повсюду: в обвисшем на руках Тимор-Алке, в практически немом состоянии Крокодила. Но он шел. Впереди все заволакивало тьмой, а от этого казалось, что пространство становится ярче, дальше, больше. Грандиознее. В придавившем его сердцебиение молчании читалась унылая скорбь. Что сейчас он откроет очередную дверь одним лишь касанием ладони — и, выйдя из кошмара метиса, окажется в своем. Махайрод закрыл глаза, забывая всякую смелость. И прошел дальше. Оборачиваться назад не было смысла: Андрею и так больше некуда сворачивать. Время будто отсекли, отчеканили, как и последний шанс не двигаться, не бояться. Не… умирать? Они неуверенно и испуганно двигались в грандиозную ошибку Консула, погружаясь в нее, эту идею, с головой. Интуиция его — национальное достояние Раа… — ускользнуло. Айра облизнул засохшие губы, будто меняя мелкую и тонкую роспись на огромном дирижабле — смазывая некоторые участки. Ноги путались в вездесущей траве, наконец обнажая ее присутствие — изумрудно-зеленой и холодной. Пахло чем-то горьким, заволакивало все, не давая использовать ночное зрение и эхолокацию. Руки устали. Тимор-Алк не придет в себя — начинает казаться. Начинает въедаться на физическом уровне. Ведь… сколько они уже идут? Не помнит. Мыслей у Махайрода больше нет. Только пульсация крови в висках, только тропинка сплошной ночи, по которой он неуверенно ставит поглощаемые травой ступни. — Андрей, нормально?.. — но он нем и глух, а каждое слово беспощадно тонет в молчании, отчаянно бросаясь на внезапно возникший в первом кошмаре языковой барьер. Пальцами Консул касается чуть шероховатой и сырой стены — пещеры? Он уже не видит. Только слышит интуитивно, куда и как. И следует. Солнце, раскаленное до предела, снова объявляется на небе; теперь Крокодилу точно ясно: искусственное. Ворота в другую вселенную, о которой где-то в глубине подозревали они оба. Солнце, не то мягкое светило Раа, а уже жесткие и резкие лучи, жарит кожу и сушит губы. Пить хочется неимоверно, но перед глазами — только ярко освещаемая пустота. Айра не понимает, почему вдруг духота так резко схватила горло, ощущает лишь нехватку ресурсов. В лицо дует мерзко теплый ветер, а под ногами в траве прячется стекло. В теле — то же чувство, что и во время первой Пробы. Когда он бежал по нарисованным углям, по камням, расшибая в кровь пятки. Махайрод зажмурился и, еще раз обернувшись, целенаправленно взглянул вперед. На поляне, сквозь траву со стеклом, сквозь духоту и жажду, сидела Альба. Ее лицо словно струилось волнами памяти в душе Консула. Он вздрогнул, боясь еще раз совершить ошибку — отпустить человека, друга, чтобы дотронуться до столь желанной тени, отрешенно улыбающейся в льющийся на нее луч света. Ничего красивого в ней не было. Волосы, разлитые по полупрозрачной поверхности, звенящие от каждого ее движения. — Это ты? — Айра смотрел с ужасом и желанием. Сначала — подойти и разбить. Приблизиться к своему страху, выйти за пределы телесной оболочки, переселившись в одну из множества теней — на выбор, и коснуться стеклянных губ своими, немного посиневшими и сухими, и бросить в пучину паники. Он не сможет вынести ее наружу: разбить там покажется ему безбожием. Разрушить ледяную пленку времени, собрать в ладони острые осколки — ну регенерировать, в конце концов, оставив на руках только памятные шрамы. Те, что сильнее впечатлений о Пробе, когда он стал полноправным гражданином. (о какой-то из стадий смерти) Махайрода передернуло, все словно онемело, когда конечности перестали повиноваться, а тело Тимор-Алка гулко упало в траву, вновь сжавшись в позе эмбриона. — Альба… ты здесь? Ты — или твоя тень? — речь его звучала бессмысленно и неуверенно, а голос отбивался от стеклянных очертаний объемного кошмара. В этом была его вина, которую он так презирал в Строганове. Повсюду! — Я не думал, что встречу здесь тебя. Я не вижу в твоем лице ничего… — он запнулся, вглядываясь в прибожественное внимательней, проскальзывая по каждой ровной линии столь близкого когда-то; близкого, но не сейчас. Точно! — Твоего. Скажи, я… не успел?! Айра чувствует ничтожество вместо привычного «власть-право-индекс». — Ты здесь вовремя, Махайрод, на этот счет не имей переживаний: время тут все равно только мне подвластно. — Она льстиво улыбается, слегка склоняя голову. «Подвластно!» — как похоже на удар плети, хоть даже и для времени; но роль свою сонорные с шипящими исполняют великолепно. — Замолчи. Я знаю, ты уже давно мертва. Он хочет себя успокоить: все вокруг пропитано галлюцинацией, — но, приближаясь, слышит и ощущает на коже ровное, даже так — выровненное, дыхание. Она смотрит издалека и, кажется, в глубь его мутно-фиолетовых глаз, на обратную сторону его страха. Себя самой. — Ты не можешь пережить моральную смерть еще раз? — она — время. В ее голосе собраны все нотки стеклянного визга и стонов ветра, переливающихся и перемежающихся. И какое-то неприятное удивление пробивается сквозь тонкое полотно, материально-материально касаясь напряженной до волокон шеи Консула. Он сглотнул. Не нервно, но нарочито с усилием. — Говори. Дальше. Горячая, раскаленная до состояния жидкой стали кровь бьет в виски, буквально и молекулярно ощущается в голове. — Ты, мертвый, больше не боишься совершать жертвоприношение своим идеям людскими жизнями, — Айра кивает, сумев, наконец, дотронуться до ее запястья, схватить его крепко, грозясь разбить. Но он, как завороженный, слушает ненависть, которая ранит, режет его. Которая уже не покинет никогда, не позволит залечить свои следы. Голос шипит и кипит, тонкий, то с одной стороны, то с другой. И звон, и дыхание, и ритм, и точность. — Продолжай. Провода в его глазах, губах и крови перепутались, уродливо воссинели, покрывшись льдом, неподвижной корочкой. — Говори дальше, за что ты меня ненавидишь! — Ты так жалок в стремлении не оступиться, Консул. Мне интересно, — Альба сжимает зубы в усмешке-оскале, — это чтобы не потерять индекс? Ведь, я слышала, он у тебя весьма велик. — Как обычно. — «Заткнись», — так и хотелось произнести Махайроду, но тогда, он просто уверен, ИНТУИЦИЯ его уверена: все просто исчезнет. Возможно, оставит после себя в воздухе неоднозначный и неоднородный звон. В памяти заест непрерывным сожалением; это уже знакомо. — Боишься? — вес тела она перенесла на руку, подавшись немного вперед. Чистое и стеклянное презрение в ее фигуре… было всего лишь отражением той ненависти, которую она приобрела в процессе жизни. — Уже нет. — Доставая из ножен клинок, он с мерзостным удовольствием скрипа и едва-едва скольжения кромки лезвия по гладкой выточенной коже провел по щеке. — Мне уже не больно… — ее речь, ее дыхание ветрены и звонки, в них ничего тепло человеческого, только высокие отблески. — Ты просто хочешь растерзать всю свою память.Теневое.
Теневое из самого подсознания, глубокое и доступное только в разрезе. Консул вплотную приблизился к лицу Альбы, раскусывая ее нижнюю губу. Стекло сделалось податливей и тоньше. Огонь обжигал ее уста, кровавый, ведь она сама осколками-зубами порвала рот убившему ее когда-то. Кровь черно-красным текла по безбожно идеальному стеклу, огибая и проваливаясь в уже разбитое. На зубах Махайрода хрустнуло тело давней вины. На лице сверкали блики и фонари, а в голове рвались змеи и проволока. Алюминиевое и гибкое было в ее рычании. — Айра, — ее пальцы сдавили жесткие плечи, — чего ты хочешь от своего страха? Другой вселенной? Так ты ведь просто пойман в ловушку своего кошмара! Он огляделся, напрягшись в стеклянных руках, немного облокачиваясь на неподвижное тело Альбы. Он не видел ни Крокодила, ни Тимор-Алка, лишь сплошную пустоту, подсвеченную кричащими и воющими кострами, окрущающими их неровным квадратом. — Что? Теперь веришь, что находишься в моем разуме? Нашел все-таки путь, Консул! Махайрод отпрянул, но руки сомкнулись, не давая ему двинуться дальше. Он тонул в бессилии, понимая, что разбить ее ему не даст память! колкая-колкая, сучка, и живая, как кровь, что течет по его подбородку! Он слизывает каплю и прислоняется к стеклу, взрезая тонкую кожу шеи. Он вцепился в предплечье Альбы зубами, рассыпая, разворачивая в клочья, — осколки больно вонзались в язык, и гадостный привкус появлялся во рту. — Тебе меня не разрушить, смирись. Ты меня уже убил, но похоронить заживо мою душу, — пальцем она резко провела по его губам, — поверь, не выйдет. — Еще говори — чтоб приятней было тебя кромсать. Он чувствует, что из блядства это перетекает в телесное родство. Повсюду — только холод матери Тимор-Алка. Ее горячее дыхание Махайрод тщетно сдувает со своих ключиц. — Что ты медлишь? Пока я не прерву этот спектакль, он не закончится! Здесь меня не потерять! Трогай! Убеждайся, если твоя одержимость и расчетливость не позволяют верить глазам и интуиции. И логике, — она усмехнулась, хватая стеклянными пальцами его слова, сминая их, как тетрадный лист, как поток воздуха, и отпуская. — В тебе нет смысла, — он видел в ней всю свою пустоту и обиду. Она пробуждала что-то неприятно саднящее и колющееся. — Только риск — провалиться. Или откусить, но изрезаться до смерти. — Его губы скривились, но голос оставался привычно жестким. Где-то на периферии сознания он приготовился к регенерации. Мышцы снова приобрели «внутренний» вид, стали разрываться и делиться на волокна. Айра уже видел, как сжигает это стекло, плавит, но нечем — кроме собственной крови. — Не умрешь. Хотя я бы убила. Я бы взяла твой клинок и, как ты соскребал сейчас с меня кожу, разрезала сначала по скулам… Я хочу, чтобы моя смерть была похоронена на твоих костях. Красота ее, развратная и разорванная, сменилась слишком изящным и внешне прекрасным уродством, дождем. Губы стали мягче, а тело будто бы гибче. Консул сжал ее грудь, вгрызаясь в еще не тронутые ребра. С эйфорией, звериной и поверхностной, настолько мышечной, что до разума не доходило ни одного действия. Трехмерное, стеклянное, полуразбитое и полностью обнаженное, тело Альбы было покрыто дырами, где изнутри, насквозь видная, сочилась нервная система; механическая, как идентифицировал ее Махайрод. Он вновь схватил с земли нож, прогибаясь вместе с девушкой в талии, сливаясь с ней в единое целое, слыша крики от каждого прикосновения его зубов. — Что, ты думала, это твоя победа? — руины торжества его души были лучше любого успеха и очередной удачи его великой интуиции. Пальцы, проникая в провода-нервы, будто запутывались в горячих гудящих струнах. Ухмылка на неподвижном лице Айры выглядела неестественно и тающе. Прижав ее к траве всем телом, он широко раскрытыми глазами оглядывал своего мучителя. Благоговение, ненависть и готовность молиться за нее смешивались в интонации, повисшей голосом в одинокой тьме, где отовсюду можно было услышать лишь стеклянный звон, где никакой эхолокации никогда и не существовало, как, собственно, и Пробы; это не Раа, это страх. Да, в его раскованных движениях, которые он, изнутри разбитый, как тело оппонента, контролировал с точностью в миллиметр. Праведная отрешенность предсказательницы Кассандры (— как перед казнью, невообразимое сходство, ему нравится) на лице Альбы смотрелась как ясность и неестественная осторожность. Она лежала, слегка запрокинув голову, демонстрируя торчащие из шеи острые края, и сквозь тонкие полуразомкнутые веки видела свет. Что-то предсмертное, далекое, когда она сама, падая на колени и провожая взглядом медно-зеленого оттенка тень, тянула к ней ослабшие и дрожащие руки. — Память? — Махайрод рассмеялся холодно и зло, нарочито узко и колко. Мстительность поглощала его мгновенно, и он не противился, понимая, что долго это не продлится, что последний раз — ВСЕГДА коротко! Всегда слишком мало вне зависимости от времени. — Что же ты? — она привстала, опираясь на одни локти, и коснулась режущими губами его вибрирующей от речи шеи. — Здесь не получится регенерировать. Я пробовала, еще когда попала. Или залечишь на Раа, или уже совсем умрешь. Безызвестно и — увы! — на грани реальностей! Ее тоже захлестнуло порывом чувства. Очень общего и абстрактного, отдающего негативным подтоном. И нежеланием отпускать. Держать, мучить, но убивать… уже не хотелось. Возможно, своя смерть была еще слишком явной и автоматизированной на мышечном уровне, что вершить это даже над своим врагом ей казалось бесстыдством. Включало лезвия на оковах, не давая дернуться. — Гиблое место, — полное равнодушие в ее голосе словно осуществляло прилив крови и ненависти к сердцу. Консул на секунду расслабился, интуитивно еще понимая: не успеет она повалить его на землю окончательно, разрезать голову. И магия в ее глазах сияла сюрреалистическими пейзажами с примесью слепой абстракции, яркой и звонкой. Дергая за запутанные провода, он не сознавал за своими действиями ничего разумного. Сделать ее бесчувственной сейчас практически равно поражению. Но это и не разум — движения. Беспорядочные, бессмысленные, а она уже не проиграет так глупо. Альба слышит прерывистое дыхание, переставая воспринимать Айру как правоту, как закон, как правило. (Это далось ей моментально, даже подсознательно. Понять, а тем более — осмыслить… слишком уж много для последнего.) Ее руки цеплялись за белесые неаккуратно обрезанные ножом волосы, подтягивая за собою тело. — Ты никогда и не поймешь, наверно, за что мы сейчас боролись. — Она, лишенная ощущения физического, а если из морального — то только искорки проводов, что еще остались в некоторых участках тела сверкать, повисла на одних руках, сама как провод, гибкая. Сильная. Никакой претензии на грацию и изящество не имела ни ее поза, четкая и злая, ни ее лицо, выточенное напряжением. Махайрод слегка опустился, придавливая стекло под собой коленом. Власть над Альбой, ее (а ее ли?) чувствами была невероятно похожа на симулякр, но пока казалась единственным оружием, хоть и физическая. Ускоренное, упрощенное и скудное из-за эмоциональной нехватки воздуха и, видимо, времени — их повествование, рвущееся через каждое слово вдох-выдохом или еще более яростным взглядом. Консул ломал ее на части, но в осколках, как ни отдаленно, он все же видел ее лицо. Слышал шепот из прозрачного до совсем неземного стекла. Но лицо не трогал: еще дорого. Еще мало его, чтобы насладиться настоящей злобой и дать памяти изрезать тебе мозги. Она глотнула его темную кровь, слегка морщась с непривычки. Линии в ее глазах исказились и изогнулись, пошло раздвинув ноги и улыбаясь. — В тебе появилось что-то новое с момента нашей смерти. Живуч, Консул. Сталь и презрение — она закусила остатки губы острыми, но хрупкими резцами, наклонив голову. Месть для нее становилась похожей на игру, на партию: и проигрывать, и выигрывать надо красиво. Что-то из средневекового романтизма, но правды в этом довольно много, ей кажется.…ей кажется. Что небо исчезло, а вместо солнца — ебаный фонарь, что слепит их обоих, не давая открыть каких-то истин. Что ее слог перетекает в волосы, а волосы в ветер, а потом он меняется и изворачивается в неестественной для наготы страсти.
Какого черта она позволяет себе отвлекаться на жалкие мысли, когда перед ней — единственный враг, который убьет и не заплачет, регенегирует, сам того не замечая, и залатает едва досаждающие временами обрывки памяти? И Альба вырывается из внутреннего, цепляясь и хватаясь за что-то ЯСНОЕ в воздухе: ну… хоть холод, хоть запах, мать его, хоть… Она не знает, что может уловить, чтобы было потом для галочки — на темные ледяные времена, когда ее стеклянной фигурки не останется, только душа, раз Айра о ней до сих пор не забыл; тогда посмотрит, получит свою дозу реальности — посмеется? — Несравненно, — говорит он, — и так жалко. Сожаления в голосе нет, ведь — с чего бы. Из забытья, в котором то стекло — Альба, в котором он слышал ее и еще мог ненавидеть — за внешность, скопированные голос и мысли не в счет, он уже вышел. Искусная работа, даже пробудило в нем что-то; Махайрод чувствует себя… обманутым. Колючее и горячее, похожее на потерянность. Он смотрит на свои руки, пытаясь понять, почувствовать: он тает? Ветер разносит его, поглощенного страхом и вдруг выросшей изнутри пустотой, столь близкой к замыслу Творца. — Альба, что это за место… Ты говорила, разум, но разве в нем, — он подбирал слова неосознанно, словно пробуя на ощупь и звучание тонкими длинными пальцами, — так пусто? — Не сомневайся. — Она вся сжалась, подтянув к груди колени. — Мы все весьма бесцельны и вакуумны. В глазах девушки Айра теперь абсолютно явно видел страх. Такой послежизненный, что сочился мягким и резким блеском в ее взгляде и выражении той части лица, что еще не была превращена в осколки. Он замолчал, вслушиваясь в передвижение пыли у фонаря, подыскивая что-то подобное в памяти. Такое же обесценивающее и сильное — пусто. Самое чужое — ее присутствие прямо здесь, рядом, — точно когда-то было самым осознанным и близким. Абсолютно собственным. — Я не рад тебе, потому что пуст? — его голос тоже стал звонким, как колкий и мимолетный луч, приближаясь к Альбе — неуловимо! — посылом. — Да. Она заставляла что-то в душе молить пережить эту сцену по-другому… Ну или хотя бы остановиться. Молчать — и не слышать больше ничего. Не узнавать до конца, не терять цель, искать и не находить, в надежде жить дальше. В сплошных оковах, которые уже не снять. Заведомо. Они молчат оба, и замирают, застывают их безэмоциональные жесты прямо в унылом воздухе. Махайрод бьет по тормозам, исступленно и припадочно, но время не поддается индексу социальной ответственности, власти и п(П?)раву. Не хочется дальше существовать на двоих. — Давай. Мне кажется, тут уже пора. Мне нужно обратно. — Она бы и без слов поняла, но делает вид, что это для нее важно — слышать его приказ. Отламывая от шеи кусочек стекла, она медленно ведет по телу, иногда углубляясь — это выглядит желанием помочь, не отрываясь, смотрит на кровь, а Консул сжимает зубы и закрывает глаза. Схватив воздух в попытке продержаться еще немного, он прекратил все движение. Дыхание потонуло во взрыве боли, ярком и даже ослепляющем. — Ты слышишь меня? — лучше было бы спросить: «Пустоту чувствуешь?» Правильней. Ведь он не просто не желает воспринимать ее голос; Айра не хочет оставаться в четырех стенах из зеркал, где только его страх и изглоданное ужасом тело. — Слышу. Еще… — он резко выдыхает и вновь напрягается; скулы проступают ярче на фоне впалых щек и закатившихся от боли глаз. Хриплый шепот, смешивающийся с дыханием, режет Альбе слух. Живописный бред, созданный одной лишь абстракцией. Зеленые с точными черными контурами прямоугольники перемешиваются и меняются, как колода карт. А потом он резко опускает руку — и все превращается в рассыпающиеся шахматные фигуры одной стороны. Другая — по ту сторону зеркал-стабилизаторов от Бюро, собственных цепей. Он дергается, но запрокидывает голову, оголяя шею. — Здесь, — приказывает он, рукой неосознанно закрывая кровотечение. Здесь все его способности на нуле. Он не восстановится так просто, если с каждой секундой будет терять все больше. Это придает надежду, потому что больше он терпеть не в состоянии. Альба подается вперед, наклоняясь, чтобы слизнуть темную струйку, и змеи-провода в ее волосах сверкают яркими искрами. Губы не нежно, но плавно касаются кожи, окровавленной, вспоротой; пальцы окончательно впиваются в худые плечи: — Айра, ты где? — ей почему-то страшно снова остаться одной в этой кромешной тьме. С разбитым телом и затертыми воспоминаниями. Когда он в конвульсии закатывает глаза, мертвенность исчезает из ее мимики, сменяясь тревогой. Но будучи подсознательно подчиненной его воле, она не может ослушаться. Рука уверенно проходит по его губам, сразу стирая кровь — чтобы не бояться. — Ты… — он хрипит, напрягаясь и громко дыша, — режь дальше… Она убеждает обоих, что способна еще взрезать его плоть отломанным кусочком своего стекла. Смешно, правда? Альба приподнимает его легкое тело, и кровь откуда-то начинает течь более быстрым потоком. Но ей все равно. Она смотрит в его помутненные полузакрытые глаза, отдаленно вспоминая похожий взгляд где-то давно. Ртом Махайрод отчаянно хватает плотный воздух, но почти не двигается. Она вновь набирается неясной решительности — готовится отпускать, готовится сжигать и видеть испаряющееся из ее мира уже навсегда. Вновь берет осколок и вонзает туда, где, помнится, должно находиться сердце. — Быстрее, Айра, уходи; это слишком долго! — шепчет она, губами прислоняясь к кровоточащей ране. Она глотает, и волосы поднимаются, словно развеянные ветром. — У… хо-жу. — Он до скрипа сжал зубы, зажмуриваясь и кладя ладонь на ее запястье. Альба отворачивается, не убирая руки и вслушиваясь. Надеется почувствовать, когда он исчезнет. Но, решившись все-таки посмотреть, как непривычно теперь выглядит пустота, она видит его тело. Под кожей пробегают, подергиваясь и электризуясь, провода и струны; на дрожь это не похоже вовсе. На веках бледно-зеленый отсвет, рассеянный и немного белесый. Со звоном сверху сыпался свет, как будто кто-то не желал отпускать его просто так. Творец, а кто же? Творец, ради замысла которого Консул и позволил себе совершить великую ошибку. Интуитивно, но — безбожно. Резким и размашистым движением он откинул седую прядь назад. Альба не отрывает взгляда, и в ее глазах читается интерес, неподдельный и почему-то живой. — Ты все-таки остался здесь, Махайрод? — она пытается коснуться того куска пространства, что кажется его телом… И ее рука проходит сквозь. Раны начинают затягиваться; все выглядит невероятно натурально и даже изящно. В физических мучениях он настолько отдаляется и отделяется от моральных, что исчезает из этого мира разумом. Но она пока не понимает этого, содрогаясь от омерзения и давая страху накрыть себя полностью. Он сам задыхается и трясется, но тела-то, материального, до которого можно дотронуться, там нет! Консул парит где-то в смутных догадках, расталкивая кроваво-мутный туман и пробираясь к тому, что всегда лежало совсем близко.…абсолютно что угодно, но дать им цель и какой-то живой пример.
Он в двух шагах от конца-начала. В нем осталась только бесцветная пустота, которая запрограммирована на одну лишь цель — на исход. Закладывает уши, и он лишается дара речи, проходя сквозь воздух, сквозь свою еще отдаленно раздающуюся боль. Но вскоре ощущения превращаются в ничто и глушатся. Пелена — все плотнее, и в ней появляется перламутровый оттенок. — Хватит! — его слов здесь не слышно, только перед Альбой из его рта льется темная кровь, как черная река. И седые волосы тоже сливаются с этим потоком. Повинуясь чему-то внутреннему, интуитивному, она прильнула губами к жидкости. Стеклянное тело с силой рухнуло на землю, а изо рта пророс ядовитый стебель. Раскусив его мясистую поверхность, она чувствует ярко-синюю жидкость. И вкус у нее металлический. Она заливает Альбу снаружи и наполняет изнутри. Она — густая и тягучая.— Отключите стабилизаторы.
С ним хором говорят три голоса: захлебывающийся в крови, хрипящий, его собственный, тонущий в липком красном тумане, и Андрея. Он что, тоже понял? Тоже осознал — и произносит слова уверенно, даже стойко. Слегка отросшие волосы закрывают скулы, и в глазах, хоть Консул и не видит, мерный, четкий блеск. — Мы не можем сделать этого, ведь только они поддерживают Раа в нужном для нормального существования состоянии. — Раздался властный, но спокойный голос. Айра смотрит на все молча, неподвижно, и в нем как-то по-новому открывается еще одна разновидность боли. Кричащая голосом Альбы изнутри, скрипящая на высоких тональностях. Интонации рассыпаются по его телу; видимо, в зоне ее видимости он уже обледенел, покрылся стеклянной корочкой. Эхо звенит в ушах, но… Паутина будто заволакивает его горло, и он сгибается в неслышном кашле. Паутина покрывает его кожу, голову, оседает на языке привкусом воска и застывшей крови. Голоса обсуждают выдвинутое ими предложение, где-то чуть громче, где-то — запинаясь и дергаясь. Махайрод пишет что-то на лежащем рядом листке; бессмысленное, чтобы рассосредоточить мысль. Андрей слушает. Как его называют мигрантом (прошедшего Пробу, самого первого), как с ним спорят, привыкши к идее и не имея точно известного результата при отказе, как хватаются за иллюзию. — Мы обсуждаем этот вопрос с Бюро; подождите. — Уже это механически и технично. И готовый впустить в себя этот голос Айра, и Крокодил, настойчивый в своем праведном упрямстве, ожидают. Оказавшись один на один, как простые люди, а не участники величайшего эксперимента, который назвать ошибкой теперь и язык не поворачивается. — Как ты это понял? Где оказался ты? — он стремительными шагами пересекает пространство и останавливается рядом со Строгановым. — На Земле, всего на несколько минут… Но так ясно. Так мерзко. Почему-то я больше не хочу туда вернуться. Консул отметает эту фразу под простым предлогом — привязанность. — Это кажется мне довольно точной интерпретацией наших желаний, которые с исчезновением превращаются в осколок прошлого, — осколок? в который он сам вживается, давая Альбе пить его кровь, искриться и порабощать. Андрей хочет спросить, чувствуя предельную, пограничную с любопытством близость. Она накаляется, как тонкая алюминиевая ниточка, как границы между их дыханием. — Я тоже так думаю. Айра, а где ты был? — решимости хватает сказать (быстро, спешно выделить акцентом местоимение) — и замолчать, опустив пустоту, тишину обратно. — Почти рядом с прошлым… В двух сантиметрах от моей же давней вины. — На его лице нет улыбки, только какая-то впервые жалкая потерянность, которую раньше сковывала и скрывала прибожественная серьезность. Крик слышался в каждом жесте Махайрода, до сих пор продуманном, но теперь — с возможностью разглядеть искусственное. — Я тоже. — Я тоже невероятно хотел вернуться, не видеть столь желанное и просто разбить об пол мое вожделение!.. Но это Крокодил не захотел добавить, оставляя комфортную и привычную сухость внезапно спустившемуся с небес богу. Они молчат оба, словно скованные мимолетным порывом, уже произнесенным. Глаза Консула холодны, и по пальцам стекает, сверкая и мигая, темная кровь. Не больно, это просто излишки предсмертной стеклянности, в которую изнутри успело обратиться его тело. Жидкость капает на пол, а когда он стирает цвет с бледной руки — вытягивается серая паутина. Строганов не осмеливается продолжить свою мысль и спросить, все ли в порядке. Он молчит, сжимая пальцы в кулаки. — Что ты молчишь? — он думает спросить другое, но — черт! — не успевает закончить мысль. — Ты можешь и задать мне вопрос — теперь мы на равных, — Айра протягивает окровавленную руку, слегка улыбаясь, и у Андрея невольно вырывается: — Тебе не больно? Он усмехается, и пепельные пряди закрывают глаза с легким поворотом головы. Что-то совсем чужое. Смешанное и далекое. — Это не важно. Потом. — Ведь в ушах его так настойчиво убеждает не уходить другой голос, пульсирующий в висках, сочащийся из рук сквозь широкие белые рукава, сквозь кожу, прямиком из сердца. Тоже — жертва тающего внутри одиночества. Светлые одежды Махайрода пропитываются тьмой насквозь, начиная, как туман, липнуть к телу. Альба будто вселяется, врезается в его кровеносные сосуды, заменяя все живое на стеклянное. — Ты мертв?! — это разносится внутри него, отбиваясь и отлетая от стеклянных стенок. — Помоги мне, — это уже без доли вины и — без сомнений — в реальность. — Помоги мне… подняться. — Все это произносится нехотя, сжато и скомканно. Он кривится от отвращения к себе, к запаху и виду крови. Яркое безумие охватывает его душу легкими звенящими цепями. Строганов не знает, можно ли взять за руку. Не больно ли, в конце концов. — Можно? — он держит ладонь крепко, и сквозь кровь он видит ярко выступающие вены, а из кожи медленно вылезают покрытые липкой паутиной провода.