while im losing your love from my veins

когда тревожный серый переплетается с невинным белым, освещая небо, но не пропуская свет за тёмную дымку облаков, слегка задевая лишь верхушки высоток. дождь обрушится вниз, словно стена Карфагена. падёт и поднимет вокруг себя пыль, убивая ядовитыми каплями все окружение и себя в том числе.

звенящая тишина квартиры отдаётся оглушающим опустошённым. две кружки, два кофе без сахара, один с молоком. два стула, две щётки, два полотенца в ванной. две пары тапочек в коридоре, две вешалки, фотографии тоже вдвоём. сейчас в квартире лишь одинокое, бьющее по вискам "ничего". было двое, остался один. крошечный, маленький, слишком ненужный в этой квартире. хочется выть и лезть на стену, хочется убрать все, что напоминает о Нём, что напоминает о том, что когда-то было удивительное "вечно". что когда-то было навсегда вдвоём. а сейчас только в тихом тревожном сидеть на кухне, пить _не твой любимый кофе_ и сжимать с тусклым отчаянием Его домашнюю кофту. Его, которого уже вот как полгода не с у щ е с т в у е т в этой вселенной. первые месяца три Ойкава просто не возвращался в квартиру. после похорон сразу поехал к Ханамаки, который молчал понимающе и лишь бросал на него тревожно-заботливые взгляды, что-то шепча Иссею на ухо. первые три месяца Ойкава ел раз в несколько дней, не выходил из (даже не своего) дома почти что, и отказался от волейбола, теперь уже точно и навсегда. первые три месяца Ойкава не жил, просто существовал короткими эмоциональными перебежками. на четвёртый месяц становится только хуже. он становится безвольной марионеткой, с залегшими под глазами тенями, с острым выступом костей и слишком бледной кожей. Такахиро искренне и открыто волнуется, даже проводит однажды с Тоору важную, слишком личную, беседу, и держит аккуратно за руку, говоря, что это не конец, что ему только 23 и, что у него ещё вся жизнь впереди. Ойкава не верит. Ханамаки прекрасно это понимает. на пятый месяц Тоору возвращается в то место, что носит теперь бессмысленное название "дом". мучительно долго стоит перед дверью квартиры с золотыми цифрами "14". и нет, не случайность, что совпадает с номерами на формах обоих. теперь он лишь отдельная единичка, без четвёрки, и ему безумно неполноценно и пусто. в квартире, кстати, не лучше - толстый слой пыли, что собрался за четыре месяца, окна зашторены, в воздухе (если он там ещё есть конечно, ойкаве дышать не хочется) витает болезненное удушье. тускло и душно, тихо и ужасающе спокойно, и он не хочет осознавать, что ему придётся здесь жить. теперь уже одному. . взгляд цепляется за фотографию на стене в чёрной рамочке из икеи и это словно пощёчина, словно Он как всегда говорит "хватит нюни тут разводить, тряпка" и вопреки своим же словам гладит нежно по голове. цепляется за фотографию их, ещё счастливых-живых-иксренних-любящих. они пошли, кажется, в планетарий тогда, а потом решили сделать глупую фотку в парке, намотав сладкую вату, как усы и тыкая друг друга в щёки липкими пальцами. Хаджиме тогда ещё не поставили страшный диагноз в медкнижке - "туберкулёз лёгких" красной ручкой. Ойкава тогда ещё не плакал нещадно, хватаясь (на самом деле цепляясь, чтобы проверить, что Он ещё здесь) за Хаджиме в очередной истерике. а тот не гладил ещё непривычно нежно по спине, перебирая вьющиеся волосы на затылке, не дышал хрипло немного, а потом не вскакивал и не запирался в ванной, пытаясь кашлять как можно тише, и чтобы ни капли крови на белоснежном кафеле. -тогда- было счастливее и безмятежнее. самую малость. а потом надежда пропала совсем, когда после очередного осмотра им сказали, что это последняя стадия и у Иваидзуми меньше, чем месяц. Тоору страдал - у него разрывалась душа. Хаджиме страдал - у него разрывались лёгкие в перемешку с сердцем. Ойкаве твердили, что Его нужно отправить в какой-то там бесполезный центр, иначе и Тоору заразится - умрёт в скором времени. он не слушался, говорил "что без него нет смысла. как без коленки в волейболе. как без крови в венах" и всегда оставался рядом. а потом Хаджиме слег с лихорадкой, почти перестал есть, стал словно кукла - кожа белая, выпирающие кости, да словно обесцвеченные глаза. Тоору смотреть тяжело, но он не оставит, не уйдёт просто так, поэтому ночью меняет мокрое полотенце на лбу и бережно держит за руку, поглаживая пальцами тыльную сторону ладони. в какой-то момент не выдерживает - ломается, сжимает крепко руку в руке, прижимается лбом к груди, слушая рваные вдохи, плачет и проклинает, проклинает, проклинает судьбу, за то, что та так жестоко их разделяет. Хаджиме умирает без боли. просто в какой-то момент он не просыпается. так иногда бывает. просто ойкава зашёл в комнату ночью поменять полотенце, а на лице Иваизуми улыбка неживая, да глаза тусклые и пустые - уже два часа как нет пульса. Ойкава умирает тоже. "вечное" навсегда летит в бесконечную пропасть. как иронично. вечный полет несуществующего "навечно". -потом- становится пугающим и тревожным. оставляет неприятный осадок горечи на губах. самую малость больше чем раньше. Хаджиме не прощается, как в мелодрамах, это не для него. но тем вечером перед _сломанной_навсегда_жизнью, он льнет к руке Ойкавы щекой, как никогда раньше не делал, шепчет с трудом "не будь идиотом, только. живи. и носи шарф зимой. а то опять будет горло болеть", трётся носом о костяшки и выдыхает, на удивление, без хрипов. Тоору ещё не понимает к чему. а на следующее утро кричит в вязкую тишину квартиры и ненавидит, ненавидит, ненавидит смутьянку судьбу. звонит Ханамаки говорит охрипшим-бесконечно_уставшим-отчаявшимся голосом: "маки, почему не я". . на пятый месяц ойкава вроде как оживает немного, устраивается журналистом в местной газете - у него есть своя колонка и он часто разъезжает по командировкам. не потому, что работа и правда нравится, а потому, что так он меньше находится дома, где теперь хоть не так тяжело, но спать невозможно совсем. Такахиро звонит ему (каждый день. он просто волнуется) и спрашивает все ли в порядке. Тоору отвечает "как же иначе". Ханамаки не верит. Ойкава прекрасно это понимает. на шестой месяц вдруг отпускает немного. вещи Хаджиме не ранят так сильно, не оставляют таких же глубоких шрамов, как раньше. он ходит в его толстовках, благодаря этому не так холодно (не так одиноко). и шарф старый, но уютный и тёплый зимой теперь не снимает (он Ему дал безмолвное обещание - как можно нарушить?), смотрит на фотографии хоть и с болезненной, но улыбкой. пересматривает старые видео, ловя глазами улыбки, крупинки счастья в глазах, прикосновения, эмоции. плачет всегда, но зато видит после этого только хорошие сны. разговаривает с тишиной квартиры, обращаясь конечно же к Хаджиме, иногда даже ссорясь с самим собой. он не сошёл с ума. и это действительно правда. просто так легче и кричать в пустоту теперь не кажется таким нелепым. -хэ-э-эй, Ива-ча-а-ан. ты такая сволочь, как ты мог бросить меня одного. вот как помру, я тебя так изобью на твоём чёртовом синем небе. или сброшу в котёл, если оба окажемся, незапланированно, в аду. "-не смей умирать прежде, чем станешь счастливым, придурок" и ойкава этот вызов конечно же принимает. проводит тонкими пальцами по рамке любимой фотографии в чёрной рамочке из икеи и выходит из квартиры. ключ щёлкает в дверном замке и на лестничной площадке невидимыми следами останется эхо удаляющихся шагов.