Звезда, не живущая на небе

      Средь Благородных всегда говорили, что лунный свет похож на проточные речные воды. Серебром растекаясь по сонной земле, он омывал её живящей прохладой, возрождая поникшие от дневного зноя цветы и даруя хрустально-чистый покой всем, кроме тех, в чьих жилах кровь перемешана напополам с проклятой звериной силой, а два обличья грызутся меж собой, не желая уступать друг другу тело. Как только Луна поднималась над горизонтом, обозревая владения, отданные ей на ночь Солнцем, на белых ладьях с неба спускались её крошечные прислужницы-звёзды. Незримо для чужих глаз, они скользили мимо домов, ловко выхватывая из душ пылающие искорки заветных желаний. Бережно, не растеряв по дороге ни одной, звёзды собирали их в расшитый жемчугом мешочек и передавали Луне, возвратившись к ней, как только макушек деревьев коснётся багрянец зари. Та просеивала искры сквозь решето беспорочности, и те из них, что съёжились от разъедавшей их злобы и корысти, падали обратно, обрушиваясь пламенем воздаяния на головы своих хозяев. Над теми желаниями, что таили в себе искреннюю непорочность, Луна ворожила до заката и в полночь рассылала по миру гонцов, переправлявших её чары в земную жизнь.       Впервые Рейзел услышал это предание в детстве от отца. В тот день он едва дождался ночи. Когда особняк окончательно смолк, а свет во всех комнатах потух, Рейзел вскочил с кровати и прижался ухом к двери. Нерешительно приоткрыв её, он проскользнул в тёмный коридор и помчался вперёд, шлёпая босыми ногами по паркету. Напряжённо оглядываясь, он практически глохнул от стука собственного сердца, отдающегося звоном в ушах, зная, что за эту ночную вылазку его могут и наказать. Стремительно, почти бегом поднявшись по скрипучей винтовой лестнице, Рейзел забрался на чердак. Идя практически на ощупь и перепачкавшись в пыли, он распахнул ставни маленького оконца и залез на крышу. Резким порывом ветер взъерошил смоляные волосы и холодом прошёл по коже, заставив съёжиться и пожалеть о том, что одеяло осталось в спальне. Но мысли эти вскоре ушли в тень, перебитые чарующим безмолвием. Рейзел и не предполагал, что тишина может звучать. Неуловимо для ушей, слышалась она скорее сердцем, открывая в нём совсем ещё детские импульсивные порывы. Чтобы в утренний чай клали больше сахара, чтобы не донимали бесконечными нотациями о долге и ответственности, чтобы позволяли побыть хоть немного Рейзелом, побыть ребёнком, а не Ноблесс. Чтобы любили, понимали… Рейзел уже и не помнил, что загадал тогда, вглядываясь в сияющую небесную синь, но точно знал, что это не исполнилось. Потом, спустя годы, смотря на звёздные узоры, он мысленно проговаривал уже другие желания. Самые разные, что так и не сбылись. По прошествии веков все мечты как-то незаметно слились в одну, но и она висела молчаливым звоном в тиши пустого особняка. А ещё через несколько лет он наблюдал за сиянием ночных светил уже не один.       Франкенштейн знал, что сон в жизни Мастера редкий гость, а потому часто приходил в его комнату ночью, засидевшись за исследованием или мучаясь от бессонницы. Становился рядом у окна и тоже устремлял взгляд на нечёткие контуры созвездий, не произнося ни слова. Да и зачем, если можно просто взять за руку, переплетя пальцы, и вместе слушать убаюкивающую музыку тишины. При всей своей неугомонности Франкенштейн не стремился перебить безмолвие бесцельной болтовнёй или дежурными приевшимися фразами, звучавшими от каджу во время каждого из их визитов, оттого оно и было не напряжённым и туго натянутым в воздухе, как тонкая, подрагивающая от касаний неумелых пальцев струна, а мягкое, уютное.       Вытканный из густой синей дымки ковёр небосвода, украшенный мерцающим бисером, не разрезал беспощадный кинжал времени. Неизменен остался холодный лик луны, свысока взирающий на лесную опушку, приветствующую её шелестом листьев. Неизменно и беззвучное понимание, протянувшееся между Благородным и человеком столетия назад.       Сейчас они сидели на шерстяном пледе, слишком большом даже для них двоих, придвинувшись друг к другу вплотную. На этой краткой ночной вылазке за город настоял Рейзел, заметив, что Франкенштейна изрядно утомил несмолкаемый шум, гомон детей и суетная беготня модификантов.       — Как думаешь, из чего сделаны звёзды? — полушёпотом спросил Рейзел, устроив голову на плече у контрактора.       — Газы, химические соединения… Мало общего с тем, что пишут о них в легендах. По сути, часть их компонентов входит даже в состав человеческого организма, — бархатистый тягучий голос словно вплетался в безмятежную ночную тишину.       Уголки губ Рейзела дрогнули от заволокшей его сердце пелены восторга. Выходило, что люди, сами того не подозревая, носили в себе частичку звёзд. Крошечную, неприметную. Рассыпавшись по миру городами, горстками селясь в горах и близ нетающих снегов, они создали собственное земное небо, где каждая жизнь проносилась горящей кометой или недвижимо занимала свой уголок в искусно вырисованном сверкающем ажуре. Но ярче всего на этой картине живых созвездий для Рейзела сиял Франкенштейн. Неугасаемый свет его души осторожно проник в самое нутро сознания Ноблесс, выводя того на путь, что никогда бы не был выбран тем, продолжи его сердце иссыхать от одиночества и гнетущей его тьмы сожалений. На путь к свободе и счастью. Длинные кудри, спадающие на плечи и спину контрактора, были будто сотворены из золотистых солнечных лучей, а один лишь взгляд небесно-лазурных глаз мог согреть, заставив дух воспрянуть, а трепет — раскатиться волнами, охватывающими своими гребнями всю сущность. Он пренебрегал условностями, не страшась гнева лукедонского палача. Не утаивал чувств, изливая их даже на первый взгляд в незначительных мелочах. Воскресил в Ноблесс прежнюю местами наивную мечтательность. Возродил в нём Рейзела. Стал для него близок настолько, что нет, кажется, таких слов и понятий, которые сумели бы в полной мере отразить суть этой связи. Франкенштейн не был для него ни другом, ни любовником, ни спасительным огнём, разгоняющим холод уединения. Он был всем сразу. Исполнил самое заветное желание Рейзела, произнесённое тем ещё когда-то в детстве и ставшее впоследствии единственным, чего тот хотел. Единственным, о чём он думал, смотря на маленький кусочек неба сквозь мутное окно особняка и мысленно шепча одни и те же слова. Рейзел наконец стал кому-то нужен просто как существо. Не как палач, не как судья. И даже после того, как Рейзел внезапно уснул на восемьсот двадцать лет, оставив своего человека в неведении, после того, как вернулся, принеся с собой множество волнений, погиб и пробудился вновь, его человек смотрел на него всё с той же неприкрытой нежностью, перед которой меркли все небесные светила.       — Знаешь, — Рейзел выпрямился и, протянув руку, невесомо коснулся кончиками пальцев щеки контрактора. — Одно моё желание Луна всё же исполнила, — смущённо улыбнулся в ответ на любопытный взор Франкенштейна. — Она послала мне самую яркую из своих звёзд.