Яблоневый цвет

      Литта привыкла лечить раненых солдат. Сжимающих зубы, жалобно стонущих, орущих ругательства — мелькающих в горячке очередной лазаретной круговерти неуклюжими кулями без лиц. Точнее, с одинаково-посеревшим от пыли и боли, будто на всех вместе с формой выданным, ничем не примечательным лицом. Привыкла за долгие месяцы и почти не сопереживала, делала свое дело — выверенными движениями рук, короткими приказами, быстрыми взглядами, крепкими узлами свежих повязок. А потом раненых стало меньше — меньше с каждым разом, будто иссяк казавшийся бесконечным вешний поток, будто удалось удержать его голыми руками. День покатился за днем тихо, размеренно — пару раз в неделю привозили новых и забирали выздоравливающих, говорили, вот взяли еще поселок, вот отбросили, раздробив и рассеяв, еще один нильфский отряд…       Они были в тылу у войск, уходивших все дальше и дальше — спихивавших нильфов прочь с широкой примыкавшей к реке равнины. Привыкли, расслабились, потеряли осторожность. Впрочем, вряд ли осторожность бы им помогла, в отличие от крепкого солдатского заслона. Но — не подумали, не оставили, не помогли. Вместе с закатным ветром налетел десяток диких, растрепанных эльфьих бандитов — таких, что ум отказывался верить, что это действительно бандиты, а не бродячие актеры. Казалось, что это даже смешно: их крики, кривляния и бьющая в нос вонь дешевого пойла и застоялого пота. Даже тогда казалось, когда всех раненых вместе с горсткой защитников перерезали — взмах, другой, третий, будто не убивали, а жали снопы. Литта сидела в углу у ящика с травяными настойками и судорожно перематывала уже ненужный бинт — раз за разом, выпуская из трясущихся пальцев и снова сматывая.       Когда одна из фигур — в рваной рубахе с чужого плеча навыпуск, по которой мотались, извиваясь, тонкие черные косы — метнулась к ней, ткнула в шею острием, оскалилась, разглядывая. Литта решила, что вот и пришел ее смертный час. Закрыла глаза, надеясь, что не захотят возиться и убьют быстро. Зря надеялась…       — Командир! — взвизгнула она — это была она, эльфка — с перебитым носом и бешеными, горящими — как плошки — безумием глазами. Литта против воли щурилась, дергала шеей, чувствуя, как лезвие ходит вверх-вниз в трясущейся девичьей руке. — Баба тут, медичка.       — Так проткни ей пузо, пусть подыхает, — с хохотом донеслось снаружи. Литта прокляла свое знание их языка — мягкого, певучего, будто строки из песни выговаривающего.       — А как же… Может… — замялась эльфка, перехватывая рукоять поудобнее и вспарывая Литте кожу. Крики и возгласы вдруг стихли — стало пугающе, до звона в ушах тихо. Снаружи донеслось ругательство.       — Ну тащи, пусть. Толку не будет, увидите. Еще и отравит, поди, его.       «Его» Литта разглядела не сразу в ворохе какого-то тряпья на заваленной соломой повозке. Эльфка отволокла ее туда за волосы, с удовольствием отвешивая пинки, когда Литта замедляла шаг.       — Человечья сучка, — дохнул кто-то в ухо, подкравшись сбоку. — Посмотри, посмотри, а потом мы посмотрим… Мы с тобой погуляем…       Литта дернула голову вверх, но разглядела только удаляющуюся спину со свешивающимися на нее нечесаными рыжими космами и торчавшим среди них облезлым беличьим хвостом. Эльфка пихнула ее вперед, так что Литта приложилась ребрами о боковины повозки, потом развернула к себе, уставилась прямо в глаза запавшими, почерневшими глазами, зачем-то повела ладонью перед лицом.       — Смотри, человечка. Вот этого, — палец с обгрызенным ногтем ткнул воздух, указывая в сторону тела на повозке, — вот этого лечи. Хорошо лечи, не думай, что можно спустя рукава. Лечи, а мы посмотрим. Посмотрим… Бормоча что-то себе под нос, эльфка удалилась. Литта оторвалась от повозки и огляделась: никто за ней не следил, все будто забыли о том, что она вообще была в лагере, и занялись своими делами. Только что убивали, хохоча, и орали как резаные — и вот уже расставляют потрепанные нильфгаардские походные шатры, оттаскивают убитых за ноги, выволакивают с соседней повозки вещи и сваливают в кучу у разведенного костра. Литта подумала о побеге — не для того, чтобы спастись, куда там, вокруг пустые поля, да и стрела ее быстро догонит, а для того, чтобы не мучиться, не тянуть уже попусту отмеренную и отрезанную нить.       — Забудь сразу, не получится, — донеслось из соломы. Голос был хриплый, но слова выговаривал четко и твердо. Следом выпросталась перевязанная грязной тряпкой на ладони рука, поманила коротким движением пальцев. Литта шагнула — раз, другой, всхлипнула и оказалась рядом. В сером свете уходящего дня она рассмотрела серое же осунувшееся лицо с заострившимися чертами — бледные сухие губы, лихорадочный, нездоровый блеск синих глаз, обведенных темными пятнами. Красивое лицо, изящное, породисто-строгое — даже для эльфа. Было когда-то. Он усмехнулся — сперва Литта подумала, что мышцы у рта дернула судорога, — запрокинул голову и беззвучно захохотал.       — Ну, что уставилась? Нехорош?       Литта напряженно всматривалась и вслушивалась. Он говорил на всеобщем языке без акцента, уверенно и осмысленно выговаривая слова — в отличие от его бормотавших, пришептывающих, делающих неправильные ударения спутников.       — Кто такая? — отсмеявшись и совершенно неожиданно сменив тон с буднично-шутливого на угрожающий, начал эльф допрос. Левая сторона его лица почти не шевелилась, разве что слегка подергивалась, а на правой было странное выражение, которое Литта никак не могла опознать, как ни старалась.       — Я… Медичка я, из полевого лазарета, — прошептала Литта, стараясь говорить спокойно. Получалось плохо. Она то шептала, то повышала голос, который упорно не желал ей подчиняться. — Сказали… Сказали посмотреть.       Он откинул голову, обреченно поглядел на клубившиеся в небе тучи.       — Ну на, смотри, хоть засмотрись, раз сказали.       Из-под тряпья высунулась вторая рука, зашарила, отталкивая остатки офицерского плаща, перепутавшиеся с рваным одеялом. Под ними обнаружилась окровавленная рубаха, прикрывавшая грудь и задранная на впалом часто вздымавшемся животе. Из-под кое-как наляпанной повязки у края торчащих ребер расползалось красное пятно, казавшееся в пасмурном полусвете трупно-багровым. Литта, подавив страх и отвращение, приблизилась, протянула руки и тут же отдернула назад.       — Мм… Можно?       — А куда я денусь? — издевательски спросил эльф. Литта инстинктивно обернулась через плечо — скоятаэли расселись у костра и, передавая друг другу найденный в хозяйстве лекарей мех с вином, затянули какую-то нестройную песню.       — Не смотри, — поморщившись, сказал эльф шепотом. — Не. Смотри.       Литта часто закивала, схватилась за край повязки и неосторожно дернула. Эльф зашипел разозленной кошкой, хватил Литту ладонью по руке. Она охнула, застыла, дрожа всем телом, и панически-безотчетно нашла его осуждающий взгляд.       — Хреновая из тебя медичка, я замечу, — изрек эльф и откинул голову на солому, хватая воздух приоткрытым ртом. Литта, чуть подуспокоившись, потянулась к повязке снова, на этот раз справившись почти идеально. Под заскорузлыми тряпками обнаружилась воспаленная, покрытая гноем рана от какого-то оружия вроде кинжала или короткого меча. Литта легонько надавила на вспухшие края, покачала головой, забыв, что за ней пристально следят. Эльф вдохнул коротко и резко, потом сглотнул.       — Понял, можешь не говорить.       Литта непонимающе уставилась на него:       — Так ты и сам лекарь, что ли?       — Лекарь? Какой я тебе лекарь? — передразнил он с оттенком обиды в голосе. — Понял, говорю, что не жилец, сразу, как горячка началась.       — Неправильно, — выдохнула Литта и осеклась — неправильно говорить слово «неправильно» таким как он.       — Что — неправильно? — переспросил он, нетерпеливо дернув темной бровью. Мимика его удивляла Литту своей живостью и понятностью и… нормальностью — будто она говорила с оседлым эльфом, жившим по соседству и пришедшим к ней за зельем от болей в надорванной спине.       — Ну, понял неправильно. Ты… Вы. Это можно вылечить, если… Если покой дать, чистоту, снадобья, чистую повязку…       — Я так сразу и сказал — не жилец, — перебил ее эльф. Литта замялась, дернула плечом, давясь непонятным комком из всех чувств сразу. По-хорошему, прикончить бы его и весь его отряд вместе с ним. По-хорошему, умереть бы вместе с ранеными и парой других лекарей. По-хорошему, вовсе не попадать бы на эту войну…       — Я могу. Ну, полечить. Повязки есть, там, в ящике. И чем боль унять, тоже есть, — выдавила она, наконец. Может, встанет на ноги, пожалеет и отпустит. Или хотя бы не очень больно убьет. Хотя, если верить тому, что о нем говорили…       — Я пойду принесу. Я быстро, — сказала она и едва сдержала испуганный вскрик, когда эльф схватил ее за забытую поперек его живота руку.       — Не ходи никуда. Лезь на повозку с той стороны и тряпьем замотайся. Утром протрезвеют, может, и пойдешь. Если… Если они про тебя раньше не вспомнят.       Литта дрожала от холода и запоздало начавшейся истерики. Ее нещадно колотило, скручивало мыщцы, а от сдавленных рыданий лицо горело, как от пощечин. Ужас осознания нахлынул на нее вместе с ночной темнотой, в которой разговоры, перемежавшиеся воплями, казались оглушительно громкими. Она не хотела верить тому, что скоро умрет, больно, плохо умрет, выдержав перед смертью столько, что будет долго умолять об этой самой смерти. Не хотела верить. Не хотела думать. Не хотела слушать. Не хотела быть здесь.       Дождь поливал их, то стихая, то нарастая, шлепал по волосам мелкими каплями, сек лицо, стекал в рот вместе со слезами. Литта сворачивалась в клубок, утыкаясь носом в колени, расправляла над собой тряпки, не стесняясь присутствием эльфа за спиной — впрочем, он затих сразу после окончания их разговора, не то погрузившись в свои мысли, не то провалившись в нездоровый, тяжелый сон. Мечась по повозке, Литта нечаянно задела его, толкнувшись спиной о костлявое плечо, и тут же испуганно отодвинулась. Он зашевелился, подавив стон.       — Ты за ночь извести меня вознамерилась, медичка? Вертишься, сопли размазываешь, спать не даешь.       Последние слова прозвучали неожиданно жалобно, будто выражение тщательно скрываемой слабости. Литта опешила от такой внезапной откровенности, и эльф, видимо, тоже — замолчал и замер, затаив дыхание. Литта тоже замерла, стараясь как можно сильнее вжаться в промокшее сено: а ну как выгонит с повозки долой, на глаза засевшим в шатрах с откинутыми пологами товарищам? Однако эльф удивил ее. Литта почувствовала, как чужая рука чувствительно дернула ее за растрепанную косу.       — Сюда иди, ближе… От холода к утру околеем…       В первые секунды Литта испугалась до нервной икоты. Что значит это «иди сюда»? Неужто… Эльф, будто прочтя ее мысли, снова почти беззвучно рассмеялся, и от этого смеха ее страх схлынул, осев дрожью где-то внизу живота. Она неловко повернулась, поползла по сену, осторожно щупая впереди себя рукой, наткнулась на нагретую ткань рубахи и бестолково зашарила по ней скрюченными от холода пальцами. Он был теплый — лихорадочно-горячий, пылающий от воспаления… Теплый. Живой. Литта рванулась вперед, подчинившись инстинкту, вцепилась в жаркое тело, притираясь ближе, вжимаясь в него всем своим — мокрым, холодным и отчаянно-испуганным. Разум говорил ей, что эльф сейчас же ее отшвырнет, и ей сильно повезет, если не ногой и не долой с повозки, но желание урвать хоть что-то от плавившего его жизнь горячечного жара было куда громче этого слабого голоса.       Эльф удивил Литту снова. Он позволил ей улечься так, как она хотела, а потом, скрипнув зубами, повернулся набок, лег лицом к ней, придвинулся вплотную и опустил тяжелую руку ей на талию. Литта закрыла глаза, чувствуя, как лба касается пахнущее горечью неровное дыхание. Он был голодный — и, видимо, давно. Она рассеянно удивилась тому, что о раненом никто, кажется, не заботился — и тут же поняла, осознала, наконец, что о нем не то что не заботились, его бросили как собаку на сене под дождем. Она завозилась снова, бестолково замахала руками, подняла голову, ища в дождливом мареве отсветы костра. Эльф прижал ее рукой к сену.       — Чего не лежится? Или хочешь к ним напроситься, медичка? Думаешь, похлебки чашка перепадет или теплая постель?       — Не понимаю, — прошептала, решившись, Литта. — Не понимаю, вроде лечить тебя сказали… И бросили тут и тебя, и меня с тобой… А ну как убью?       — А ты убьешь? — хмыкнул эльф. Его губы были теперь совсем рядом с ее щекой, так что Литте казалось, что она чувствует едва ощутимые прикосновения, когда он говорит.       — А ты бы меня убил? — спросила она шепотом.       — Убил бы, конечно, — прозвучало буднично и спокойно. — Вместе со всеми бы убил.       — Сволочи вы, — пробормотала Литта и, перебравшись ниже, уткнулась лицом эльфу в грудь, обняла его за шею обеими руками, а потом закинула ногу на заботливо подставленное колено. По позвоночнику от поясницы до затылка пробежала приятная дрожь. — Хорошо… Как хорошо.       Он не ответил — затих, порывшись кончиком носа в ее мокрых волосах. Через минуту Литта заговорила снова, выдыхая слова под торчащую ключицу:       — Давно ранили? Эльф досадливо пробормотал что-то, но все же ответил едва различимым шепотом:       — С неделю будет… Не помню точно. Пять дней, восемь… Остатки снадобий на себя извел, а толку. Кончились они, тогда и стало вот так, плохо.       — Ты у них в немилости, что ли? Лежишь под дождем, и все ведь есть — в ящике там осталось, а не дали.       Эльф вздрогнул, надрывно кашлянул и снова застонал.       — Командир я у них. Ко-ман-дир.       Литта не выдержала — рассмеялась. Эльф дернулся от нее в сторону, несильно стукнул по голове.       — Умолкни, дура. Щекотно…       Когда Литта успокоилась, он заговорил снова, будто сам с собой.       — Мы отходили с передовой. Потери огромные, от обоза две повозки с фуражом. Слева, справа — куда ни плюнь, соваться бесполезно. За нами не гнались, с нильфами разбирались. А потом к кметам за жратвой сунулись, а там заградительный отряд… Ну, там и получил я, а как свалился, так все так и стало, как видишь. Деревушку подожгли, убегая, ничего взять не успели, ни еды, ни выпивки, ни вещей. За нами не гнались — не до нас им стало. Два ли, три дня прошло — не помню. И они не помнят. Мертвый я уже, поняла? Видел звезды ночью, это значит, раз, потом тучи натянуло, но не лило — это два, а теперь вот…       Литта молчала, вслушиваясь в успокаивающе-размеренные звуки голоса, прижималась крепче, не заботясь о том, с кем была эта полусонно-тяжелая, влажно-теплая близость, подстраивала свое дыхание под другое, звучавшее в ее ушах, поднимавшееся и опускавшееся — ровно-плавно — под рукой.       — Он убить меня хочет, не лечить. Тот, высокий, с нильфскими молниями. Риордаин. Слышала?       Литта кивнула, нервно вздрогнула, припомнив жуткие рассказы.       — Значит, слышала. Понимаешь, что с тобой будет?       — Почему он тебя просто не убил? И меня зачем… — Литта глубоко вдохнула, справляясь с голосом, — зачем оставили?       — Перед другими ему надо показать, что старался. Мол, сделал все, что мог, медичка смотрела, не помогло. Добьем командира, чтоб зря не мучился.       — А другие, они…       — А ты разве не видела их, других этих? Все мы уже призраки, дело времени, — неряшливо пробормотал эльф, зевая. — Спи уже. Больно ты болтливая, покоя ни минуты.       Утром Литту разбудил толчок под бок. Она вскинулась, схватилась за грудь, в которой зашлось суматошным стуком сердце. Было жутко холодно, и небо только начало светлеть — ветер гнал на север рваные лохмотья туч.       — Просыпайся, медичка… — прошептал прерывистым, испуганным шепотом эльф. — Просыпайся, скоро придут.       — Что мне делать? Убьют ведь теперь, или… — пробормотала Литта, у которой по щекам сами собой хлынули слезы, нашла наощупь его руку. Он вздохнул раз и другой, несколько секунд смотрел на нее, или ей казалось, что он смотрит: в полутьме она видела лишь смутные очертания его лица.       — Как тебя зовут?       Литта дернулась от неожиданности, удивленная этим диким, учитывая обстоятельства, вопросом. Повернула голову, заглядывая эльфу за плечо — от костра донеслась визгливая брань, прервавшаяся свистом оплеухи. Горячая ладонь легла на предплечье Литты, легонько сжала. Литта схватила ртом воздух, задышала сбивчиво и часто.       — Зачем тебе?       — Это простой вопрос. Разве нет? Посмотри на меня. На них не смотри — не надо, — тихо, спокойно — слишком спокойно — сказал эльф. Руки он так и не отнял.       — Литта, — выдохнула она, прикрывая глаза. — Меня зовут Литта. Точнее, звали.       — Слушай, Литта, — продолжал он. — Бежать тебе смысла нет, найдут, живьем шкуру спустят. Уж я-то знаю, о чем говорю. А если будешь держаться около меня, может, еще чуток протянешь.       — Что ты задумал? — спросила она, тряхнув головой, чтобы сбросить странное наваждение — от его голоса, от взгляда, от растекавшегося по коже тепла руки.       — Они теперь маются, ищут, чем бы еще поживиться, что бы выпить, знаешь? Как найдут, начнут снова напиваться. Плохой из Риордаина командир, да и вояка, в общем-то тоже. Так ты слушаешь меня, Литта? Если выпивки не будет, или еще чего, чем дурь унять, за тебя возьмутся. Понимаешь, что будет?       — Как же не понимать, — возмутилась Литта, пытаясь не свихнуться от ужаса. — Не маленькая, видела, что вы в деревнях творили…       — Я не творил, — прервал эльф с ноткой обиды. — Но не об этом речь. Я тебе не помогу, Литта, если ты мне не поможешь. Умирать не хочу, не так, по крайней мере. Надежды у нас только друг на друга.       — Что делать надо? — торопливо спросила Литта. — Говори скорее, кажется, идут к нам…       Эльф сунул руку в сено, пошарил и после минуты поисков, показавшейся Литте вечностью, подал ей крохотную резную шкатулочку — она опознала, старательно обшарив ее пальцами.       — Надо, чтоб выглядело так, будто ты ее пыталась припрятать.       — Что это такое? И зачем она мне?       — Надо, чтобы она оказалась у них.       — А потом что? — обреченно поинтересовалась Литта. Он помолчал, потом сказал так холодно и зло, что ей стало жутко.       — Там увидишь. Все увидишь.       Она появилась через пару минут после того, как Литта, шепотом бранясь, затолкала шкатулочку за пазуху, — вчерашняя эльфка. В мутном полусвете выглядела она еще хуже, чем Литта ее запомнила — судя по всему, действительно мучилась похмельем.       — Вставай, потаскуха лекарская. Вот тебе ящик твой — я приволокла, покуда не растаскали. Припрячь и лечи, лечи командира хорошенько. Будешь хорошо лечить — быстро убью, ты еще спасибо скажешь.       Литта торопливо закивала, бормоча бессвязные слова благодарности, слезла, скорчилась у ног эльфки, обутых в красивые когда-то кожаные сапоги с пряжками, потянулась к стоявшему в грязной гуще ящику.       — Ему тепло надо, — заговорила она, стараясь не заикаться. — Тепло, еду, воду, одежду чистую.       Эльфка расхохоталась.       — Ишь чего ей? А ты тогда на что? В тепле и в одежде чистой ни он, ни кто другой не будет болеть, не дурак, сразу поправится.       С повозки донеслась просьба возиться побыстрее.       — Исенгрим! — всхлипнула эльфка, метнулась вперед, протянула руки. — Как ты себя чувствуешь?       Литта, и без того знавшая, рядом с кем коротала ночь, мысленно зашлась паническим воплем. Славившемуся зверской жестокостью бандиту Риордаину было далеко до того, кого звали Железным Волком. К счастью, вопль остался беззвучным. Командир и его ополоумевшая подчиненная пошептались о чем-то, и она вдруг заговорила громче и злее.       — Тут человечка говорит, еду тебе надо, тепло надо. А еды и тепла нет. Что делать, командир? Все мерзнут, голодают, значит, а ты в тепле и довольстве будешь, да при жратве? На тебя последние лекарства ушли, Ангус не дождался, без еды и тепла умер.       Литта затихла, вжимаясь боком в облепленное грязью колесо.       — А ты потерпи, Торувьель, и будет тебе и костер, и жратва, и барахло, — заговорил Исенгрим. — Хочешь сладких крендельков с лесными орехами? Или, может, вина хочешь? Будет все, будет, только на ноги встану…       — Не дадут тебе на ноги встать. Вчера хотела ящик приволочь, да Риордаин запретил, сказал, не за чем.       — А остальные? — спросил Исенгрим буднично.       Торувьель постояла молча, горько вздохнула. Потом повернулась и зашагала в сторону бивака. Литта подхватила ящик, втянула на повозку, уселась рядом и торопливо принялась готовить перевязку.       — Таки решила лечить? Не слышала ее что ли? — скучающе протянул Исенгрим. Литта бросила на него быстрый взгляд: он смотрел на метавшиеся по лагерю фигуры, и в каждой черте его еще больше посеревшего лица угадывалось напряженное ожидание.       — Что будет, когда они найдут то, что ты мне дал? — спросила она, поворачивая его голову и приставляя к губам пузырек с обезболивающим отваром, радуясь, что успела наготовить изрядный запас. Исенгрим, морщась, глотнул, полежал, задержав дыхание и зажмурившись.       — Горькая зараза… Что будет, то будет. Надо так. Никогда меня ни о чем не переспрашивай. Не люблю я этого.       Литте очень хотелось сказать, что плевать она хотела, что он любит, а что нет, но она благоразумно смолчала и принялась обрабатывать рану. Нездоровое, суматошное оживление охватывало ее все больше с каждой секундой — то самое, что позволяло выжить прежде, когда в лазаретной горячке раненых сбрасывали с носилок кучами — кучами из крови, крика и торчащих рук и ног. Литта не противилась, не пыталась вернуть себе контроль над собственным рассудком. Это было куда лучше ожидания неминуемых пыток. Обезболивающее подействовало. Исенгрим, хоть и кривил рот время от времени, все же выглядел уже не таким мертвенно-серым.       — Беру свои слова назад. Медичка ты что надо — болит куда меньше. Но все равно болит.       — Потому что лечить тебя как следует надо. Хоть и живучие вы, а сам не выцарапаешься. Лекарства эти тебе на вес золота, — проговорила Литта. Грудь залила щекочущей волной неуместная гордость мастера своего дела, получившего заслуженную похвалу. Ответить Исенгрим не успел — от бивака снова послышались голоса.       На этот раз их было трое. Риордаин, высокий белобрысый с нильфскими молниями, со страшным перекошенным от ненависти лицом, ухмыляющийся вчерашний рыжий подонок и еще один брюнет слишком низкого для эльфа роста с гноящимся карбункулом на щеке. Литта невольно обернулась на Исенгрима — он приподнялся на локте и оглядывал гостей, неодобрительно покачивая головой.       — Чем обязан, господа?       Его слова встретили злобным ропотом, будто заворчала готовая кинуться стая. Литта обводила отчаянным взглядом по-волчьи хищные лица.       — Все барахтаешься, выплыть надеешься, — бросил Риордаин, лениво поскреб спутанную шевелюру. — И напрасно. Прошло твое времечко, Исенгрим.       — Никто из нас не выплывет, — скучающе сказал тот. — Особенно если вы продолжите пьянствовать, как стадо кметов.       — Нечем нам теперь пьянствовать, — протянул рыжий, оглядывая Литту так, что у нее от ужаса перехватило дыхание. — Вот пришли за своей долей…       — Не получится, — сказал Исенгрим спокойно, но твердо. — Медичка мне еще нужна, а если вы ее употребите в дело, лечить она меня точно будет не в состоянии. Пару дней потерпите, а потом…       Литта поперхнулась густой слюной, закашлялась, снова переводя на себя внимание. Взгляды прожгли ее насквозь — хищные, звериные, маслено-жадные.       — Давайте, ребята, — скучающе отмахнулся Риордаин.       Двое кинулись к повозке, и, не обращая внимания на вялые попытки сопротивления, свалили ее на сено, сгрудились сверху. Литта хрипло, прерывисто кричала — голос то застревал, комкался в пересохшем горле, то вырывался наружу, а в голове у нее было темно-темно, будто набили в череп земли. Она ощутила резкий рывок, потом не услышала — почувствовала — треск ткани, что-то упало, покатилось по ее животу, и ледяные руки, пытавшиеся раздвинуть ее бедра, замерли, а потом убрались прочь.       — Что за дрянь? — пробормотал один из бандитов над головой Литты.       — Никак… — второй щелкнул крышкой, откинувшейся с сухим, резким стуком, чмокнул, со свистом втянул в себя воздух. — Никак фисштех. Чи-и-истый… Фисштех, командир!       — Ах вот как, — донесся до Литты голос Риордаина, наблюдавшего за сценой. — Медичка, значит, припрятала у себя фисштех. А посмотрите-ка в ее пожитках, может, еще чего ценного накопаем.       Последние слова Риордаина потонули в радостных кликах. Бандиты кинулись к ящику, выпотрошили его, давя склянки и разбрасывая чистую ткань. Литта лежала неподвижно, зажмурив слезящиеся глаза, и дышала, жадно втягивая воздух. Холод оседал влагой на обнажившейся груди и бедрах.       — Ничего нет, командир, — разочарованно протянул один из бандитов. — Дрянь только лекарская.       — Ладно, давай сюда, — раздраженно сказал Риордаин.       — Что значит, давай? Я это нашел. Мое это, — возмущенно сказал бандит. Риордаин грязно выругался.       — Не твое, а наше, придурок. Это при Исенгриме порядка у нас не было, а теперь все общее — и пойло, и жратва, и бабы, и фисштех. Или ты против отряда?       Литта приоткрыла глаза — рыжий бандит сидел на корточках у разгромленного ящика и переводил нерешительный взгляд с Риордаина на шкатулочку с фисштехом.       — Давай сюда, или пузо продырявлю, — прорычал второй у Литты над головой. Рыжий скривился, но подчинился голосу здравого смысла и, кряхтя, полез с повозки. Следом за ним спрыгнул вниз второй. Риордаин коротко и тихо приказал что-то, потом обратился к Исенгриму:       — Развлекайся, командир. И ты, медичка, тоже не скучай. Мы позже вернемся.       — Мне не уделишь? Я ведь тоже в отряде, как-никак, — спросил Исенгрим непринужденно.       — Вот еще, добро на падаль переводить, — изрек Риордаин и, чавкая подошвами по грязи, удалился прочь в сопровождении дружков.       Исенгрим подполз к Литте, прикрыл ее, как мог, тряпками. Она безуспешно пыталась осознать и вместить в себя то, что только что пережила и чего только что избежала. Ее выворачивало от страха, безумного, животного — до трясущихся поджилок, и этот страх причудливо перемешивался с воспоминаниями о восхитительно теплом теле, которое она сжимала в объятьях изо всех сил.       — Не трясись ты так, обошлось же, — донеслось до нее негромкое.       — Тебе бы такое вот… Обошлось, — выговорила она неожиданно легко и открыла глаза, возвращаясь. Села, прикрыв рукой вывалившиеся груди, оглядела повозку и похолодела.       — Лекарства…       — Не осталось теперь лекарств, — докончил ее мысль Исенгрим, стряхивавший стекляшки с сена. — И чистых бинтов нету.       — Как же теперь… — забормотала она, начиная копаться в месиве из осколков и мази. — Как же…       — Ты успокойся, Литта, — сказал Исенгрим, вытянул из кучи тряпок оборванный подол юбки с вышивкой из красных петухов с острыми растопыренными хвостами и бросил ей. — На, прикройся хоть этим. Переодеться не во что?       — Есть, — кивнула она, справляясь с трясущейся челюстью. — Есть, но там, а там они…       Оба как по команде уставились в сторону шатров. Бандиты набились в один из них, и ветер доносил благоговейное бормотание и довольные, похожие на звериное урчание, стоны.       — Пошло дело, — удовлетворенно сказал Исенгрим. — Теперь нас они долго не потревожат. Ложись, Литта, отдыхай.       — А потом что? Ты так ведь и не сказал, — упрекнула она.       — Разберемся, — уклончиво ответил он, снова запустил руку в сено у самого ее бедра и вытянул походную фляжку, окованную серебром. — Смотри, что удалось припрятать. Там доброе вино — не кабацкое пойло, а из княжьих запасов. Тебе бы как раз кстати выпить, согреешься, да трястись так перестанешь.       Литта усмехнулась:       — Княжье-то у тебя, бандита, откуда? Уж не обижайся.       Он улыбнулся одним углом рта, открутил крышку и отпил несколько больших глотков.       — Я ведь еще и офицер имперский… Вот, император мне и пожаловал.       — Так и скажи честно, что украл, — фыркнула Литта, выхватила фляжку из руки Исенгрима и жадно отпила глоток, потом и другой, и третий. Вино пробежало струйкой от угла рта вниз по шее, оставляя во рту и на коже странный, пряный, приятно горящий след. Она взглянула на Исенгрима и замерла, пригвожденная к месту его странно-внимательным, тяжелым взглядом.       В следующую секунду они оказались на сене, безжалостно вцепляясь друг в друга, спихивая вниз, катаясь по повозке, будто в дворовой схватке.       — Нельзя тебе, — шептала Литта, задыхаясь, ловя губами то кончик острого уха, то сухие обломанные пряди белых волос.       — Чего же нельзя-то? — пробормотал он, обдав ее шею горячим больным дыханием. — Или не хочешь из-за…       — Да нет, — задыхаясь, выговорила Литта — он все же оказался сверху, вдавил ее в сено, удивив немалым весом худощавого на вид и на ощупь тела. — Из-за раны я… Тебе от снадобья легче, боли не чувствуешь, сильное оно… А потом как? Вдруг еще и края разойдутся…       — А мы аккуратно, — вкрадчиво прошептал Исенгрим, и от звука его голоса у Литты перед глазами побежали красные пятна.       Мир плыл, покачиваясь из стороны в сторону. Серое небо мешалось, растекаясь потеками, с черной раскисшей грязью, утыкивалось осколками склянок и устилалось обрывками бинтов. Разлившееся по тяжелому, неимоверно усталому телу Литты удовольствие заставляло ее сердце надрывно колотиться, а кровь приливать к озябшей коже волнами жара. Это было странно — как и все больше горящий, будто обожженный поцелуями рот. Исенгрим лежал рядом, прижавшись к боку Литты, и тихонько гладил ее по лицу, но она почти не чувствовала прикосновений и с трудом различала его черты — только глаза видела ясно, страшные, чернеющие колодезными дырами расширенных зрачков.       — Там… Не слышно их, никого, — выговорила она, удивляясь тому, как громко — колоколами — звучит в ушах собственный голос. — Не слышно, — согласился Исенгрим. — Пусть спят. Спят и видят сны. Доверчивые, как дети… Фисштех фисштехом, а специально сделан так, что целый полк отравить можно. Хорошая вещь. Много денег за него отвалил и еще меч сверху.       — Зачем ты их? — задала Литта мучивший ее вопрос, всхлипнула, слизнула покатившуюся по губам слезу.       — Известно, зачем, — подумав, сказал он. — И так мертвые уже были, дело времени. А вот так подыхать, как собаки, совсем остатки разума растеряв, это подло. И еще то подло, что обманул я их. Другое обещал — победу, свободу, счастливое будущее. Я виноват, значит, мне и исправлять.       — А сам почему не… Зачем тебе я была?       — Ждал, тянул. Думал, может, еще и выберемся, уйдем далеко, в степи, в Зерриканию. А тут ты, и не захотелось мне… Насмотрелся я уже, как они развлекаются. Тошно. Да и Риордаин хитрый, подумал бы еще брать из моих рук.       — Пожалел меня, что ли? — выплюнула она зло. — А травить вместе с ними зачем было? Я-то перед тобой чем провинилась?       — А я тебе сразу сказал, что убью, — равнодушно ответил он. — Ну и посуди сама, Литта. Одна баба в тылу, где на каждом шагу или дезертиры, или беглые нильфы, или свои же — думаешь, свои тебя пожалеют? А я тебе не защитник, сама понимаешь, без лекарств пара дней в бреду, и все, червям на корм. Ну и еще… Не хотелось мне одному. Одному плохо.       Литта заплакала, растирая слезы непослушными, негнущимися руками.       — Я домой хотела вернуться. У меня дом большой, отец с дедом из камня построили. Комнат много, яблони вокруг… Яб-ло-ни, — произнесла она по слогам, и перед глазами ее в красном зареве вдруг встала боковая стена родного дома с выходящим на колодец узким окном.       — Яблони я люблю, — прошептал Исенгрим у нее над ухом. — Не те, что высокие, а маленькие такие. У них яблоки сладкие, лежат долго, до самой зимы.       — Вот у меня такие как раз, — с лихорадочным оживлением заговорила Литта. В лицо пахнул, осыпая лепестками, ветер, рассыпал по плечам яблоневый цвет. — Яблони, и сливы, и кустов разных — ягоды в базарный день отнесем, продадим, деньгами хоть немного разживемся…       — А я кузнец хороший, — ответил ей голос, который она с трудом соотносила с Исенгримом. Яблоками пахло все сильнее, запах забивал голову и мешал думать. Вдохни поглубже — и провалишься, полетишь вниз, с порывом ветра угодишь прямо в бело-розовую гущу, покатишься кувырком, расплескивая остатки мыслей.       — Возьми меня с собой, а, Литта? Я все по хозяйству умею, и в кузнице… — донеслось до нее сквозь пелену.       — Чего уж там, возьму. Отец с матерью поворчат, да примут, а дочь… Дочка у меня, — рванулась Литта, выныривая из душного марева — мелькнули перед ней мелкие снежинки, ударило холодом в лицо, а потом Исенгрим уложил ее снова, придавив грудь рукой. — Ждет меня, дочка-то…       — Вот и идем, — успокаивающе сказал Исенгрим. — Идем, нечего время тратить.       — А не обидишь ты ее? — спросила Литта, из последних сил собирая в цепочку терявшиеся, путавшиеся слова.       — Как свою любить буду, — ответил он со странным волнением. — У меня детей нет, так что… Как свою. А может, ты и родишь мне. Да, Литта?       Литта успокоенно улыбнулась, повернулась набок, прячась в теплых объятьях от назойливо лезущих в лицо яблоневых лепестков и, сонно вздохнув, затихла.