Что вдохнёшь

…Заболевшего, говорят, легче всего распознать в сумеречной форме, на втором слое: на уровне грудной клетки чётко проступают тонкие светящиеся стебли, спутываются в клубки, ведут к крупным, ярким, пульсирующим кляксам бутонов. Чем ярче бутоны, тем тусклее аура больного. В офисе Ночного Дозора вторую неделю мало кто появляется без «повязки» — так с лёгкой руки целителя Карла Фёдоровича обозвали сеть заклинаний, которые должны не допустить проникновения вируса в организм. На «вирус», кстати, Карл Фёдорович недовольно хмурится и пытается разъяснить коллегам, что природа ханахаки не имеет к вирусам никакого отношения, всё дело в цветочной пыльце. Коллеги чаще всего отмахиваются, не вслушиваясь, спешат по своим делам: кое-как разделались с заданиями — и домой, туда, где относительно безопасно. На самом-то деле у большинства нет оснований для тревоги: Гесер на планёрке несколько раз подчеркнул, что болезнь развивается лишь у безответно влюблённых, да не у всех, а лишь у тех, чьё чувство «подавляется и принимает деструктивную форму». Как именно это следует понимать — Сумрак его знает. Ясно то, что сам Гесер наверняка не заболеет, и Ольга, само собой, и Юлька, то и дело в кого-то влюбляющаяся, носится как ни в чём не бывало, а половина аналитического отдела лежит пластом, кашляет цветами. Прогнозы так себе. — «Ханахаки» — всё ж понятно, всем хана, — зубоскалит Лас при каждом удобном случае. На Ласа кое-кто вначале бочку катил: это ж он встречал ту японскую делегацию, которая завезла болезнь в Москву. Гесер сразу охладил этих, крепких задним умом: пыльцу ханахаки в неактивном состоянии даже Высший может не сразу заметить, куда там Ласу, стажёру с седьмым уровнем. И то сказать, поначалу больше смеялись: «болезнь валентинок», «любовная лихорадка»… Улыбаться перестали, когда двоих на кладбище отнесли. Господин Такаги, глава Токийского Ночного Дозора, сокрушённо качал головой: вакцину и лекарство много лет разрабатывают самые компетентные целители, но ни одно средство не даёт достоверный результат. Ханахаки живуча, как синий мох, с которым она в дальнем родстве — только мох паразитирует на Сумраке, а ханахаки выпивает силу из Иных. Тёмным даже сильнее достаётся, чем Светлым. То ли они карантин не так ответственно соблюдают, то ли их просто больше по Москве, то ли Тёмная натура чаще превращает любовь в то самое «деструктивное чувство». И, как шепчутся в коридорах, чем выше уровень у мага, тем сильнее риск заразиться, тем быстрее прогрессирует болезнь. К Завулону это, конечно, не относится. Он даже «повязку» не носит, расхаживает по Москве с распахнутым воротом и дышит полной грудью. А чего ему бояться? Любить он давно разучился, не верите — ревоплотите Алису Донникову и спросите у неё. Хотя нельзя сказать, что от ханахаки ему нет никаких убытков. Ниночка, секретарша Гесера, рассказывала в курилке, как Завулон ввалился к шефу под конец дня злой как демон и долго ему что-то доказывал на повышенных тонах. После этого Гесер вызвал к себе юную волшебницу из отдела предсказаний и отправил её с какими-то папками к Шагрону, который за неделю до этого, по слухам, начал кашлять цветами. Шагрон уже на следующий день возил своего начальника по Москве, бодрый и здоровый, а волшебница, краснея, показывала подружкам по отделу колечко на безымянном пальце. Ну, байками обменивались, ещё пока курилку не закрыли. Карл Фёдорович вычитал где-то, что курение делает организм более уязвимым перед ханахаки, и, хотя в его выводах многие сомневались, спорить никто не рискнул. Вместо курилки Антон теперь выходил на крыльцо и дымил под дождём, даже не всегда ставил водоотталкивающие чары. Светлана морщилась, принюхиваясь к его куртке: — Ты бы всё-таки берёгся, Антош. — Зараза к заразе не липнет, — смеялся он, шёл мыть руки и ужинать, а потом — играть с Надюшкой. Хвала Свету, что детям не страшна ханахаки. Будь Надюшка постарше, он бы извёлся. И Светлана держится, спокойная, весёлая, ни разу его ни в чём не обвинила. Месяц назад, когда он чистил зубы и сплюнул в раковину маленький кремово-розовый лепесток, он позвал Светлану, крикнул, чтобы надела «повязку». Он сразу предложил съехать, на что она безапелляционно сложила руки под грудью: — Если ты будешь жить один, за пару дней ноги протянешь. Кто-то должен заботиться о твоём здоровье, а я, если ты ещё не забыл, врач. А что касается любви, то у нас с тобой, мне кажется, всё давно отпылало, а никого нового я на горизонте пока не вижу, так что опасаться мне нечего. Лепесток она достала из раковины пинцетом, повертела перед глазами. — Дикий шиповник? Занятно, — хмыкнула, покачала головой. — Японские целители пишут, что вид цветка отражает внутреннюю сущность недосягаемого возлюбленного. Пожалуй, лучше я не буду спрашивать, кем же таким колючим ты болен. Светлана наверняка догадывалась. А вот Гесер — едва ли, судя по тому, что большинство последних заданий так или иначе требовали совместной работы Антона с главой Тёмных. О болезни Антон шефу, конечно, доложился в первый же день, на что Гесер устало сказал: — Ханахаки заразна, лишь пока симптомы ещё не проявились, так что изолировать тебя поздно. Если нет сил, иди на больничный, подпишу без разговоров… но знаешь, Антон, в таком деле иногда только работа позволяет не свалиться. И впрямь — в офисе, в архивах Антону становилось легче, даже когда Завулон садился совсем рядом и острый локоть под плотной тканью пиджака почти касался его локтя. Едва уловимые терпковатые нотки одеколона щекотали горло и Антон с ужасом ожидал, что вот-вот раскашляется, лепестки в кровяных кляксах посыплются прямо на желтоватые инквизиторские свитки — но всякий раз удавалось сдержаться. Кашель подкатывал потом, за полночь. Влажная подушка, сбившаяся комом простыня, шипы, царапающие горло, раздирающие бронхи. Красно-бурые пятна, отдающие железом, ржавчиной, руки Светланы, придерживающие его, согнувшегося над раковиной. Усталый взгляд из-под набрякших, покрасневших век. Один раз она спросила, подавая полотенце: — Если переспишь с ним — поможет? — По идее, только хуже станет, — Антон передёрнул плечами, пытаясь сплюнуть прилипший к нёбу лепесток. — Если верить Такаги, излечивает лишь искреннее и взаимное признание в любви. Светлана покачала головой. Антон не удержался, брякнул: — Жаль, твоё пражское проклятие не сработало. Она повернулась к нему с невесёлой улыбкой, прохладные пальцы тронули завернувшийся ворот футболки. — Не умеем мы проклинать, Антон. Даже если очень хочется. Он поцеловал её в макушку, пробрёл спать и проворочался до рассвета. Потом ненадолго как-то полегчало: Надя с торжественным видом нацепила ему на шею деревянную фигурку волка — «чтобы папа был здоров». Его и впрямь стало меньше колотить, а главное, теперь уж точно никто не мог прознать о его болезни. Маскировочные чары Высшего мага ещё можно было одолеть, но амулет Абсолютной — никоим образом. Вот только ханахаки не покорялась даже ей. Каждый раз Антон находил у себя в Сумраке всё больше новых стеблей, они ветвились, оплетая грудную клетку, и временами приходилось уже бороться за каждый вдох. Пару раз он задумывался, не воплотить ли в жизнь совет Светланы. В конце концов, что он теряет? Хоть попробует, каково это — с тем, кем горишь, кого хочешь так, что под ложечкой сладко ноет и даже забываешь о жжении, распирающем лёгкие. Вот только какой изобрести предлог? Не может же служащий Ночного Дозора вот просто так позвать начальника заклятых врагов в койку? Предлог в итоге прозвучал из уст Завулона — едва ли не такой же древний, как само искусство снимать партнёров на ночь. Особо ценная статуэтка-артефакт, якобы полученная Тёмным от Инквизиторов, хранилась у него дома и её нельзя было выносить — не хочет ли Городецкий взглянуть? Завулон впился ему в губы раньше, чем защёлкнулся замок входной двери. Жёсткий сухой рот терзал рот Антона, кусал, вылизывал, пальцы шарили под свитером, металл перстней холодил покрывшуюся мурашками кожу. Антон цеплялся за плечи Тёмного, притирался пахом к паху и был готов к тому, что его возьмут прямо здесь, у вешалки, вжав лицом в ворсистое шерстяное пальто, источавшее тот же терпковатый будоражащий запах — больше всего на свете ему хотелось именно этого. Но Завулон вдруг отстранился, заглядывая ему в лицо, и пальцы скользнули, очерчивая скулу, подбородок бережным жестом. Губы невесомо дотронулись до его губ, язык дразняще мазнул, ладонь, едва скользнув между ног, легла на бедро — вторая властно, собственнически опустилась на плечо, направляя, увлекая в лиловую темноту спальни. Сквозь шторы почти не пробивался свет, Антон слабо различал тонкий хищный профиль, склоняющийся над ним, распростёртым. Антон пытался подставиться под прикосновения, вздрагивая всем телом от острой, будоражащей грубости пальцев, сменяющейся нежностью губ. Завулон медлил, искушая, провоцируя — и Антон просил, тихо, шёпотом, а потом в голос, вскрикивая, ругаясь, и не было ни стыда, ни неловкости, была только заполненность, болезненно-сладкая, распирающая, и хлёсткие, размашистые движения, и хриплое, рваное дыхание, и ладони, стискивающие друг друга до хруста, и судорога, оставляющая тебя невесомым, распластанным, жадно хватающим воздух. Антон лежал на боку, прислушиваясь к своему дыханию, сбившемуся, но лёгкому, которому в кои-то веки ничто не мешало — и услышал негромкое: — Статуэтка в шкафу в нижнем ящике, Городецкий. Хочешь — полюбуйся, а хочешь — сразу иди домой, у меня ещё полно дел. В глотке резануло, словно его с маху нанизало на рыболовный крючок. Антон прижал руку ко рту, несколько раз вдохнул и выдохнул через силу — и сел, стал одеваться. Его даже хватило на равнодушное «Пока» у двери — скрутило только на лестничной площадке. Как-то он добрёл до Светланы, лёг. Температуру сбили с сорока до тридцати восьми и пяти. Кажется, он пролежал несколько дней, кажется, звонил Гесер. В памяти расплывалось пятнами: вызов в офис, толстая папка, сунутая в руки шефом, такси в «Шереметьево». — Передашь Завулону. Что в папке, Антон не интересовался. Завулон обнаружился в зале вылетов терминала Е с «Комсомольской правдой» в руках. Увидев Антона, он едва приподнял бровь. — Проводить пришёл? — Гесер просил непременно отдать в собственные руки, — Антон изобразил ухмылку, протянул папку. Завулон пожал плечами. — Зачем мне? Пусть новый глава Дневного Дозора с этим разбирается. — Уходишь? — Антон уставился на него в недоумении. — Почему? Серые глаза несколько секунд смотрели ему в лицо без какого бы то ни было выражения — и Завулон опустил маскировочные чары. Его аура, блеклая, тускло-серая, едва мерцала в Сумраке. — Без шансов, Городецкий, — тонкие губы тронула рассеянная улыбка. Завулон поднялся, закинул ремень сумки на плечо. — Будь здоров, не кашляй, не влюбляйся. И шагнул было к дверям своего коридора — Антон вцепился в его локоть. — Погоди, так у тебя ханахаки? Свет и Тьма… Да ты же… Ты погоди, у меня тоже, давно, — рвалось бессвязным потоком. — Надя амулет сделала, он замедляет отток Силы, я попрошу, она тебе тоже сделает, ты только погоди, я же люблю тебя, не знаю, в кого ты там втрескался, но что-то же можно сделать, наверняка можно… Уголки сухих губ слегка опустились, серые глаза скользнули по лицу Антона недоуменным, высокомерным взглядом. — Городецкий, — выдохнул Завулон. Пальцы, унизанные перстнями, легли на запястье Антона, и тут только в глазах Тёмного засияло, заискрилось веселье. — Ты понимаешь, через какую волокиту мне придётся пройти, чтобы получить кресло шефа Дневного Дозора назад? Завулон дёрнул его к себе, прижался губами — как тогда, в холле, и Антон только через пару секунд сообразил кинуть сферу невнимания. — Молчал он, — бормотал Завулон, зацеловывая его шею, оставляя засосы. — Умник. Успеешь на ромашки изойти, пока кое-кто Светлый сообразит… — Ромашки? — выдохнул Антон, вздрагивая от щекотного дыхания над ключицей. — Серьёзно, ромашки? Скажи, что ты пошутил. — Шутки будут потом, Городецкий, — хищно произнёс Завулон, прокладывая портал. — И амулеты от ханахаки ты мне потом покажешь. Можешь, мы сумеем их как-то модифицировать, чтобы они полностью излечивали тех, кто ещё болен. У меня половина Дозора до сих пор цветами харкает. А пока — чем расплачиваться будешь за все эти дни моих мучений? Идеи есть? Антон, конечно, мог бы сказать, что по справедливости платить должен как раз-таки Завулон — но кто в здравом уме стал бы спорить с Великим Тёмным о долгах? Тем более, идей Антону обещало хватить надолго.