Беркут и воробушек

Коу снова плачет и, нет-нет-нет, не навзрыд, боже упаси, мальчикам ведь не положено. Им, вообще-то, много чего не положено, и влюбляться в школьных призраков тоже, но Коу это волнует мало, а сейчас вообще до лампочки (так, пока не припечёт). Может, о последствиях стоило задуматься ещё при самой первой встрече, но о чём может думать наивная бабочка, ни разу не видевшая паутины? А, плевать. Сейчас разумным решением будет искать лишь путь наименьшего сопротивления. Сейчас бы вытереть слёзы, которые льются блядским нескончаемым потоком, и чем раньше — тем лучше, его милый призрак любит ведь поиздеваться над вывернутой наизнанку душонкой. Златовласый мальчик резво мотает головой, дрожащими пальцами тянется к глазам — их бы выколоть к чертям собачьим, вот только больно велика цена. Рукавом утирает солёную воду — нельзя-нельзя-нельзя, чтобы видели — и садится на холодный кафель. Воробьиные крылья утыкаются в жёсткие стены, но Коу даже внимания не обращает — бывало и похуже, к у д а хуже, и воспоминания решили ткнуть носом в это самое дерьмо. Но давайте воспринимать реальность какая она есть, будем честны сами с собой (слышишь, Коу?) и подведём итог, что случится ёбаное чудо, если Ханако не придёт сюда в ближайшие пять минут. Он не телепат, но явно к этому стремится, и об этом лучше забыть, а то станет страшно за свою собственную жизнь. Кстати, жалость-то какая, чудо уже давно сгнило в собачьем желудке с этой самой собакой. Коу шепчет что-то нечленораздельное — кажется, что-то вроде «всё когда-нибудь закончится» — и нет, оно, блядь, никогда не закончится. Самоубеждение — не залог успеха, а самых убогих неудач. Как если бы простынёй накрыть извергающийся вулкан, но, знаете, людей спасает иллюзия спокойствия. Коу было встать собирался и наконец выйти из этого грязного (как ни посмотри) места, но, кажется, не здесь и не сейчас. Может, позже, если встанут ноги. — Неужели плачешь? Какой предсказуемый. Ханако улыбается — именно так это делают психопаты и убийцы, хотя от правды Коу далеко не отошёл — мурлычет и указательным пальцем приподнимает мокрый подбородок. Большим опускает челюсть и опьянённым взглядом смотрит на острые клыки. — Не рыпайся. Вырвать бы да в копилочку трофеев, но тогда они потеряют всю свою прекрасную ценность. Мальчишку-то и не жалко, но его милое смазливое личико лучше оставить нетронутым. Мало ли, когда оно ещё пригодится. Сердце Коу бьётся быстро-быстро: от страха и непомерной любви, найти оправдание которой до сих пор не удалось. Удары эхом отдаются в грудине, ещё чуть-чуть — и сломают оковы из рёбер, но может, оно и к лучшему. А Ханако только ухмыляется: о, как он любит эту смесь отчаяния и боли в чужих глазах, саранчой сжирая очередную свою пассию. Жестоко так, потягивая алое мясо ещё живой и бьющейся в агонии жертвы. Коу ведь не первый и не последний, и мальчик думает об этом с сожалением: не из-за того, что жалко, а из-за того, что не единственный. Мерзотно-то как. За спиной Ханако — крылья, громадные и чёрные, точно отобрал у самого дьявола (на самом деле, крылья беркутовы, но каждый видит то, что хочет). Эти перья — словно куски битого стекла, коконом обворачивают Коу, казалось бы, с такой нежностью и заботой. Но он знает, что нет в этих действиях никакой нежности и заботы, сплошное собственничество и попытка оградить от побега. И попытка очень действенная, из этой блядской клетки не то что не убежишь, даже пытаться не хочется. И жертва, загнанная в угол, теряет возможность даже сопротивляться. Коу вдыхает нервно и пугливо, и Ханако нарочно устанавливает зрительный контакт — так ещё страшнее, и теперь не отличить его от настоящего хищника, а Коу — лишь завтрак-обед-ужин и нескончаемый запас желанных эмоций. Мальчик смотрит прямо в глаза, старается не отворачиваться (кому пиздишь, малыш) и видит в них сплошную бездну: чёрную и необъятную, поглотившую сердце и душу — Коу ощутил мурашками по коже. Дышать тоже страшно. Ханако целуется больно и жадно, и слово «приятно» для этого — чистая случайность. Желание доминировать слишком велико, чтобы о чувствах партнёра заботиться хоть мизерной каплей в ёбаном море похоти. Он рычит — непроизвольно — кусает и без того искусанные губы, обычно до первой крови, и это, блядь, невыносимо, Коу только болезненно стонет в рот, закрывает глаза — может, всего лишь страшный кошмар, который никак не хочет уходить. Слёзы режут глаза, и Ханако это нравится — до безумия. Слизывает солёную дорожку, и воздух теперь пахнет раскалённой сталью, пока багровое марево пеленой накрывает лазурную радужку. Тянет за золотистые волосы, обнажая чистую шею — холст, и сошедший с ума художник теряет самообладание. Коу и правда не был единственным, но именно так у Ханако получается только с ним: запретный плод, как говорится, сладок. Призрак потягивает кожу, оставляет красные следы своих желаний, кусает ключицы и пальцами сжимает рёбра под рубашкой — персональный ад. Инстинкт самосохранения говорит бежать, бежать куда подальше от этого проклятого места, и Коу не понимает своего тела. Не понимает, почему реагирует возбуждением на боль, осознаёт, что ему даже не приятно. Это адски больно, и ничего здесь больше нет, даже капли наслаждения. Мальчик облизывает губы — раны покалыванием и горячей кровью напоминают о себе, пока не заглушает их новая вспышка. На секунду, кажется, даже в глазах потемнело, и Коу опять мычит сквозь зубы, лбом утыкается в чёрные перья. Они жёсткие и неприятные, но сейчас что угодно кажется раем, только бы помогло глушить ощущения — если и на доли секунды, то пускай. Желание гадюкой душит мысли, окрашивает скулы и уши красным, уже даже не стыдно — сейчас просто хочется. Не процесса, а грёбаного конца, хочется просто забыться и проснуться, когда призрак уйдёт и просто оставит его в этом сраном туалете, как делает обычно. Но Ханако почему-то тянет, губами жмётся к впадинке между ключицами, и ни взад, ни вперёд, Коу только жмурится — авось поможет. Страшно — и разум мутнеет, и ни о чём нельзя думать кроме ноющей боли от недавних укусов. Мысли говорят расслабиться — так будет легче, но быстро гаснут с новой болезненно-приятной вспышкой. Коу уже не помнит, как встал на ноги, не помнит, как оказался в закрытой кабинке, и осознание медленно доходит, когда чужое колено раздвигает ноги и утыкается в пах — теперь там жарко и тесно, а вязкое тепло противными волнами струится по венам. Коу уже не открывает глаза — оно и не впервые, но хоть бы закончилось побыстрее, уже даже неважно, как. В голове пульсирует один лишь страх, плетью заставляющий получать и не противиться. А они, блять, даже не встречаются. Их положение было принято аксиомой, с чужим согласием или нет — всё равно. Меняя очередную свою жертву, Ханако хочет почувствовать себя живым (как ебануто), а Коу без остатка отдаётся первому встречному. Две стихии, как говорится, нашли друг друга, но немного потерялись на жизненном пути. Вернее, Коу так себя успокаивает, хотя сердцем понимает, что призраку просто в е с е л о, но думать об этом боится, а мысли так и заросли паутиной в своём собственном бардаке. Мальчик руками хватается за крышку туалета — чтоб не упасть, уж наверняка — и покорно следует желанию чужого тела. Жертва, перестающая сопротивляться, становится неинтересной: пустышка и неживая кукла, и Ханако недовольно выдыхает в шею (для таких случаев у него ведь есть Нэнэ). Ему почему-то становится жалко: впервые, и он шепчет что-то утешительно-горячее, а в голове мелькают нерадостные образы голодного коршуна и забившегося в угол воробья. В принципе, ничем не отличается от реальности, как здесь ни смотри. Ханако никогда и никому не скажет, что боится сам: боится неизвестности и чувств, таких, чтоб настоящих, человеческих, боится ангелочков чужой души, к которым собственные бесы потихоньку привыкают. Коу должен был служить лишь перевалочным пунктом, но игра на выживание ненароком затянулась: победителя не будет при любом исходе, и Ханако остаётся лишь оттягивать трагичный исход. Жить, так вместе, умирать, так обоим, и, какая, блять, романтика, в несуществующем гробу будут лежать тоже вместе — садист и мальчик со стокгольмским синдромом. Ханако знает: ослабишь хватку — и под напором чувств сдастся сердце. Если не получается врать самому себе, то пусть хотя бы Коу пожинает плоды чужой неуверенности. В какой-то момент призрак просто не может: отстраняется и стоит напротив, и тяжёлый взгляд застывшего янтаря мажет про раскрасневшемуся личику. Хотел было прошептать тихое «не бойся», но бесполезно — просто не может. Говорит «закончим потом» и уходит в неизвестном направлении. Быстро, потому что невыносимо, потому что просто стыдно. С самого начала он был дьяволом, по своей прихоти совратив это невинное создание. О, если бы он мог умереть дважды, непременно бы спрыгнул со школьной крыши. И Коу сползает по холодной стене вниз, падает на пол — он рад, безумно рад концу, а сейчас заново объясняет себе, что у Ханако просто странный способ любить. Раны, оставленные призраком, заживают быстро, и Коу опять думает, что всё в порядке — никаких следов ведь не останется. Распластавшиеся крылья подрагивают от холода, и Коу видит вырванные перья — ударялись о стены слишком часто в бессмысленной попытке взлететь. Он смотрит в потолок, и разноцветные плиточки сливаются в одно бурое пятно, до сих пор плывёт багровое марево, и в этом море он, кажется, видит звёзды. Что-то подсказывает, что это всего лишь спектакль разыгравшегося сознания, и Коу думает о том, что всегда может быть хуже, н а м н о г о хуже, но конкретно сейчас ему хорошо. И не страшно.