Если бы я был рыбой

      Антон понимает - как раньше больше не будет.       Антон понимает - болтаться на Рубиконе бесконечно не получится - больно строгие пограничники. Бросай свою монетку, вытягивай спичку, говори, в какой руке - или возьми свое войско и себя в руки, повернись спиной и отступи, тебя даже никто не осудит - не посмеет, только сделай уже что-нибудь, ну хоть что-нибудь, а!       Ты либо запрыгивай к Харону в лодку и дай ему править, потому что сам ни черта в этих водах и плавсредствах не смыслишь, либо греби от берега со своими веслами и не мешай швартоваться.       Антон понимает - он где-то с треском и грохотом проиграл(ся), сдал(ся), проебал(ся). Не понимает только где. Когда. Уважаемые знатоки, что в черном ящике?       День катится к закату, духота отпускает, бетонная плита тяжелеет. Антон идет в ванную, плещет в лицо холодной водой, закрывает глаза руками - не помогает. Слышит звук сообщения, срывается с места, хватает телефон - а вдруг - нет, Дима.       «Ты себе хотя бы не ври».       Иди туда - не знаю куда. Принеси то - не знаю что. Спасибо, друг.       Антон открывает контакты. Зависает на первом в списке. Нажимает на вызов. Гудок-второй-третий-ну и что он ему скажет? Что еще он может сказать? Очередное «я так соскучился»? Снова «прости, прощай, привет»? А что он не скажет? В очередной раз, снова не? Не надоело, Шастун?       Сбрасывает.       Бетонная плита тяжелеет, атлант не расправляет плечи.       Антон щелкает зажигалкой, затягивается, выдыхает. «Курение убивает», - говорит Арсений пару месяцев назад. «А Арсен улыбает», - басит Антон, ловит вспыхнувший напротив взгляд и понимает - разводя костер, надо было готовиться к тому, что на дым кто-то явится. И ладно бы просто явится - возьмет его за руку, прыгнет через пламя и попрется в самую глубь леса искать цветок папоротника.       Телефон молчит, плита тяжелеет, малиновый закат стекает по стене.       А чего он, собственно, ожидал? Что на том конце провода только тем и заняты, что сутками гипнотизируют взглядом экран, чтобы тот загорелся от его входящего вызова? Что снова захотят слышать сбивчивые «Арс, ты пойми», «Арс, я не знаю», Арс-Арс-Арс, бесконечные три буквы, на которые Антон себя посылает, срывающиеся в раздраженное «бляяя», скатывающиеся в злое «Сеееня»? Антон бы сам себе тоже не перезванивал, а еще с удовольствием бы съездил себе по роже. Вот это было бы правильно, да, вот именно это, а не обниматься и принимать объятия в ответ.       Голова - чтобы думать, Антон, а не только чтобы туда жрать и оттуда ржать. Чтобы думать, прежде чем так нагло и самоуверенно красть взгляды голубых глаз, долгие, мягкие, ласковые, глубокие - для Антона, лично в руки, пожалуйста, осторожно, хрупкое стекло. Чтобы думать, прежде чем вот так вот наклонять голову, улыбаясь смущенно опущенной напротив голове и спешно поправляющим сбившуюся челку пальцам. Чтобы думать, прежде чем ненарочно, ну конечно, ненарочно отвечать на случайные прикосновения к пальцам, рукам, плечам, а потом - прежде чем беситься от того, что они случайные, и ненарочно, ну конечно, блять, ненарочно сделать их задуманными, специальными, личными. Господин Шастун, у нас есть для вас эксклюзивное предложение, раз вы такой уникальный долбаеб.       Голова - чтобы думать, Антон, потому что потом будет поздно. Потом - когда почувствуешь, что расставаться не хочется ни на секунду, черт бы побрал эти праздники и разницу часовых поясов, если «катастрофически тебя не хватает мне». Потом - когда будешь звонить ему в три часа ночи, уверенный, что ответят, и орать на весь дом «все, что тебя касается, все, что меня касается», цокая на эти «ца», слушая, как в ответ смею-ца. Потом - когда обнаружишь себя лежащим под елкой на полу его квартиры, на абсолютно трезвую голову плывущим по морю, накатывающемуся волнами так близко, так катастрофически рядом, когда так сладко потянет внизу живота, что кричи-не кричи - не вынырнуть, а ты бы и рад захлебываться. Потом - когда «с новом годом, Арс» - и солоно на губах, и в голову бьет его запах, и с ног сбивает шторм, а после, когда сплетаясь пальцами, запутываясь друг в друге, связываясь морскими узлами, завязывая алжирский узел, поймешь, что как раньше больше не будет. Когда осознаешь, что и он это понял. Потому что когда наступает это «потом», Антон, когда Рубикон уже был уничтожен, а Карфаген уже был перейден, думать поздно, о чем-то думать слишком поздно, а воздух тут нужен, чую, вот никак не тебе, потому что лежите вы в такой огромной луже, в которую вместе, взявшись за руки, радостно прыгнули, но кислородный баллон ты додумался взять только себе. Почему захлебнуться хотелось тебе, а тонет - он?       Телефон продолжает молчать, малиновый закат рисует на земле, в зажигалке кончается газ, Антон кончается тоже. Бежать из-под плиты невозможно, жить под плитой - невыносимо, как и носить ее. Какого черта Антон все разводит и разводит цемент водой, шматами укладывая новые слои, он не имеет ни малейшего понятия. Поздравляем тебя, Антон Андреич, с днем строителя: вот уже сколько времени кряду ты строишь из себя хуй пойми что.       Хотел плыть, как все? Так плыви, Шаст, плыви, что же тебе не плывется? Чуда ждешь? А чудо тебя не ждет и молчит тебе в телефон.       Арса всегда было мало. Арса хотелось больше: надышаться им - задыхаться им. Арс опьянял и окутывал, успокаивал и убаюкивал, околдовывал и подчинял. Вода смыкалась над головой Антона, в глазах темнело, легкие сдавливало, кислорода оставалось на пару вдохов - и Антон испугался. Это Арсений со своим личным морем родился - еще бы не научиться плавать - а вот Антон, видимо, был награжден чугунной головой, которую так быстро тянуло ко дну. Ему бы разглядеть, что рядом с ним не медуза фантастической красоты и такой же фантастической опасности, а дельфин, что его и к берегу донести может, и на воде удержать (хотя какой, блять, дельфин, Арсению трезубец дай - он и толщу воды в стороны разведет, и в рыбу превратит - подмены Посейдона и не заметишь, это Посейдону еще постараться надо, чтобы Арсения подменить), но какой там - Антону понадобился бы перископ. Думать он вовремя не научился - чувствовать вовремя и подавно.       Контроль утекал сквозь пальцы, от недостатка воздуха кружилась голова, сквозь щели в трюм заливалась вода, а крыша ощутимо начинала подтекать. Они ссорились до сорванных голосов - они мирились после до хрипоты. Арсений не понимал, что Антон хотел от него, Антон не понимал, что хотел от себя. Сброшенные звонки, слитые встречи, неотвеченные сообщения - Антон строил дамбу, все больше и больше стараясь закрыться от, казалось, неконтролируемого потока сознания.       Стена становилась выше - орать приходилось громче, крики тонули в бетоне и доходили рваными обрывками, Антон бросался на стену, пытаясь хоть что-то услышать и понять, терпел неудачу за неудачей, разбивал кулаки - каждый раз о тебя разъебываюсь - и не видел следов крови от разбитого с той стороны лба.       А потом все стихло. Антон решил, что он достаточно твердо стоит на земле, чтобы не слышать ни часов, ни чаек, чтобы послушно выключить сердце. Все сказано, стена достроена, спасательный круг надет.       - Арс, мне надо подумать.       - А ты сумеешь?       - Так будет лучше нам, поверь.       - Нам или тебе?       Посмотри назад - за тобою дверь.       Антон выходит на балкон, находит вторую пачку сигарет, курит медленно, чтобы не выйти из себя, хоть и понимает - чтобы из себя выйти, надо сначала зайти. У Антона ощущение, что он закрыл дверь не с той стороны и до сих пор не вернулся. Бетон давит невыносимо. В бетоне воздуха нет. Воздух есть в воде.       Арсений не пишет, не звонит, не объявляется на пороге. Антону кажется, что ему дышится полной грудью, кажется недолго, ровно до того момента, как до него доходит - ему пиздец. Чистый воздух, как едкий дым - совершенно не пригоден для дыхания, потому что рыбы не живут без воды. Антон набирает номер, один гудок - второй - третий - сбрасывает, записывает голосовое, отправляет, удаляет, пишет сообщение, стирает, закидывает телефон подальше. Телефон в отместку продолжает выразительно молчать.       Дима приходит к Антону раз в неделю, Антон не приходит в себя вообще. Дима говорит, что Шаст заделался уроборосом, Антон косит под свой телефон. После очередной ночи в очередном клубе, куда Антон тащится «проветриться», Дима сгружает безвольную двухметровую рыбу-меч на кровать, накрывает одеялом, открывает окно, ставит воду на тумбочку, убеждается, что пьяные вопли сменились на тихое сопение, качает головой и едет домой. С утра Антон снова не найдет почву под плавниками, в смысле, под ногами.       Малиновый закат вот-вот стечет по стене и дорисует на земле, когда Антон понимает, что нихера он не понимает, зато чувствует и высыхает. Бетонная плита становится поперек горла, Антон обувается, закрывает дверь, бредет на ватных ногах, словно разучившись ходить или вовсе никогда не умев, подходит к знакомому дому спустя, кажется, целую вечность, поднимается на этаж - и зависает.       Что он ему скажет? Что еще он ему может сказать?       Что он все прохлопал своими большими, как у Дамбо, ушами, пока дамбу строил?       Что без него - прямая дорога на рифы, а с ним - ко дну после «ранил-ранил-ранил-убил»?       Что...       Дверь открывается, Арсений стоит на пороге, смотрит на Антона в упор. Бледный, острый, прямой, красивый до безумия и помешательства. О взгляд можно порезаться - трезубец здесь ни к чему.       Антон смотрит, не отрываясь, и слышит у себя внутри «ранил».       На твоем лице - бог, на моем виске ствол.       «Ранил».       Антон волнуется раз.       - Если бы я был рыбой, я был бы хуевой рыбой: плавал бы как попало, все время бы, блять, тонул.       Море волнуется два.       Арсений осекается на полувдохе - и слышит «ранил». Антон ему - маяком в тумане, полярной звездой и ветром попутным. Антон для него - ласковым бризом, теплой волной и кромкой берега близкой.       - Мое море, прошу тебя, не выплюни меня на берег, - выдыхает Антон, и спасенные моряки сходят на землю.       Взрыв - дамба падает бетонными обломками и скрывается под хлынувшими потоками воды.       Антон делает вдох.       Арс выдыхает, когда берет его за руку.       - Пойдем, покажу тебе, как по воде гуляют.       Арс не волнуется три.

Малиновый свет упал на окна. Танцует во тьме пара влюбленных.