Свободный

Подумаешь, всего каких-то пару недель назад всё ещё было хорошо. Дин любил Сэмми, он хотел спасать людей, восстанавливать этот грёбаный мир. Он любил Каса, его самого лучшего друга, которого никто бы не смог заменить. Он любил Бобби, любил Джона Винчестера, свою маму. И ему было так больно знать, что их нет. Ему было страшно, невыносимо остаться одному. На протяжении всей жизни винить себя, убиваться, истязать. Становясь всё слабее. Всё ненадёжнее. Изламывать себя, лишь бы не чувствовать эту гнетущую, всепоглощающую и бездонную пустоту. Где-то очень глубоко, на самом деле, ничего в нём не было. Не было никаких сожалений, никакой боли и никакой любви. Там было спокойно и неимоверно тихо, пока не щёлкнешь пальцами. И вот: уже играет любимый трек. Слышен шум дождя и рычание отцовской Импалы. Настоящего Дина никогда не существовало. Его машина была отцовской, его музыка была отцовской. Любовь к Сэму была вынужденной, семейный бизнес, который вбили ему в мозг, как он важен для Винчестеров — это чёртово спасение миров. Он был кем угодно: отцовским солдатом, любящим братом, другом, охотником. Но не Дином. Больше не было Дина-ангелочка с мечтами и будущим. Не было с тех самых пор, как родился Сэмми. В тот момент Дин примерил на себя первую шкуру, спрятав и похоронив где-то очень глубоко свою детскую обиду. Настоящий Дин был ребёнком, забитым и запертым слишком хорошо. Слишком надёжно. Для того, чтобы не дать ему шанса быть тем, кто он есть. И он не имел права на возражения и сожаления. Этот ребёнок не знал что значит — любить и быть любимым. Это была маленькая нелюбимая пустота. Нелюбимая ни Дином, ни кем-либо вокруг. Это чёрное бесчувственное ничто не смело подать голос, оно не мешало ненастоящему Дину жить, чувствовать, и раз за разом менять себя досконально. Перекраивая всё своё сознание, в корне меняя себя и свою жизнь. Но не прикасаясь к этому маленькому и тихому Дину, послушно молчавшему и лишь ждущему момента, когда он сможет немного пожить. Когда он сможет стянуть все наброшенные и прикрывающие его, совершенно ненужные, чувства. Он лишь ждал, когда ненастоящий Дин откроет для него дверь. Когда он устанет, когда по-настоящему сломит самого себя, по-настоящему умрёт. Дин никогда себя не боялся, сколько бы снов он не видел, сколько бы не блуждал по своей пустой голове. Это была словно вражеская опасность. Очередной будущий Армагеддон, живущий в нём. С Винчестерами вечно было что-то не так. И старший брат не был исключением. В то время, как Сэм яростно боролся со своей судьбой, с демонской кровью, Дин сражался с самим собой. Он знал, что это пустое настоящее я, никогда нельзя выпускать в свет. Никто никогда не увидит его, ни Сэм, ни Кас. Пусть они знают, что ему больно и страшно. Но они никогда не узнают, как и сам Дин, как ему всё равно. Настоящего себя он забил в гробу, надеясь, что никогда не даст ему шанс. Что никогда не опустеет. Наполняя себя всем, что могло не впустить пустоту, Дин страдал, неимоверно долго страдал. Улыбка и пощёчина, плётка и пряник. Боль и Сэмми, но только не пустота. Он никогда не выпустит это ничто, никогда-никогда не даст ему шанс. Ведь он не достоин на жизнь, пусть он захлебнётся в сожалениях, утонет в собственных терзаниях. Раз за разом прокручивая удар по лицу от Сэма в своей голове. Презрительный взгляд отца, развернувшегося от него Каса. Снова и снова топя себя в этом дерьме, но только не дать шанс. И вся боль словно исчезала в нём, он насквозь пропитал себя виной, даже не помня за что. Но это не помогало. Это превратилось в поиск острых ощущений, которые всё быстрее становились повседневной рутиной. Неосознанно, Дин тушил свою пылающую надежду, убивал не только себя, но и всех вокруг. Но Дин не исчез. Он был словно сухой островок среди всех этих эмоций. Сражаясь с самим собой, Дин снова и снова упивался страданиями. Господи, как ему это было нужно. Это было для него как потребность дышать, как горячая кровь в его жилах. Больше, ещё. Наполнить себя до краёв, не выпуская настоящего себя, сохраняя всё что он построил за столько лет. Он не должен был разрушить его любовь с Сэмми, свою жизнь. Только не снова, только не опять. Ведь он так старался, старался не упасть в пустоту, в ничто, стать ничем. Пустым Дином, не умеющим страдать. Стать настоящим. И сейчас, спустя всего-то пару недель он стоял над обломками своей жизни. Она рушилась, как домик из ломких спичек. Он стоял перед своим любимым Сэмми, ощущая на своём горле холодную сталь демонского клинка. Как же ему была нужна эта боль. Наполнить себя, отстроить свою жизнь. Ведь сейчас он так свободно дышал, ему было так хорошо, как никогда. Никогда раньше. Он так устал. И сейчас он был по-настоящему счастлив, по настоящему пуст. Широко улыбаясь, чувствуя как сводит щёки. Ему было так хорошо. Неимоверно, неописуемо. Он дышал, жил, существовал. Дин наконец дождался своего падения, дождался, когда он умрёт. Больше никогда он не почувствует ничего, кроме этой безграничной свободы. От осознание этого хотелось улыбаться, до несуществующей боли. Хотелось убивать без сожалений, не чувствовать, не думать. Только наслаждаться, упиваться всем, что он может. Никто бы никогда не понял как это здорово: быть тем, кто он есть. И заливаясь звонким, нечеловеческим смехом, который отлетал от бетонных стен, пробираясь холодом, бессердечностью и пустотой, заставляя Сэма дрожать, прижимая холодный нож к его глотке. Этот смех был настоящим, он был громким и не прекращался, пока не добрался до настоящего Сэма, в самую глубину. Пока не заставил его понять, что Дин никогда его не любил. Дин схватил Сэма за запястье дрожащей руки. Больно сжимая, чувствуя, как быстро бьётся его кровь под его пальцами. Как он сломлен и как он страдает. Господи, как же это было приятно. Заставить Сэма узнать, что значит тонуть в страхе за настоящего себя. Что значит чувствовать боль. Как же было бы приятно почувствовать его горячую кровь на своих губах. Откусить его язычок. Сломать его рёбра в своих пальцах. Раскрошить, испортить. Без сожаления и боли. Смотреть как текут слёзки по его щекам, солёные и приятно тёплые, заливаясь в изуродованный рот. С откушенными Дином губами, выдранными с корнем зубами и превратившимся в кровоточащую тёмную дыру. Слушать его неимоверно долгие завывающие вскрики, мольбы. И утверждения, что это не Дин. Это не Дин. Он не настоящий. Так хотелось прижать его к себе и с трепетом слушать, как с хрустом ломаются его позвонки. Так хотелось уничтожить то, благодаря чему Дин запер настоящего себя, затапливая невыносимой болью. Подстраивая под него свою жизнь и теперь смотреть, как гаснет в глазах его Сэмми то, что ему было столь же дорого, столь же недостижимо, как его личная свобода. Смотреть как он перестанет ждать, как он перестанет хотеть, любить и чувствовать. Затем медленно провести пальцем по его щёчке, нежно. И с удовлетворением ощущать, как он дрожит под его прикосновениями, но не смеет отстраниться. И откусывать от него маленькие кусочки, очень-очень долго. Столько же, сколько Дин был заперт. Отдирать по ноготочку под срывающийся визгливый плач. Именно так. Уничтожить его настоящего Сэмми, отрезать от него ушки, волосы, подпалить его длинные реснички. Чтобы ничего не осталось. Совершенно ничего. Топить его, продрать насквозь, ощущая как по члену будет струиться кровь из разодранной в мясо, до самой кости, дырки. Как же долго Дин мог с ним развлекаться. Всё крепче сжимая руку Сэма, Дин прижал нож к своей шее сильнее, пока красная струйка не побежала по лезвию. Его смех не прекращался, становясь то истеричней, то ниже и счастливее. — Мне всё равно, Сэм!