Весенние грозы

Утро раннее, преступно раннее, но в спальне четвёртой едва ли кто-то есть – почти летние ночи выгоняют из комнат чуть ли не всех – во двор, на чердак, на крышу, вывешивают обитателей Дома болтаться на подоконниках, высунувшись в распахнутые окна. Подходя к двери ближе, Сфинкс склоняет голову и прислушивается – внутри действительно не больше четверых, да и те вряд ли спят. Надышавшийся весной, наглотавшийся утреннего прохладного и остро пахнущего воздуха, Сфинкс толкает дверь и проскальзывает внутрь, в теплую и уютную темноту, мурлычущую голосом заедающей кассеты в магнитофоне. На одной из верхних кроватей шевелится Горбач, сонно нашаривающий что-то под подушкой. Слегка сдвигается занавеска, и темнота чуть рассеивается у окна. Слепой молча стекает на пол, шагает к общей кровати – пустой (Табаки вторую неделю таскает Лорда на ночные экскурсии, выворачивая мозги последнего наизнанку, почти буквально), застеленной и уже почти прохладной – и устраивается у стены. Быстрая чёрная тень отделяется от одного из углов и, звякнув гитарой, скользит мимо Сфинкса, обретая очертания Волка, и большая кошка вздрагивает, длинно и мучительно – перед тем, как влезть на кровать между ними. Разделяя. Соединяя. Волк с отсутствующим видом встряхивает пухлой тетрадкой и садится к стене, шелестя листками и выискивая что-то среди наползающих друг на друга строчек. Волосы падают ему на лицо, и он то и дело тихо фыркает. Но стоит Сфинксу откинуться назад, целя затылком куда-то в район свитера Слепого, рука Волка собственнически ложится на его колено. Ни слова. Ни звука. Ни взгляда. Один жест. Не смей. Слепой невозмутимо опускает ладонь на шею Сфинкса. Сфинкс боится и думать о том, чтобы вздохнуть. *** Это продолжается уже слишком давно. Они даже не отследили, когда это началось. Он никому не говорит о своих мыслях, подозревая, что двум волкам давно о них известно. Подозревая, что если он озвучит, отделаться от них не станет возможным никогда. Ему больно, ему физически больно от этого противостояния, не всегда молчаливого, не всегда бескровного, зародившегося еще тогда, после Могильника. Всё, что он может, чтобы хоть ненадолго это останавливать – отдавать себя им. Сразу двоим. Без остатка, потому что иначе не может, потому что не имеет права выбирать, потому что давно уже – отдал. Не подумав, не предположив, что дальше, как дальше – отдал. В прошлом остался испуг маленького Кузнечика, в прошлом – «я не игрушка, меня делить!», в прошлом невыразимый взгляд Слепого, треснувшая об косяк дверь за Волком и его собственные, спрятанные в коленках слёзы. *** Гроза бродит над ними все время, молнии посверкивают вдали, гром бурчит всё еще слишком высоко. Но острый тяжелый запах озона, проникающий прямо в кровь, ощущают все трое. И когда две ладони сталкиваются на груди Сфинкса, воздух застревает в лёгких у каждого. Они не собираются делиться или отступать. Они не будут решать или выяснять отношения. Ему выбирать. Выбирать, когда выбора нет. Он решает за всех. Зелёные глаза сами собой зажмуриваются еще крепче, но даже сквозь веки он видит взгляд Слепого. Волчьи пальцы с грубыми от струн кончиками проходят сквозь него, заставляя едва заметно выгибаться. Ни слова. Ни звука. Ни взгляда. Одна мысль. Сколько хватит меня?