yeah i want you to be mine

      Ныне на собраниях сидел какой-то офицерик, совсем молодой и красивый. Петр недолго о нем думал, — явление частое — да и тот никак себя не выделял. Молчал, писал что-то в свой блокнот и пристально смотрел на всех, а иногда с его стороны был слышен тихий смех. Совсем неожиданным был для Верховенского сложенный в четверо листок бумаги с аккуратными карандашными буквами от некого Э. Он предупреждал, что зайдет к нему для приватного разговора, ближе к ночи. Петр лишь с непонятным интересом хмыкнул и бросил к остальному, ещё раз задержав свой взгляд на заглавных буквах. — Петр Степанович, не смейтесь только, — вот уже полчаса, как Эркель прибыл к Верховенскому, да только говорить нормально не может — о слова спотыкается и пуще смущается. А Пётр усмехается, как бы не замечая, и говорит много, не даёт вставить ни слова. — Да ты говори, говори. Слушаю я, — Верховенский нетерпеливым жестом скрещивает пальцы и лукаво смотрит на юношу. — Понимаете, тут такое дело. Если кратко. Я о вас много слышал. Разного, — щеки Эркеля краснеют от своих же речей. Он теребит край шинели, вычищенной им накануне, а взгляд устремлен вперёд. Сильно хочется опустить голову, но парень чувствует, что нельзя так, неправильно. Петр Степанович тогда ещё больше ухмыляться начнёт. — Есть у вас, говорят, свое тайное общество. Вступить хочу. Я ведь всё понимаю. Недаром, студент! Знаю, чего вы желаете... и хочу помогать. — Ба! Да ты служить мне надумал? Это правильно, верного человека выбрал. — Петр быстро подходит к парню, да так близко, что Эркель поневоле отшатывается. Верховенский качает головой и продолжает громко говорить. —Мне говорили, что у тебя больной родственник. Из-за денег, значит, пришёл. Отчего же не пошёл к Ставрогиным? — Верно говорили, Пётр Степанович. Матушке деньги на лекарства нужны, а я не могу всё полностью обеспечивать, — дыхание у Эркеля совсем частое, грудь быстро вздымается и говорить тяжело. Парнишка боится, но показывать не желает, однако Пьер все подметил своим острым взглядом. От этого не по себе, и он отступает на шаг. — Только я не могу милостыню брать, не могу и всё. Мне показалось, что— — Всего-то? С этим мы решим, верно, — Верховенский перебивает мальчишку и подходит так близко, что их лица в паре сантиметрах оказываются. Петру это совсем не мешает говорить. — В конце месяца получишь немного денег. Если, конечно, будешь стараться. Что он имел под этим ввиду, Эркель так и не понял, но уже открыл рот, чтобы высказать горячую благодарность. Чужая рука в перчатке в какое-то мгновение взметнулась вверх к лицу светловолосого. Опять Верховенский не даёт ничего сказать, только неторопливо проводит пальцем по нижней губе, сам же себе одобрительно кивая. Рот у парнишки предательски закрывается. —Но, но. Шире. Пётр Степанович говорит гнусавым голосом и двумя или тремя пальцами проникает тому в рот, надавливая на язык и ощупывая одновременно. Эркель сдерживает слюну, как может, но кожаные перчатки ещё хуже настоящих рук: грубо скользят по шершавому языку, слишком холодные, в отличие от самого Эркеля. Верховенскому потешно с красного лица мальчишки, с его смущения; пальцы его все дальше идут, исследовав язык, тянутся к глотке и Эркель больше не выдерживает. Слезы брызгают из глаз, отчего Петр брезгливо отстраняется, вытаскивает смоченные мальчишечьей слюной пальцы, слегка качая головой и наблюдая за смутившимся юношей, который теперь спешил уйти. Милый малый. — Неплохо для первого раза. Приходи завтра.

***

— Извините, что ждать заставил. Запыхавшийся Эркель возникает на пороге. Парень весь вымокший из-за проливного дождя, который идёт с самого вечера и даже не думает прекращаться. Петр Степанович приветливо кивает, отмахиваясь, — слушать жалобную историю, почему тот задержался, слишком скучно — и опять поворачивается к столу, делая вид занятого делом человека. Довольная улыбка и рассеянный взгляд сдавали его. Эркель же поспешно сбрасывает свой мундир, так и липнувший к телу, оставаясь в одной рубахе, простой и хлопковой, и делает несколько коротких шагов к хозяину дома. — Ничего, это ничего. Я же вижу, что ты не преднамеренно, — Верховенский поворачивается к нему со своей лисьей улыбкой, как только чувствует юношу подле себя. С мокрыми растрепанными волосами он ещё лучше выглядит, словно маленький невинный ангелочек. Это сравнение так ему понравилось, что сдерживать ухмылку он более не мог. Поручику это не нравится, светлые брови его чуть хмурятся. А Пьеру это только настроение поднимает. — Неужто не рад мне? А я ведь счастлив, что ты пришел. — Вы же просили, Пётр Степанович, как я мог не прийти. Эркелю всегда тошно от притворства Верховенского. Никогда не прекращал он сыпать хорошими словами, даже спустя столько времени, проведенного вместе. Иногда, конечно, тот забывался, говорил с ним совсем по-настоящему, а он только и рад этому. Мгновения эти в памяти отпечатываются, никак не забываются. — Да, я же тебя не принуждаю, малыш Эркель. Петру нравилась эта реакция на прозвище. Эркель вдруг вспыхивал то ли от злости, то ли от смущения и замирал. Верховенский тут же этим пользовался: трогал за подбородок и губы, как бы дразня, грубо прикасался к коже за ушами и на спине, отчего тот покрывался мурашками. Вот и сейчас пальцы его ловко уже расстегнули пару пуговок, оголяя бледную грудь. — Ты ведь пришел еще и потому, что нравится тебе это, верно? Эркель кивает, смущённый чужими действиями. Он еще привыкнуть не может к его своеобразным ласкам, когда сам дотронуться до «наставника» не может. Единственное, что ему позволялось — опускаться на колени перед расстёгнутой ширинкой Верховенского и принимать его орган. Делал Эркель это медленно, отчего торопливый Пётр Степанович всегда злился и руками, — непременно в перчатках — направлял его, надавливая на голову мальчишки. Крайне неопытный и неумелый в этом, Эркель постепенно научился, как делать приятно, но глубоко заглатывать все равно не мог — непременно давился и задевал зубами чужой член. Однажды Верховенский влепил ему несколько пощёчин за это, но осознав, что тот по-другому не может, стал относиться к этому спокойней. В любом случае, маленький ротик этого солдатика приносил ему удовольствие: ни одна бы девка так не смогла, как это делал Эркель. А изливаться ему в рот еще приятнее. Чужие красные щеки ещё больше пылают, пока по подбородку случайно течет слюна, смешанная с чужими семенем. Петр тогда со смехом приказывает глотать и наблюдает за зажмурившимся Эркелем, который проходит через порог брезгливости и покорно выполняет это.

Сегодня был другой вечер? Петр Степанович не отпустил юношу, когда он удовлетворил его, а поднял с колен за подбородок и дал свой платок, брезгливо отпрянув, пока он приводил себя в порядок. С волос его капала вода, которая уже и на Пьера попала, только он, казалось, этого не замечал. Эркель так и стоял, прижавшись животом к чужому столу, дабы скрыть собственное возбуждение и пытался думать. Мысли его совсем не клеились, тем более речь, а вот Пётр Степанович всё болтал, не переставая. Да и действия начал позволять себе такие, каких раньше не было. Подойдя вновь, почти вплотную, начал щипать за ягодицы, оттягивая ткань мокрых брюк. Слишком внезапно это было для Эркеля. Он попытался повернуться и оттолкнуть того. — Тише стой, я ведь не укушу, — Пётр одной рукой до спины мальчишеской дотронулся, отчего тот вроде бы успокоился. Верховенский же быстро это приметил и одним движением нажал на лопатки, заставляя опуститься верхней половиной груди на стол. Тот так и сделал, скрестив руки и уронив на них голову. Дышать стало очень трудно, ему будто горло кто-то обхватил щипцами, когда Пётр спустил его штаны до лодыжек. Эркелю вдруг стало так стыдно собственной наготы. — Может не нужно это, Пётр Степанович, — Эркель вздыхает и напрягается всем телом, не находя сил, чтобы пошевелиться. Опять он застыл в сковывающем ужасе и желании, полностью неосознанном. Стыд на кончиках пальцев и щеках. — Ох, да ты верно шутишь. Смотри, тело твое совсем другого мнения. С этими словами он ловко прикасается к чужой возбужденной плоти, совсем на мгновение, но Эркелю и этого хватает. Парнишка томно стонет и кусает собственные губы. Верховенский доволен этим и, посмеиваясь, словно это все забава, водит рукой по чужим ягодицам, секундно попадая холодной кожей перчаток по тугому кольцу мышц. Эркелю от этого хорошо, он пытается сдерживать вздохи и пыхтит. Ему кажется, что неправильно это, что оттолкнуть этого прихвостня от себя нужно, пожелать уйти и не возвращаться. Но страх потерять своего вдохновителя и наставника слишком сильный. Поручик расслабляет мышцы, а Верховенскому только это и нужно. Пальцем он торопливо проникает во внутрь юноши, отчего тело пронизывает боль. Эркель терпит, сжав кулаки и кусая губы, пока уже два пальца растягивают его. Кажется, что предела этому не будет, а Пётр будет вечно со смехом это делать, но неожиданное чувство заставляет вздрогнуть, как от удара молнии. Верховенский вдруг стал надавливать на одну точку, отчего в глазах сразу зарябило и Эркель не смог больше сдерживатьсяя — громко застонал, переходя на крик. Пётр Степанович улыбается довольно, глядя на дрожащего и стонущего солдатика — о, этот голосок так тешил его самолюбие. Решив более не терять времени, он схватил одной рукой за белесые волосы неспокойно лежащую голову Эркеля, и налюбовавшись пунцовой кожей его, так заметно выделявшейся, отпустил, чуть похлопав по плечам и опять пристроился сзади, только уже не с пальцами. Играясь, медленно входит затвердевшей плотью в горящее тело. Эркель сжимается весь в лихорадке, но понимает, что так только будет хуже и хуже, пытается переключить внимание на что-то, только бы боль не чувствовать. Верховенский расщедрился даже на похвалу, когда юноша так покорно принял его. Ему нравится, как тот начинает извиваться на столе, когда Пётр начинает двигаться быстрее. Нравится, когда Эркель наконец перестает стесняться и не сдерживает прикосновений к себе, убирая руки из-под головы и гладит свой член ладошками, зная, что Пётр Степанович этого никогда ему не сделает. Нравится громко скулящее тело под ним, когда они почти одновременно кончают: Верховенский — внутрь чужого тела, Эркель себе на руки и сапоги. Картина премерзкая, от того и нравится ему. Он отстраняется, довольный и запыхавшийся, приводит себя в порядок, пока блондин без чувств сваливается со стола. Ноги его затекли от неудобной позы и совсем не слушаются, а все тело горит, будто побили палками. Тем не менее, ему нравится. Петр Верховенский наконец открылся ему, открыл часть своей натуры. Кажется. Эркель так и не смог одеться, и тем более уйти. Ему лишь хватило сил сбросить оставшуюся одежду и без чувств свалиться на чужую твердую кровать. Пьер недовольно фыркает. Бельё теперь придется поменять — парень тут же смял все и измазал. Но скрыть довольную улыбку очень сложно при виде этого сопящего мальчишки с растрёпанными светлыми волосами и беззащитным взглядом. — Ты славно постарался, малыш Эркель.