Друг прелестный

В ответ на звонок колокольчика в двери открылось маленькое окошко. — Чего изволите? — хрипло поинтересовалась появившаяся в нем бородатая мужицкая голова. — К Венере Ивановне я. К Афродите Батьковне. На свидание, — нараспев пояснил посетитель. — Нет такой, — неуверенно пробормотал привратник. — К нимфам и гетерам я, — терпеливо пояснил пришедший. — Нету у нас таких, — настаивал на своем бородатый детина. — Что ж ты непонятливый такой, милейший? — шутливо рассердился посетитель. — К девкам я. К девкам. — Так бы сразу и сказали, — засуетился привратник, отпирая засовы. — Проходите, барин. Милости просим. Заслышав шум у дверей, вышла и сама содержательница дома терпимости. — Александр Сергеевич, благодетель наш, здравствуйте, — улыбнулась она, увидев, кто пришел. — Такая радость, что вы все же решили нас посетить. Не забыли, стало быть. — Ну что вы, любезная Софья Евстафьевна, как можно? Я так привязан сердцем, душой (и еще кое-чем) к вашему чудеснейшему заведению… Обстоятельства, знаете ли, разного рода не давали мне нанести вам визит. Улыбаясь и кивая, содержательница борделя вела Пушкина в прекрасно известную тому большую гостиную. — Хороши ли ваши дела, сударь? — поинтересовалась Софья Евстафьевна, жестом предлагая гостю изведать мягкость диванов в дорого обставленной комнате приемов. — В добром ли вы здравии? — В добром, а заботы мои совсем иного рода, — нехотя проговорил Александр Сергеевич, — впрочем, не будем о них. Пришел я, как раз затем, чтобы оставить за порогом печали. Жаждет изможденная душа поэта чего-то горячего, даже обжигающего, чтобы затрепетали струны!.. Что турчанка моя? Примет ли? — К сожалению, Лале занята, — делая вид, что огорчена, проговорила содержательница дома терпимости. — Скрашивает дни и ночи одного разбитого печалью сердца. — Я бы подождал, — попытался настоять Пушкин. — Боюсь, такую хворь даже нашей любострастной турчаночке быстро не излечить. — Прискорбно, — и не желающий уходить ни с чем, осмотрел гостиную. Его внимания ожидало десятка два девиц; еще несколько уже беседовали с другими посетителями, сговариваясь об услугах. Однако интерес Александра Сергеевича вызвала персона, знакомая ему совсем не по пристанищу страсти. — Господин де Геккерен, вас ли я вижу? — с показным дружелюбием улыбнулся Пушкин. — Добрый вечер, сударь, — довольно сухо кивнул тот, намереваясь продолжить разговор с двумя легкомысленными девицами, которые смеялись от его слов, практически не переставая, видимо усердствуя в соревновании за право пойти с ним в отдельные номера. Александр Сергеевич посчитал неожиданную встречу пока более занимательным событием, чем выбор себе компаньонки на вечер. — Мало того, что вы изволите волочиться за моей женой, так еще и здесь пытаетесь лишить меня внимания самых привлекательных из местных прелестниц? — озорно бросил Пушкин. — Приберегите остроты для салонов, — посоветовал младший из носящих фамилию Геккерен, — тут они не найдут своих почитателей. Александр Сергеевич всегда любил позабавиться, но для того, чтобы затея удалась, порой приходилось делать вид, что отказываешься от исполнения задуманного. Он затаился. Подозвал к себе ту девицу, что с легким недовольством поглядывала на веселящихся с д’Антесом подруг. — Скажи-ка, милая, часто ли этот господин тут бывает? Я впервые тут его застаю. — В последнее время часто. И если вам будет угодно, я расскажу еще кое-что, — потупилась соблазнительница, стараясь прочнее завладеть его вниманием. — Что же? — не преминул поинтересоваться Пушкин. Жаждущая получить вознаграждение наклонилась к его уху. — Говорят, раньше он больше посещал другое место, но там вышла ссора, вынудившая его предпочесть нас. — И ты знаешь причину ссоры? — спросил Александр Сергеевич, предчувствуя нечто занимательное. — Пафнутий Степанов — извозчик, что помогает самых… уставших господ по домам доставлять, — дальше вестница заговорила шепотом, — сказывал, будто у этого господина вышел спор с другим кавалергардом. Так тот второй в запале воскликнул, что довольно отбивать у него дам из принципа, ведь воспользоваться ими по назначению сей господин не сможет, ибо сам привык выполнять роль женщины. — Вот оно что, — протянул Пушкин, поглядывая на ловеласа с большим интересом, чем обычно. Д’Антес слыл веселым и бесшабашным малым, несколько дурашливым и очаровательным. Он умел нравиться всем с первого взгляда и дальнейшим любезным обращением поддерживал это мнение. Когда-то и сам поэт счет их знакомство приятным, поддавшись положительному впечатлению. Выходками, которые прощались молодому кавалергарду за юность, тот походил на самого Пушкина той поры, когда Александр Сергеевич еще не соизволил остепениться. Не оставались глаза и сердце поэта глухи и к несомненной внешней привлекательности Жоржа. Некая обнаруженная общность и приятственность сближали молодых людей, но ровно до того момента, пока младший Геккерен не вздумал преследовать Натали своими ухаживаниями. Теперь же красавец француз представал в ином свете, как и его поступки, обретая некую скрытую подоплеку. Расторопная девица получила свою благодарность ассигнациями, а Александр Сергеевич на всякий случай предпочел сведения уточнить. — Как же так, Софья Евстафьевна? — подошел он к хозяйке прибежища страстей, присматривающей за происходящим в гостиной. — Ваше заведение стало терпимее, чем прежде? Вы теперь берете к себе не только особ женской природы? — Бог с вами, Александр Сергеевич, — встрепенулась содержательница прибежища сладострастия, — с чего вы взяли? Все мои пташечки неоспоримо женщины. — Тогда что делает здесь этот господин, — он указал на д’Антеса, — если склонности он имеет совсем иного свойства? — Мне об иных склонностях неизвестно, а развлечения он здесь получает такие же, как и вы. В обществе моих девочек. Сомнения в душе Пушкина зародились и теперь требовали удостовериться. Против своего обыкновения просидев в общей зале едва ли не час и так и не дождавшись со стороны ловеласа-кавалергарда никаких серьёзных поползновений по отношению ни к одной из девиц, Александр Сергеевич вознамерился действовать. — Не кажется ли вам, господин Геккерен, что здесь сегодня на редкость скучно? — обратился он к объекту своего пристального внимания. — Не развлечься ли нам забавы ради вместе? — Смотря, какого рода развлечения вы изволите иметь в виду, — стараясь держаться в рамках светского приличия, ответил д’Антес. — Я имею в виду здешний зеркальный кабинет. Преинтереснейшее место, надо признать. — Не знаю, о чем вы, — признался кавалергард. — Так вы там ни разу не коротали досуг? — радостно оживился Пушкин. — Тем более вам стоит его посетить! И двух веселых гетер возьмем с собой! Видимо, младшему Геккерену и вправду в этот день было особо тоскливо, так что он согласился на предложение того, с кем даже не приятельствовал. Зеркальный кабинет считался местом особенным и пользовался спросом у людей с тонким вкусом. В небольшой комнате на втором этаже стены от пола до потолка, в том числе и между проемами окон были убраны зеркалами. Тяжелые портьеры, всегда остающиеся закрытыми, охраняли тайну развлекающихся. На полу у стен стояли зажженные масляные лампы. Их свет, многократно отразившись в зеркалах, создавал ощущение некой сказочности, превращая обычное помещение фешенебельного борделя в таинственную пещерную залу. Центр комнаты устилали мягкие ковры, дополненные разнообразными узорчатыми подушками. Откуда-то из-за стены негромко заиграла музыка. Уединившаяся компания заказала с собой вина и закусок, которые в первую очередь предназначались для гостей, а местным гетерам полагалось не больше чем по бокалу искрящегося хмелем напитка. Пушкин был остроумен и искрометен, сыпал шутками и комплиментами в адрес скрашивающих их досуг девиц. Однако это было лишь напускное. На самом деле он продолжал с интересом следить за д’Антесом, пытаясь разгадать: справедлива ли сплетня. А тот выглядел достаточно увлеченным выбранной для себя ублажительницей и даже несколько раз порывался с ней уединиться. Пушкин не отпускал. — Подождите же, вы еще не оценили всей прелести этих апартаментов, — уговаривал он. — Ну же, нимфы, покажите нам неистовство своей страсти. Спляшите нам! Вняв его просьбам, девицы повскакивали с мест и принялись танцевать, сначала кое-как придерживаясь музыки, а затем в пламенном вихре кружения совсем о ней забыв, пустились в бездумный пляс. — Ох, и жарки вы! Жарки! Знойны страстью! — подбадривал их Александр Сергеевич. — А не сбросить ли вам ваши слишком тесные наряды? Ведь без всего и танцевать сподручнее! Засмеявшись, бесстыдницы взялись за платья и вскоре остались совершенно обнаженными. Нетрудно было заметить пристальному взгляду наблюдателя, что подпрыгивающие груди и извивающиеся станы не оставили младшего Геккерена равнодушным. Взор, как и полагалось, загорелся охотничьим азартом, а плоть напряглась. «Нет, ложно, ложно, что лишен тяги к телу женскому, — подумал Пушкин. — Но, может, равную склонность имеет». — Хороши девки, не так ли? — обратился он к держащему за ножку опустевшую рюмку, вместо того чтобы хвататься за ножку женскую. — Смотрите, как отражаются они разом во всех зеркалах. Словно мы с вами в восточном серале, в окружении сотен невольниц и наложниц. Так не присоединиться ли и нам? — и с этими словами принялся расстегивать сюртук. — Нет, увольте. Я лучше побуду зрителем. Все же оставив на себе для приличия кальсоны, Александр Сергеевич пустился в задорный пляс вместе с девицами, представляя на обозрение свой необычно смуглый торс. Правда, местные гетеры к тому времени уже подустали, и затейнику пришлось их легонько шлепать, чтобы стали поживее. Бесстыдницы визжали и убегали от него, что делало происходящее еще более уморительным. Порезвившись, как Пан с нимфами на лесной лужайке, озорник ощутил приступ жажды и вернулся к возлежащему на подушках. Жадно осушив бокал, упал рядом с д’Антесом. Девицы рухнули поодаль. — Почему вы так невеселы? — удивленно проговорил Пушкин, переводя дух. — Не потому ли, что слишком мало пьете? Вино лечит любую грусть и придает силы. Выпейте же! — он сам наполнил бокал сотоварища по развлечениям. — Пейте же, немедля! — С меня довольно, — отказался тот. — И я бы предпочел уже вас оставить, забрав свою мадмуазель с собой. Танцев я насмотрелся. — Нет, вы не уйдете, пока не осушите этот бокал до дна и не сделаете с нами хотя бы пары танцевальных фигур, — воодушевленный весельем, заявил Пушкин. — Пейте же! Младший Геккерен продолжал сопротивляться, а настойчивость Александра Сергеевича привела к небольшой шуточной борьбе. И уж как-то так вышло, что главным аргументом добивающегося стал жгучий в губы поцелуй. Он так к устам его приник, что вырвал б грешный там язык. Язык же, пустившись в бой, немало тут помог в деле совращения, не зря ведь Пушкин слыл гением словесности. Бокал вина оказался забыт и даже опрокинут, а тела сплелись объятьями. Бесстыдницы замолчали и потянулись за своими разбросанными нарядами. Не прерывая штурма страсти, Пушкин сделал им нетерпеливый знак рукой: уходить. О, сколько им открытий чудных готовил наслажденья дух. Был опыт — сын ошибок трудных и гений, парадоксов друг. «…Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…» Там случилось все: и похоть, и безумие. Желанье тел воздвигло памятник нерукотворный, и отказать себе и другому было уже невозможно. Лобзанья и ласки на неведомых дорожках вели следы невиданных затей. Познал поэт «во глубине сибирских руд…» немало удовольствий. Воочию лицезрел он страсть, что «как зверь… завоет, то заплачет как дитя». Неистово и жарко плоть билась «… о берег в вражде бесполезной…». Пир наслаждения, торжество Содома, отгремев восторгом, дали им блаженно созерцать закономерное чресл расслабление, как пышное природы увяданье. Рассеивающийся дым страсти был обоим «…сладок и приятен…». Окончилось все, оставив восхищение, но и недоумение: «Как же так?» Появился повод, чтобы еще раз воскликнуть: «Ай да Пушкин! Ай да, сукин сын!» *** Гусиное перо использовалось не по назначению и шаловливо щекотало нос и щеки спящего. Тот морщился и уворачивался, не желая покидать мир сладких грез. — Еще ты дремлешь, друг прелестный — пора, красавец мой, проснись, — нараспев продекламировал сочинитель. — Разве уже утро? — недовольно отозвался д’Антес. — Мороз и солнце. День чудесный! — весело сообщил нарушающий его покой. — Пока ты спал, меня обуяло вдохновение! Поистине, это великолепно! Ты пробуждаешь во мне водопад мыслей и чувств! Настоящий горный поток! Стремительный и неукротимый, как бурлящий Терек! Сколько мы уже прячем от всего света нашу тайну? Несколько месяцев? Я думал, это легкое увлечение, но… Некоторые увлечения дарили мне лишь скромные ручейки любви, капели слов! «… мои стихи, сливаясь и журча, текут, ручьи любви, текут…» Но сейчас не об этом! Сейчас не так. Я вскипаю чувствами, эмоциями!.. Я потребовал перо, чернила и бумагу. Писал, глядя на тебя. Вот послушай. «… Еще ты дремлешь, друг прелестный — Пора. Красавец мой, очнись: Открой сомкнуты негой взоры Навстречу северной Авроры, Звездою севера явись!» — Довольно, — перебил Жорж, садясь на постели. — Тебе не нравится? — в голосе поэта зазвучало огорчение. — У меня не было намерения задерживаться здесь до утра. Теперь придется объясняться… это так унизительно. — Послушай другое, — не унимался стихотворец, — оно должно тебе понравиться. Не может не понравиться, потому что тоже для тебя. «Я помню чудное мгновенье: Передо мной явился ты, Как мимолетное введенье, Как гений чистой красоты…» — Прекрасно, но не нужно. Я не достоин твоих творений. — Или они не достойны тебя? Есть и другое, — Пушкин отбросил уже прочитанные листы и взялся за новый. — «…Но ты, мой злой иль добрый гений, Когда я вижу пред собой Твой профиль, и глаза, и кудри золотые, Когда я слышу голос твой И речи резвые, живые — Я очарован, я горю И содрогаюсь пред тобою, И сердцу, полному мечтою, …» — Разве у меня золотые кудри? — снова не дослушал посвященное младший Геккерен. — Именно золотые, — улыбаясь, очарованный поэт сел на кровать рядом с ним, — когда на них попадает робкий лучик солнца, они отливают чистейшим золотом, — и трепетные чувства он попытался подтвердить крепкими объятьями и поцелуем, стремясь вернуть любовника в постель. — Кожа твоя так нежно бела по сравнению с моей, что когда мы вместе, кажется, будто податливый зефир покрыл слой шоколада. Умопомрачительное лакомство! — Алекс, что же вы делаете? Вы совращаете меня раз за разом, — раздраженно бросил Жорж, выскальзывая из горячих рук и снова садясь на измученных перинах дома терпимости. — Я прихожу сюда, чтобы отдохнуть душой и телом от тягот своих будней в обществе женских прелестей, а вы снова втягиваете меня в тот же порочный круг. Да еще и пытаетесь поведать об этом всему свету. Знаете ли вы, что порой мне кажется, будто мой приемный отец нас подозревает? Сначала он верил в мою безоглядную страсть к вашей Натали и поддерживал. Говорил с ней, убеждал в мою пользу, без всяких опасений взирал на мои ухаживания и бесконечные визиты, но совсем недавно вдруг принялся отговаривать меня. Он сквозь пальцы смотрит на мои шалости с женщинами, но связь с вами он мне не простит. Может, вы недостаточно ревнуете жену? — Полноте, я и так удивляю вызывающим поведение весь двор, — с улыбкой ответил Александр Сергеевич, приобнимая свое тайное увлечение, — внушая друзьям тревогу и опасения. Ревновать сильнее — уже просто неприлично. — Тогда хотя бы пишите ей больше стихов. Все, в том числе и мой приемный отец, должны верить, что вы так же от нее без ума. Перестаньте посвящать ваши творения мне. Это верный путь к разоблачению. — Что же вы мне предлагаете, милый друг? Выбросить мои вирши и забыть? Разве они не достойны того, чтобы увидеть свет? — Неужели вы и их хотите издать? — Непременно! Скажу без ложной скромности, они хороши. Как и объект, их породивший, — и любвеобильный поэт снова попытался вернуть предмет своей страсти в постель. — Да и о пошлой денежной стороне мне стоит подумать. — Тогда хотя бы переделайте их, — заявил Жорж, все же поддаваясь его натиску и падая на спину. — Пусть не будет ясно, кто ваш вдохновитель. — Помилуйте, разве это возможно? Стройность рифм и мелодию слов нельзя нарушать. Любая переставленная буква испортит идеальную гармонию беспощадно, — возмутился творец. — Поэзия — это музыка сердца и души, сладостные дары муз. — Разве вы не полновластный хозяин всем строкам? Разве не вы один вольны по своему соизволению эти стихи как построить, так и разрушить? Несколько незначительных правок… И посвятите их… хотя бы кому-нибудь из своих любовниц, чтобы надежнее скрыть правду. — Убрать все упоминания и гения, и друга? — недовольно проговорил поэт, теряя страстный настрой и отпуская едва склоненного. — Это невозможно. Вся ажурная вязь рассыплется в прах. — Вставьте хотя бы женские местоимения, — примирительно заговорил д’Антес, садясь. — Вы совершенно не цените моего творчества, — с горечью заявил Пушкин. — Зато я ценю вас, — наконец, улыбнулся младший Геккерен. — Знаете, мой друг, проснувшись, я обнаружил, что мой кошелек совершенно пуст, — сменил тему легкомысленный творец, — ибо вчера опрометчиво сильно проигрался в карты. Представляете, пришлось даже играть на подготовленную к публикации рукопись. — Рассмеялся рассказчик. — Теперь же мне решительно нечем заплатить за предоставленное нам Софьей Евстафьевной пристанище. Не возьмете ли на себя труд рассчитаться в этот раз? — Извольте, — вздохнул Жорж и опустился обратно на перину, чем Александр Сергеевич немедленно воспользовался, чтобы удовлетворить новый всплеск страсти. *** Музыканты играли полонез. Пары изящно скользили по залу. Не имевшие склонности к танцам или пока не нашедшие себе достойной пары занимали места вдоль стен бального зала, что-то обсуждая, переходя от одной группы беседующих к другой, с интересом или без оного рассматривая собравшихся. Натали беспрестанно кто-нибудь ангажировал, стремясь занять места и на три-четыре танца вперед. Пушкин смотрел на это рассеяно, больше увлекаясь изучением гостей. Все шло мирно, и его прелестная жена купалась в так приятном ее сердцу обожании поклонников. Почти равнодушие супруга исчезло, когда появился д’Антес. Тот, разумеется, не преминул, засвидетельствовать госпоже Пушкиной почтение, что тут же переросло в массу комплементов и слов восхищения, а потом и в приглашение на танец. Натали отвечала сдержанно, посматривая на супруга. Александр Сергеевич не прожигал нежелательного воздыхателя гневным взглядом, но вид имел недовольный, а потом и вовсе ушел в свою очередь говорить любезности одной из только что прибывших прелестниц. Супруга восприняла его поведение как наказание, и согласие на танец настойчивому кавалеру не давала. Тем не менее, от нее он не отходил, продолжая упражняться в изящной словесности. Прервал его сладостные речи только подошедший лакей. — Ваша милость, вам записка, — сообщил он, протягивая несколько раз сложенный листок бумаги. Приняв послание, младший Геккерен развернул его, спешно прочитал и снова сложил. Затем окинул зал быстрым взглядом, словно искал кого-то. — Извините, Наталья Николаевна, я вынужден вас покинуть. Неотложное дело. Возражать против его ухода не стали. В действительности записка почти ничего не поясняла, передавая лишь просьбу выйти из зала в смежную комнату. Последовав указанному пожеланию, д’Антес был перехвачен лакеем, который повел его дальше, куда-то в глубь дома. Проведя гостя через несколько комнат, дворовой в ливрее открыл очередную дверь, но сам входить не стал, а за приглашенным тихо закрыл деревянные створки. Чья-то уединенная обитель казалась пустынной, и гость успел озадачиться, но из рассеиваемой двумя свечами полутьмы его настигли объятья. — Наконец-то, вы здесь, друг мой, — прозвучал знакомый голос над самым ухом гостя. — Зачем же вы меня сюда заманили, Алекс? — игриво поинтересовался ставший трофеем. — Я умирал от тоски по вам, — признался Александр Сергеевич, и объятья стали крепче, а затем руки и вовсе отправились в жадное путешествие по пленному телу. — Хозяин дома — мой добрый знакомый. Вся челядь здесь хорошо меня знает. Никого не удивит, что я позволил себе уединиться, — тут же он прервал сам себя. — Вы не появились в нашей тайной обители, как было условлено. Почему? Кто-то еще завладел вашим вниманием? — Считаете меня настолько ветреным и легкомысленным? — усмехнулся Жорж. — Разве у меня нет для этого оснований? — парировал его тайный друг. — Все гораздо прозаичнее, — и тут речь прервалась томным выдохом, потому что бесстыдные руки посмели ласкать самые интимные места. — В тот вечер наше укромное место посетили господа, с которыми я ни в коем случае не должен встречаться, если вы присутствуете там же. А вы веселились вместе с ними в гостиной. Теперь даже в том доме частые встречи для нас небезопасны. Следует избегать любой оплошности. Мой беспощадный покровитель скоро станет следить за каждым моим шагом. Он все меньше верит в мою любовь к вашей Натали. Я был вынужден опуститься до того, чтобы лгать о взаимности с ее стороны. Это хоть немного оправдывает меня в его глазах. — Вы заставили меня страдать и мучиться. Могли бы сжалиться и прислать хотя бы весточку. — Я не доверяю бумаге слишком сокровенные тайны. Все, что есть о вас, хранится в моем сердце. Ответом послужил жаркий порыв страсти, и Жорж был вжат в стену грудью, тогда как дерзкие руки больше не ограничились ласками, а принялись избавлять от оков одежды самую привлекательную часть. — Я был в отчаянье, — не переставал жарко признаваться Пушкин, и когда плоть ворвалась в плоть. — Я снова писал. Много и безутешно. «… Я твой: я променял порочный двор цирцей, Роскошные пиры, забавы, заблужденья…» Слышите этот ритм? Чувствуете? Как биение сердца! Как дыхание всего сущего! Младший Геккерен, конечно же, чувствовал, ибо в этом же ритме в эти минуты ублажалась взаимная похоть, разливалось по телам наслаждение, будоражила ум иллюзия взаимного счастья. — Или другой, — продолжал цитировать сам себя поэт, — «Все в нем гармония, все диво, Все выше мира и страстей; И он покоится стыдливо В красе торжественной своей…» Всякая строчка пропитана мыслью о вас, каждое слово поставлено так, чтобы отразить как я желаю вас. Он снова начал декламировать, каждым проникающим ударом подтверждая поразительную точность ритма. Так билось встревоженное сердце, так трепетало взволнованное дыхание, так раскачивалась покоряемая плоть. На завершающие секунды торжества чувственности слов не осталось, только тихие стоны, скрип полов и дрожание свечей. Затем уже блаженные вздохи и шорох одежды, снова тихие спешные разговоры. — Не выдержу я более таких мук. Хочу иметь вас беспрестанно и без всяких преград, — страстно заявлял стихотворец, не в силах сразу отпустить предмет своего вожделения. — Коль мы не можем встречаться в доме терпимости и ином общественном месте, сделаем уголком наших свиданий дом мой и дома мне родственные. — Что вы хотите этим сказать? — удивился Жорж, аккуратно высвобождаясь и поправляя свой костюм, чтобы скрыть следы только что произошедшего. — Вам же известно, что старшая сестра Натали от вас без ума? Станьте ее мужем, и тогда запросто сможете навещать мои апартаменты, а я ваши, не вызывая никаких подозрений. — Это слишком… серьезное предложение, — засомневался д’Антес. — Я не спешу связывать себя с кем-либо узами брака, да и мой приемный отец этого точно не одобрит. Он желает единолично владеть моей судьбой. — Бывают же обстоятельства, которые вынуждают дворянина вступить в брак, — усмехнулся Пушкин. — Чтобы избежать скандала и бесчестия, например. При таких обстоятельствах даже старый барон не станет противиться вашей женитьбе. Сможете ли обрюхатить Екатерину? Пусть она не слишком привлекательна и давно вышла из брачного возраста, но ведь она же влюбленная в вас женщина. Уверен, с ее стороны никаких преград не будет. А начаться все может как завеса для тайных свиданий с моей женой. — Вы редчайший авантюрист, Алекс. — Я всего лишь потерял голову, мой друг. Они еще раз окинули друг друга страстными, но пристальными взглядами. Александр Сергеевич поправил своему тайному увлечению сбившийся узел галстука, а Жорж, покачав головой, более аккуратно заправил рубашку слишком беспечного поэта. Только после этого они оба кивнули, соглашаясь, что готовы к возвращению в свет. Прошло еще совсем немного времени, и Пушкин вернулся в зал, где уже властвовала мазурка. — Куда вы отлучались? — встревожено спросила Натали. — Все ли с вами благополучно? — Все прекрасно, ангел мой, — с улыбкой ответил Александр Сергеевич и поцеловал супруге руку. — Разве у вас имелся повод переживать? — Я опасалась… — Чего? — Вы ушли, а потом и д’Антеса куда-то вызвали запиской. Я опасалась… — Чего же? — с невинной улыбкой допытывался ее муж. — Ссоры, вероятно, — отвечала Наталья Николаевна, сама чувствуя неловкость от своей необоснованной тревожности. — Вашей ревности. Вашего недовольства. — Полноте, ангел мой, в вашей добродетели я уверен, — он еще раз поцеловал супруге руку. Теперь ему весь вечер придется делать вид, что он намеренно не замечает среди гостей младшего Геккерена. *** — Друг мой, слышали ли мою последнюю эпиграмму?! — весело бросил Александр Сергеевич, врываясь в свой кабинет. — Добрый день, Алекс, — тихо ответил гость. — Нет, не слышал. — Что за грусть в ваших глазах? Что опять вас тревожит? Натали с вашей супругой уехали в гости. Скоро им не вернуться, так что кое-каким временем мы располагаем, — бойко проговорил Пушкин, на мгновение обнял Жоржа, потом отпустил и принялся спешно расстегивать свой фрак, затем жилет. — Я вас развеселю. Раз вы не слышали, продекламирую вам сам. Эпиграмма сочинена на князя Дондукова-Корсакова. Знаете, это моя месть министру просвещения Уварову и его интимному фавориту. Они неоднократно задевали мои чувства, чиня цензурные препятствия моим стихам. Теперь же я им достойно отвечу. Слушайте же. «В Академии наук Заседает князь Дундук. Говорят, не подобает Дундуку такая честь; Почему ж он заседает? Потому что жопа есть». Каково?! — и Пушкин сам громко рассмеялся. Д’Антес напротив помрачнел еще сильнее. Даже отвернулся и отошел к дивану. — Друг мой, неужели я вам не угодил? — поспешил за ним Александр Сергеевич. — Или вы… нашли здесь какой-то другой смысл? Оскорбительный намек? Я ни в коем случае не хотел вас обидеть. Эпиграмма не имеет к вам никакого отношения. — Но чем мое положение иное, Алекс? Тем, что я лишь иностранец на русской службе? Всего лишь поручик Кавалергардского полка? Они оба опустились на покрытое восточным ковром сидение. — Нет, вы определенно слишком мрачны сегодня. Неужели так на вас повлияла женитьба? — лукаво улыбнулся Пушкин. — Ведь прошло совсем немного времени, вы еще должны витать в облаках счастья и скучать по молодой супруге каждую минуту. — Мы с вами затеяли мой скоропостижный брак ради того, чтобы иметь возможность видеться чаще и более открыто, а вышло совсем наоборот. Я практически отлучен от вашего дома. — Но только в глазах всего света, мой друг, — Пушкин взял руку Жоржа и с чувством сжал ее. — Сюда вы можете являться ко мне как угодно часто, и некому будет выдать наш секрет. И все же мне не нравятся ваши потухшие глаза и бледные щеки. Я прочту вам иную эпиграмму. Хотите? Вы так мало интересуетесь моими творениями, что наверняка ее не слышали. Вот она. «Орлов с Истоминой в постели В убогой наготе лежал. Не отличился в жарком деле Непостоянный генерал. Не думав милого обидеть, Взяла Лаиса микроскоп И говорит: «Позволь увидеть, Чем ты меня, мой милый, ёб». Каково?! — и поэт рассмеялся пуще прежнего. — Я рад, что вы так веселы, Алекс, — сдержанно проговорил д’Антес, даже не попытавшись улыбнуться. — Потому что вижу вас, говорю с вами и, если честно, весь горю в предвкушении, — Пушкин кинулся снимать уже расстегнутое. Откинувшись на спинку дивана, Жорж поднял взгляд к потолку. — А я так устал изображать бесконечную веселость и легкость обхождения. Так устал постоянно угождать свету, моему покровителю, теперь еще и жене. Невыносимая мука расточать любезности, когда на душе прескверно. Пушкин предпринял попытку отвлечь д’Антеса от мрачных дум сладостным лобзанием, но тот уклонился. — Тогда поведайте мне о своих горестях, — попросил поэт, понимая, что простой настойчивостью желанного не добиться. — Что может вас так огорчать? Вы же совсем недавно получили чин, жену, и мы можем продолжать наши сокровенные встречи. — Я не вижу будущего, Алекс, — признался младший Геккерен. — Я перестал в него верить. Встретив барона, я подумал, что это подарок судьбы мне, бедному юноше в стесненных обстоятельствах. Как же я ошибся. По наивности и тяжести моего положения я согласился стать для него тем, кем становиться не следовало. Тогда я надеялся, что все сложится к лучшему: у меня появится влиятельный покровитель, который к тому же даст мне хорошую должность, кров, и поможет не думать о тяготах бедности. Однако то, чем я плачу за это… ноша тяжела для меня, Алекс, и тяжелеет с каждым днем. Я хотел больше определенности, чтобы мое положение при нем не выглядело таким двусмысленным и унизительным. Три года я этого добивался, демонстрируя силу чувств, которой нет. Добился. Теперь я усыновлен. И что же? Стало ли мое положение легче? Нет. Все лишь усложнилось. Подозрения стали более мерзкими, пересуды — глумливыми. Уже не все утруждают себя улыбаться мне в лицо, чтобы тут же за спиной грязно сплетничать. Мои товарищи по полку смотрят на меня все более косо, отпускают скабрезные шуточки или вызывающе игнорируют. Не проходит и дня, чтобы я не услышал колкость в свой адрес или в отношении моего приемного отца. Это так тяжело - постоянно находиться под подозрением и осуждением! Почему так всех задевают мои отношения с бароном? Разве хоть в чем-то мы нарушили приличия? Например, славный Париж гораздо свободнее в этом вопросе. Там бы на это смотрели сквозь пальцы, здесь же… вынуждают скрывать абсолютно все и спешат осудить каждую мелочь. Россия… от нее я тоже устал. Этот вечно мрачный, холодный, дождливый Петербург. Нескончаемые зимы и метели. Я неистово скучаю по милой Франции, по ее мягкой зиме, по не знойному лету и долгой теплой осени, когда успевают вызреть богатые кисти винограда. Тоскую по свободе, которой там напоен сам воздух. Меня же никуда не выпускают. Я вынужден прозябать в промозглом Петербурге, вынужден делать вид, что всем доволен, что бесконечно благодарен. Но больше всего я устал от своей тайной роли, от похотливых рук барона, от его прилипчивых взглядов, от его мерзких развращенных уст и моего полного бессилия перед ним. Я согласился принять все это в минуту слабости, но теперь горько жалею. Надеюсь, что вот-вот охладеет ко мне, потому что он не перестал окружать себя молодыми людьми, жаждущими его тайных развлечений. Однако этого не происходит. Он все так же привязан именно ко мне, все так же меня жаждет, и если не укладывать с собой в постель, то хотя бы просто держать у ноги, как собачонку. Я мечтаю вырваться! Бросить все! Службу! Его! Унизительную долю! И сбежать во Францию! И не могу, не могу… — Друг мой, как же это странно, ведь вы повторяете собственные мои мысли, — тихо признался Пушкин, пронзая Жоржа пристальным взглядом. — Не подслушивали ли вы мои мольбы к Господу? Не проникали ли в мои сны, чтобы об этом проведать? Если же помыслы и мечты наши сходны, не говорит ли это лишний раз о нашей самой искренней связи?  — Что вы этим хотите сказать? Что тоже мечтаете о побеге? — Точно так. Я мечусь, запертый в своем жилище, словно птица в клетке. Уже, наверное, целый год сетую друзьям, что задыхаюсь в оковах царской власти, даже смерти уже жажду, как избавления. — Я не верю, — отстранился младший Геккерен. — Разве вы не любимы здесь? Разве не восхваляемы? Разве не окружены вернейшими друзьями, поклонниками и поклонницами, семьей, что увеличивается с каждым годом? Что может заставлять вас грезить о побеге? — То, что имею, лишь видимость. Хочу творить в полную мощь моих сил, но мне не дают, разрешают печатать лишь малую часть, лишь лирику любви, словно это единственное, что меня занимает. Нет же. Я готов создавать более серьезное, более важное, но мне не дают. Запрещают, угрожают и просто не платят. Друзья… да, они согревают мне душу, поддерживают и помогают, но, к сожалению, этого мало, чтобы быть счастливым. Натали… прекрасна как изваяние древнеримской богини и так же холодна. Она не любит меня. Вам ли этого не знать? Ее интересует лишь пустое салонное кокетство. Она великолепна на балах и в гостиных, но в спальне — это обыденность, предсказуемость и скука. В остальном же мне не за что ее упрекнуть, и не ее вина, что в сердце так и не родилась любовь. Я обожаю наших детей, но… Боже мой, этого недостаточно, чтобы забыть обо всех высоких стремлениях и быть довольным имеющимся! Я хочу свободы, мой друг! Я задыхаюсь без нее. Я мчусь прочь из дома, таскаюсь по известным вам домам и дамам, отчаянно понтирую, проигрываю неподъемные для меня суммы, оплачиваю прихоти Натали и ее маменьки, куда-то рвусь, и снова, и снова, но убежать от себя не могу. Я в неволе всюду. Всюду в России. Мне нужно вырваться. Я, как и вы, мой друг, мечтаю о вольном воздухе Парижа. Но у меня еще меньше надежды, чем у вас там оказаться. Несмотря на все мои просьбы, меня ни разу не выпустили из золоченой клетки самодержавной империи. Я ни разу не был за границей. — Даже не предполагал, Алекс… — расстроено пробормотал Жорж. — Я в отчаянье. Разве это не заметно? Пишу, бесконечно пишу, тысячи раз представляя себе освобождение… «…Побег мой произвел в семье моей тревогу, И дети, и жена кричали мне с порогу, Чтоб воротился я скорее. Крики их На площадь привлекли приятелей моих; Один бранил меня, другой моей супруге Советы подавал, иной жалел о друге…» Все на виду, но окружение мое делает вид, что ничего не замечает. Теперь же чувствую: пришла пора решаться. Тем более что судьба посылает мне верного соучастника, — Пушкин опять сжал руку младшего Геккерена и пристально посмотрел на него. — Но вы же знаете, что это невозможно, — произнес тот, помрачнев еще сильнее. — Я связан долгом, отношением ко мне барона, тысячью светских условностей… Что говорить? Он меня не отпустит. Я слишком зависим от него, а он слишком привязан. — Но ведь может случиться так, что он не будет волен решать: быть вам в России подле него или уехать. Есть высшие силы, способные перевесить его желание. — Для того чтобы они вмешались, нужен серьезный и очень недобрый повод, — покачал головой Жорж. — Да, мне известны многие его дипломатические и иные тайны. Я мог бы добыть неоспоримые доказательства того, что барон на самом деле использует для продажи товары, ввозимые по дипломатической линии без пошлины якобы для себя. Обеспечивает так беззаботное существование себе и мне. Раскройся эти злоупотребления, и ему бы пришлось покинуть службу и Россию. Однако до такого я не опущусь. Не его вина, что я тягощусь выполнением своей части нашего уговора. Он-то дал мне все, что обещал. — Друг мой, я предлагаю вам нечто иное, — еще тише заговорил Александр Сергеевич, склоняясь к собеседнику. — Помочь друг другу и сделать общее дело так, чтобы никто и никогда не заподозрил сговор. А из России могут выслать не только благодаря обнаруженным злоупотреблениям вашего приемного отца, но и по причине ваших проступков, раз вы теперь его сын. — Хотите сказать, что нечто преступное должен сделать я? Что же, по-вашему мнению? — Дуэль, мой друг. — С кем? — удивился младший Геккерен. — Со мной, — довольный своей идеей заявил Пушкин. — Вы шутите, — не поверил д’Антес. — Что еще вы задумали? — То, что освободит и вас, и меня. Одним выстрелом. Возможно, двумя. — Согласен, что если о дуэли станет широко известно, мне несдобровать, и барону, вероятнее всего, тоже. Однако, чем это поможет вам, Алекс? — Вы убьете меня, — простодушно обронил Александр Сергеевич. — Что?! — младший Геккерен весь во власти возмущения вскочил с дивана. — Никогда! Вы слышите?! Никогда я не буду с вами стреляться! Даже в шутку! Даже по-дружески! Или вы, — глаза его прекрасно засверкали от негодования, а щеки заалели, — задумали вынудить меня на дуэль, совершив что-нибудь бесчестное? Или даже оскорбив? — Как вы могли такое вообразить, друг мой, — примирительно улыбаясь, Пушкин потянул собеседника за руку обратно на мягкое сидение. — Разумеется, нет. Ваша честь, как и моя, останутся чисты и неприкосновенны. Никакого поединка на самом деле не будет. Выстрелим для большей убедительности, никуда не целясь, чтобы спектакль наш не раскрылся. — Я не совсем понимаю. Как это возможно? — нехотя вернулся на диван Жорж, еще пребывая в волнении. — И клянусь, что стреляться с вами не буду. Мне уже хватило предыдущих распускаемых вашими то ли друзьями, то ли врагами слухов, что мы готовы с вами драться. Я слишком хорошо стреляю, чтобы даже пробовать. Известно ли вам, что я был победителем турнира Франции в стрельбе по воробьям? Не улыбайтесь. Это же серьезно. Потому я всеми силами и избегаю любых дуэлей. Положение будет слишком неравным. — Тем вернее мой выбор, — не переставал улыбаться подстрекатель, — я без сомнения доверил бы свою жизнь и смерть только вашей руке, — с этими словами он взял ту самую - тонкую, как у барышни - длань и приложил к губам. — Вы безумец, — отдернул кисть младший Геккерен. — Вы, в самом деле, считаете представление возможным? А дальше? Мнимая смерть? А потом? — В Париж вместе с вами, мой друг. Не сомневаюсь, что от более серьезной кары барон вас спасет, но высылки и лишения чинов вам вряд ли избежать. Я понимаю, это серьезный удар по вам, вашей карьере, репутации и вашему покровителю, но если вы так же сильно жаждете свободы, как и я, вы согласитесь. Это самый надежный выход. Самое верное решение. И не беспокойтесь, у меня есть преданные люди, достаточно влиятельные, чтобы уладить дело наилучшим образом. Будущность наша в Париже сложится прекрасно, ибо нам помогут там устроиться. Я уже предпринял кое-какие шаги. Мне нужно только ваше полное сердечное согласие и доверие. — Как я уже говорил, вы редчайший авантюрист, Алекс. — За это вы меня и любите, — самодовольно вскинул голову Пушкин. — Разве не так? — За что же тогда вы любите меня? — поинтересовался Жорж. — За то, что в авантюрности натуры вы мне не уступаете, конечно же, — рассмеялся Александр Сергеевич. Д’Антес хотел продолжить возмущенные речи, но вместо этого, передумав, набросился на искусителя с жаркими поцелуями. Слишком велика была их тяга друг к другу, чтобы нечастые встречи занимать лишь разговорами. Пусть диван в кабинете был не самым удобным ложем страсти и не самым необычным из тех, что они опробовали вместе, но претерпеть положенное ему пришлось. *** — Если вы, друг мой, так и не соизволите проснуться, я отправлюсь обедать без вас, — пробасили над ухом спящего, выдергивая из безмятежных грез. — После всякого свидания с вами у меня разыгрывается сильнейший аппетит. Даже не знаю почему. Может, из-за слишком большого расхода сил на страстные забавы? Как вы думаете? — На самом деле, я рассчитывал отобедать в другом месте и в другой компании, — отозвался высвобождающийся из объятий мягких перин и теплых одеял. — Не в обществе лучшего знатока изысков французской кухни? — рассмеялся разбудивший его. — Это большая оплошность. Впрочем, если вы решительно не желаете разделить со мной трапезу, побудьте немного критиком моих идей. — У меня еще назначено несколько визитов. В этот раз я в Париже ненадолго. Как члену Генерального совета департамента Верхнего Рейна мне следует успеть вернуться до ближайшего заседания. — Слишком занятым, мой друг, вы стали во Франции, а от этого просто несносным, — напоказ рассердился писатель. Вздохнув, деливший с ним постель сдался: — Задумали написать новый роман? — Да, и я объят огнем предвкушения творческих мук! — радостно объявил сочинитель. — Знаете, о чем он будет? О мести. О праведной мести, воздавшей всем по заслугам, и подарившей успокоение невинно пострадавшему. Ничего вам не напоминает? — его собеседник нахмурился. — Хотите услышать, как будут звать главного героя? Дантес! — Вы безумец, Алекс, — в очередной раз возмутился его собеседник. — Отчего же? Его будут звать Эдмон Дантес. Правда, сперва я хотел назвать его вашим вторым именем — Шарль, но подумал, что вы будете слишком недовольны. — Конечно, я был бы недоволен! Даже так я недоволен! — дал волю эмоциям его тайный друг. — Вы, словно нарочно, пытаетесь сделать все, чтобы наша мистификация оказалась разоблачена! Мне хватило вашего «Учителя фехтования»! Я боялся потерять самообладание каждый раз, когда кто-либо из знакомых подходил ко мне и спрашивал: «Насколько правдиво роман описывает жизнь в России и бунт при воцарении Николая I?», ведь я был там почти в это же время. Зачем вам это, Алекс? Разве мало того, что вы уже называли моим именем один из ваших романов? «Жорж», ведь так? — Как хорошо вы, мой друг, осведомлены о моем творчестве, — широко улыбнулся писатель. — Мне казалось, вы им так же мало интересуетесь, как и раньше. Да будет вам известно, что некоторые сюжетные идеи из того романа я намерен использовать и в предстоящем. — Вот видите! Вы как будто нарочно пытаетесь все связать и дать подсказки. Кому? Зачем? Разве вас не устраивает ваша новая жизнь? — Я почти всем доволен, — кивнул Александр, — но такой уж у меня неугомонный характер. Я творец, и мне хочется, чтобы о моем лучшем творении тоже стало известно. Я проказник, для которого замолчанная шалость не имеет никакого смысла и ценности. К тому же, справедливость и ваше доброе имя должны быть восстановлены. Хотя бы так. Хотя бы иносказательно и завуалировано. — Прошу вас, Алекс, становитесь! — вырвалось на это раздраженно. — Слава всем святым, наша безумная затея удалась. Мы получили то, чего так жаждали. И мне, право, совершенно не важно, что вся дикая Россия считает меня убийцей известного поэта. Пусть так! Здесь, в просвещенной Европе, до этого никому нет дела. А истина известна тому, кому полагается, — теплая дружеская рука примирительно легла на руку писателя. — Но вы, Алекс, никак не хотите успокоиться. Вы бы еще стихи снова начали писать, чтобы облегчить наше разоблачение. — Я и так это делаю, — а в ответ на удивленно-встревоженный взгляд сочинитель уточнил. — Почти. Перевожу Пушкина на французский язык, не зная русского. Представляете? И смею думать, делаю это превосходно. Впрочем, как и все остальное. — Вы редчайший авантюрист! — гневно бросил его собеседник, окончательно выбираясь из постели. — Говорю вам это в тысячный раз. Вы нас погубите. Писатель проследил за тем, как его давний любовник запахнул халат на пополневшем, но еще приятном глазу, стане и пошел умываться. — Нет, мой друг, — тихо проговорил творец во след уходящему, — я нас прославлю, — а потом натянул кашемировый шлафрок на свое грузное тело, пригладил рукой непослушные кудри и отправился узнавать, когда же подадут обед.