Безупречный мир неидеальной вселенной

«Я больше не могу». Тодороки переворачивается на другой бок, пытаясь поймать ускользающий сон. Веки у него подрагивают, как у человека, который готов проснуться. «Я больше не могу». Одна грань сознания пытается задержать это ощущение — бесконечной печали и досады. Тодороки, должно быть, мазохист. Он ныряет рукой под подушку, нащупывая прохладу от свободной стороны кровати. «Я больше не могу. Прости меня, Тодороки-сан». Тающая Яойорозу не плачет. Она воспоминание, а в тот день Момо, сказавшая ему эти слова, не плакала. Она была очень печальна и очень сдержана. Стояла, с достойно выпрямленной спиной и ласковой, извиняющейся улыбкой. Словно была одна виновата. Словно правда должна была ему извинение. Шото с досадой выныривает из рассеивающегося сна, лишь чуть-чуть отличающегося от реальных воспоминаний, скидывает одеяло и рывком спускает ноги с кровати. Он просыпается, но от этого сна ему не очнуться. За последние четыре месяца ни разу не удалось: он так и не перестал думать, что можно было бы сделать по-другому, что можно было бы исправить. Закончить отношения у него вышло, перестать жить ими — не очень. Тодороки не умеет расставаться с людьми. Отпускать их от себя, родных и привычных, всё равно, что отрывать часть души. Поэтому у него такой ограниченный круг близких — он слишком привязчивый, слишком многое вкладывает в каждого, кого считает своим человеком. Собственных надежд, доверия, любви — Тодороки хранит всё это в них, потому что в него не помещается. У него нет таких душевных резервов. И каждый из этих людей наполнен для него своим особенным смыслом, своими неповторимыми ощущениями. В Яойорозу жило столько, что теперь, когда её больше нет рядом, Шото кажется, будто у него вовсе нет души. Он привычным движением открывает кран, настраивает воду на ту же температуру, что и всегда — он может в точности до градуса определить температуру. Постоянство — его сильная и слабая стороны. Постоянство необходимо при его профессии: чёткость мысли, чёткость действия. Но постоянство скучно, рутинно, повседневно. С постоянством сложно: оно не захватывает дух, не тревожит сердце. Оно существует день ото дня в своём собственном мирном ритме, и либо затягивает, либо вызывает протест и раздражение. Шото находит в постоянстве спокойствие: ему нравится иметь что-то определённое в этом мире. В мире, где он отвечает за все те жизни, что может спасти; в мире, где всё меняется так стремительно, что расслабляться ни на мгновение не получается. Ему нравилось, что в этом мире они с Яойорозу могли вернуться к друг другу с долгой, изматывающей смены, молча обменяться взглядами, устроиться на диване, обнадеживающе взять за руку и просто присутствием напомнить, что завтра будет новый день. Ему нравились их молчаливое взаимопонимание, их схожесть, их одинаковость. А потом оказалось, что они слишком похожи, чтобы сработать — потом оказалось, что им друг с другом сложно. Сложность пряталась под налётом невероятной лёгкости. Они слишком беззаботно решили, что раз понимают друг друга без слов, то слова вообще лишние. Тодороки, во всяком случае, совершенно искренне считал именно так, и его никогда не смущало молчание. Он считал, что оно вытекает из тотального понимания: он правда верил, что замечательно понимает Момо. Её желания, стремления и мечты. Отсутствие коммуникации стало критичным как-то очень резко: их слаженная, гладкая работа на миссиях и в личной жизни вдруг преобразовалась в непроходимую сложность. Стену из недосказанности, необъяснённых истин и внутренних упрёков. Их схожесть во взглядах, полное отсутствие ссор, одинаковое восприятие вселенной — всё это обернулось дистанцированностью таких масштабов, что эту бездну Шото бы даже с шестом не перепрыгнул. Они с Яойорозу оба были из тех, кому всё нужно было объяснять словами, показывать примерами — она всегда была более догадливой, но воспитание и природная скромность не оставляли ей шанса задавать необходимые вопросы, делать нужные замечания, вносить поправки. Деловая и находчивая в профессиональной жизни, с Шото Яойорозу всегда была так обходительна, так нежна, так ласкова, что её восхищение им, её восторженное уважение придавали ему необыкновенный авторитет. Она никогда не спорила, с радостью поддерживала все его предложения и никогда не выказывала недовольства — Тодороки считал, что они просто идеально настроены друг на друга. Ему, не разбиравшемуся в сложных нюансах эмоций, невозможно было догадаться, что творилось за её идеально сдержанным фасадом. Момо никогда не говорила с ним о себе, а когда он догадывался спросить, взгляды их сходились в точке обоюдного восхищения, но не шли дальше. Это казалось нормальным. Яойорозу казалась идеальной, и Шото никогда не задумывался, что у неё есть желания, мечты, цели, отдельные от того восторженного единства, которое они себе придумали. Может, она и сама не знала до поры, чего хочет, поэтому не могла попросить. А, может, считала, что есть вещи, о которых не просят — ясные по умолчанию всем, даже Тодороки. Но Шото так никогда не умел: догадки к нему приходили с опытом, только когда он переживал ошибки. Тогда он мог усвоить урок, мог вынести полезные, прикладные знания. Момо же молчала. А затем сдалась. Ему всегда казалось, что это откровение её тоже застигло врасплох: когда она говорила, что им нужно расстаться, она выглядела поражённой собственными словами, вдруг свалившимся осознанием. Никто из них не был готов к коллапсирующей миру, в котором идеальное понимание вдруг обернулось недосказанностью. И никто из них не был виноват: они всего лишь были теми, кого друг в друге воспитали, кого превозносили и обожали. И откровение, что эта идеальная вселенная не работает, свалилось на них привычным молчаливым согласием. Шото слишком её уважал, чтобы противиться тому желанию, которое она озвучила. Он смотрел на неё, и ему казалось, что Яойорозу всё обдумала, он смотрел и видел решительность, свойственный ей рационализм. Он не хотел просить её остаться, удерживать насильно — так Старатель поступал со своей семьёй. Шото не простил бы себе подобное. И хотя всё внутри, всё ледяное и племенное восставало против этого решения, вопило, что это не проигранная битва, что есть ещё возможность сражаться, он кивнул. Яойорозу сказала: « Я больше не могу», — и Шото увидел вдруг, как она устала. Как, на самом деле, тяжело ей было с ним. Он мог бы попросить. Но Момо была не обязана себя переделывать, была не обязана меняться под него только лишь для того, чтобы ему было проще. Они могли бы меняться вместе, но, видимо, она не нашла на это предложение ни сил, ни слов. Слова в их случае были сильно недооценены. Тодороки, выныривая из мыслей, заворачивает кран. Душ отнимает у него на три минуты больше, чем обычно. Ему стоит прекратить тонуть в мыслях и анализировать то, что он не может исправить. Если бы мог, за четыре прошедших месяца уже попытался бы. Но ему на самом деле нечего сказать Момо — он не привык разговаривать с ней, он не знает, с чего начать. Тем более, что начинать, когда всё уже кончилось, как-то не ко времени. Поэтому от иллюзий надо избавляться. Иначе ему это аукнется.

***

Иида говорит, что он в последнее время не слишком собран на миссиях. Внимательного Ингениума стоило бы слушать. Может тогда бы Тодороки не оказался в больнице, в ситуации дурнее некуда. А так ему приходится сидеть в больничной робе, с восемью швами, пересекающими лоб, и слушать доводы Яойорозу, которую он забыл убрать из списка экстренных контактов. Доктора связались с ней без спроса, пока какой-то интерн сшивал края его раны на голове, и Момо примчалась раньше, чем ему наложили повязку. У докторов, по правде, были все основания: по их заключению, ему нужен сопровождающий. Но если бы его спросили, Шото дал бы телефон Мидории, на худой конец — Урараки. Никак не Яойорозу, которой здесь быть не должно. Которая вообще не должна теперь принимать решения, касающиеся его благосостояния — Тодороки не хочет так её обременять. Но всё же нет ничего удивительно в том, что Момо прилетает по первому зову. Шото знает, что она печётся о нём, и он никогда не считал Яойорозу жестокосердной. И сейчас не может упрекнуть её в этом: она заботится о нём так, как заботилась всегда, но теперь не так, как ему хочется. Она ему по-прежнему друг. И если это вдруг жестоко с её стороны, то только по мнению Тодороки. Теперь она, разузнав, что случилось на миссии, уговаривает его послушаться врачей и не выписываться из-под наблюдения. Тревожно вглядывается в лицо и переживает совершенно искренне, совсем так, как переживала всегда. Шото от этого паршивее, чем от восьми швов на лбу. — Я не имею права это говорить. Это так эгоистично, так лицемерно. Но я правда переживаю за тебя, Тодороки-сан. То, что мы не вместе теперь, не значит, что ты мне безразличен. Совсем не значит, — предпринимает отчаянную попытку Момо. Она хватает край одеяла и замолкает — как обычно недоговаривает, оставляет в себе самое важное. Теперь Шото замечает недосказанность: она гнездится над ними чем-то тёмным, очень горестным. То, чего раньше он никогда не слышал, о наличии чего не подозревал, больше не ускользает от его внимания — он быстро учится, но, увы, только на ошибках. Тодороки готов всем богам молиться, чтобы кто-нибудь её остановил, прервал эту трогательную заботу. Боги удивительно внимательны к его пожеланиям: видимо, чувствуют, что задолжали ему. — Упс, кажется, я не вовремя. Вернусь попозже? — от двери волна розовых волос смотрится, как клубок сахарной ваты. Шото даже чувствует запах карамели. — Ашидо-чан, что ты здесь делаешь? — удивляется Яойорозу за двоих и смотрит Мине за спину, словно боится, что она не одна притаилась в дверях. — Мы с Бакугоу получили новостную рассылку и были поблизости, вот я и решила заскочить проведать, — Ашидо улыбается своей острой, блестящей улыбкой. Жизнерадостный взгляд её падает на Тодороки, и он впервые за последний час не чувствует себя так, будто при смерти. Остальные-то смотрят на него так, будто всё очень серьёзно: будто у него не восемь швов на голове и лёгкое сотрясение, а неизлечимая болезнь какая. — Ты как, Шото? Мина зовёт его по имени — Тодороки привычен. К её фамильярностям, лёгкой разнузданности и совершенно не раздражающему умению мыслить позитивно он приучился ещё в Юу Эй. Ашидо очень легко удаётся проницать чужие эмоции и контролировать ситуацию — это он про неё знает. Этими её умениями даже не впечатлительный Тодороки восхищается. Поэтому не обращает внимания, какими путями она этого достигает. — В порядке. Меня выписывают, — также расслабленно отвечает Тодороки. Мина задорно улыбается, Яойорозу тревожно сдвигает брови. — И ничего не в порядке! Тебя выписывают только под чужую расписку. Ты живёшь один, Тодороки-сан, — напоминает она так, будто Шото не помнит. Будто не возвращается каждую ночь в пустую квартиру, которую когда-то делил с ней. — Я настоятельно советую остаться на ночь в больнице. Или хотя бы позвонить Фуюми. Это осмотрительно. — Не надо никому звонить. Я в норме. — Тогда сам уговаривай врачей отпустить тебя без сопровождения. Я не подпишу бумаги на выписку, — настаивает Яойорозу. «Теперь ты со мной споришь, значит?» В приступе бессильного гнева Шото комкает одеяло. — Момо… — предупреждающе тянет он, необыкновенно разозлённый. Ему сложно определить, что так сильно выводит его из себя: чужое упрямство или своё или тот факт, что без него Момо гораздо более свободна, чем была все эти годы. Её как будто больше ничего не сдерживает — он не сдерживает. Но Тодороки осознаёт, как бесит его, что он больше не должен звать её по имени. — Яойорозу, — исправляется Шото и тут же передумывает с ней спорить. — Ладно. Ашидо, не поможешь мне с выпиской? Мина растерянно вертит головой между ним и Яойорозу, и на лице её читается очевидное желание устраниться от ситуации. — И заслужить праведный гнев Яомомо? Давайте как-нибудь без меня, — беззаботно и бесхитростно отзывается бывшая одноклассница, но внимательного взгляда ни с кого из них не сводит. Её жёлтые глаза, кажется Тодороки, на нём задерживаются немного дольше. Он ощущает этот проникающий под кожу взгляд, далеко не такой безобидный, какой кажется его обладательница. — Ты уверен, что в норме, Шото? — что-то меняется в тоне её голоса. Что-то, что подсказывает Шото, что спрашивает она серьёзно. — Да. — Ну ладно, — говорит Мина, будто признавая за ним право принимать самостоятельные решения. «Ну хоть кто-то поверил, что я вменяемый». При прочих равных Тодороки и сам доверял бы Яойорозу гораздо больше, чем себе. Но он благодарен, что Ашидо не стала. — Ашидо-чан… — пробует Момо. — Не бойся, детка, я пригляжу за ним денёк. Всё будет в порядке. Честное геройское, — задорно обещает Ашидо. Тодороки хочется сказать, что не надо за ним приглядывать, но он знает, что спора с Яойорозу не выдержит. Согласиться на план Мины — легко отделаться. Поэтому он молча кивает и пытается отыскать геройский костюм, который с него насильно стянул медперсонал. Пока он занят сборами и молчаливым негодованием, Яойорозу, тихо попрощавшись, исчезает из палаты. Исчезновение это слишком красноречиво напоминает Шото, что он больше не её дело. Что в больницу она приехала только по собственному великодушию. Он не имеет права злиться на её человечность, но неприятная злость скребёт всё равно. — Готов, пострадавший? — спрашивает Мина и без осторожности подхватывает его под руку. Тодороки чувствует её вес, когда она облокачивается, и он мысленно признателен, что она не пытается его поддерживать, не пытается делать вид, что эта царапина у него на голове — трагедия больше, чем есть. Не после всего, что они пережили, ещё будучи студентами. Мина ставит подпись в документах и рассеянно кивает на наставления врачей. Когда Шото смотрит на неё, она воодушевлённо машет ему в ответ. Мрачная действительность не имеет к Ашидо никакого отношения — от неё даже рутина реальности отскакивает, как пули от бронированного грузовика. Неудивительно, что она способна выдерживать Бакугоу в качестве напарника: ей же банально по барабану. — Учтите, что следующие три дня за пациентом нужен постоянный присмотр, — говорит доктор, и Шото не героически хочется воткнуть ручку ему в глаз. Мина, будто проницая его желание, косится в его сторону совершенно без осуждения и тихо хихикает. — Да-да, ага, сделаем, — беззаботно щебечет она и вдруг осекается. В чёрных глазах читается растерянность и, если Шото не ударился головой сильнее, чем ему казалось — страх. — Подождите, три?