***
Мина просыпается под тихий голос с кухни. Она потягивается в чужой постели, с трудом вспоминая, как очутилась на футоне в спальне Шото. Путь до сюда от дивана она помнит смутно — только крепкую и бережную хватку Тодороки. Воспоминания формируются в голове, и Мина вопит в подушку от ужаса и восторга, мелко сучит ногами по простыне в тихой радости и совсем не думает, что делать с этим дальше, пока вдруг не замечает устремлённый на неё от двери взгляд. Подушку приходится отложить. Восторг — тоже. — Доброе утро, Ашидо, — приветствует Шото незнакомой интонацией, и Мина не находит в нём обычной холодности, сколько ни пялится. Он смотрит как-то по-другому, будто чуть мягче, и хотя сдержанная стать не пропадает из его долговязой фигуры, кажется, плечи у него чуть более расслаблены. Ашидо косится на чашку какао в его руках, надеясь, что это не её утренний душ за вчерашние преступления. — Будешь? Это тебе. Там человеческое количество сахара, — поймав её взгляд, Тодороки почти что улыбается. — Ты приготовил мне какао? — удивлённо спрашивает Мина и смотрит на Шото с ощутимым восторгом. Ей даже не стыдно. Её застарелые желания сбываются одно за другим, и это как корку с царапины сковыривать: страшновато, что будет кровить, но потом сразу ясно, что ничего страшного, всё уже затянулось. В случае Ашидо затянулись только страхи, а восторг по-прежнему грандиозен. И даже лучше, чем в мечтах — в мечтах Тодороки никогда не предлагал ей какао после совместной ночи. Она вообще не думала, что может быть «после», с его-то равнодушной асоциальностью. Заботливая сторона Шото Мину приятно удивляет. — Да. Только оно остыло немного, пока я ждал, когда ты проснёшься. Извини, — отзывается он так, будто это не самое милое, что для неё делали. — Я бы и дольше проспала, но услышала твой голос, — с улыбкой говорит Мина, принимая кружку из его рук. Шото опускается на край футона, аккуратно скользит взглядом по её обнажённым плечам и всему, что не скрыто под одеялом. Ашидо запоздало осознаёт, что вчера так и не оделась, но желание прикрыться её не посещает. Под взглядом Тодороки, заинтересованным, но не похотливым, уютно. Мина совсем не против, чтобы он так смотрел. Она наклоняется над кружкой с напитком, втягивает носом запах шоколада. — Яойорозу звонила, уточняла про вчерашний инцидент, — объясняет Шото. Мина испуганно вскидывает голову: ей страшно представить, что Яомомо узнала о них с Тодороки вот так. Ужас на её лице слишком явный — даже Шото умудряется расшифровать. — Не этот инцидент. Нашу стычку с преступниками. Кажется, Бакугоу и Киришима всё не так поняли, — торопливо поясняет он. Мина хватает телефон: наряду со множеством сообщений от кого угодно, у неё четыре пропущенных от Бакугоу. И это худший сценарий из возможных. Больше её болтовни Катсуки ненавидит только, когда его игнорируют, поэтому никогда не связывается с людьми, которые заведомо не заинтересованы в его величии. Меньше всего ей сейчас нужен нервный напарник. — Мне понадобится танк, чтобы спрятаться от гнева Катсуки. — Я могу помочь? — Мина лишь с улыбкой мотает головой. Её трогает его забота. Вся его забота. Она отхлёбывает из кружки и вместе с напитком проглатывает волну нежности и умиления. — Шото, это очень вкусный какао, всегда такой делай, — Мина осекается, и ей, честное слово, неловко за свою скоропалительность. Она на бедного Тодороки переносит все свои надежды и тоску по настоящему чувству: они переспали разок, а она уже говорит «всегда». Знала ведь, что ей нельзя с ним связываться — в Тодороки нет ничего лёгкого, и с ним привычно не заморачиваться не выходит. И Ашидо уже знает, что это ровно то чувство, которое Каминари зовёт «попадос». У Мины с утра какое-то похмельное ощущение — будто она пьяна правдой. Противиться лень. В конце концов, она поняла, что с самообманом покончено, ещё в тот момент, когда Тодороки сомкнул пальцы на её запястье. Ашидо решила тогда, что если он попросит её, как попросил о помощи два дня назад, она сдастся. Какая-то часть её сознания надеялась, что у Шото не хватит решимости и привычки произнести вслух эти слова. Другая — молилась всем богам, чтобы он смог подобрать выражения и не испортил момент. Она решила, что если он окажется на это способен, то весь её идиотизм, вся бестолковая нерешительность тоже подвинутся. И Тодороки её удивил (тогда — первый раз за вечер). Но даже так, оказавшись к Шото ближе, чем она когда-либо надеялась стать в реальности, Ашидо хватило сил не унестись в дальние дали несбыточных грёз и не придумать себе всякого. А тут вот из-за какой-то несчастной кружки какао ляпнула глупость. Мина пугается и глотает слова извинения, но Шото молча подаётся вперёд, придерживая кружку, чтобы не опрокинула, касается её губ. Этот поцелуй — те же пять ложек сахара, которые она кладёт во все напитки. Тягучий, как сироп, мечтательный, как взбитые сливки. Ашидо явно недооценивает молчание: иногда Тодороки знает, как правильно промолчать. Она бы даже у него поучилась. Кружка шелестит о пол, когда Шото отставляет её не глядя, требовательно тянет на себя одеяло, касается стоп и коленей Мины, гладит по бедру раскрытой ладонью. Ашидо хихикает — не столько от внезапной щекотки, сколько от пришедшего в голову нонсенса. — Ты поэтому ждал, пока я проснусь? — поддевает Мина. Она не имеет в виду упрёка, она даже не серьёзно. Но затем Шото смущается и отводит взгляд. — Не только поэтому, — но краснота его щёк свидетельствует, что «это» — не последний из факторов. Ашидо не обижается, ей даже льстит. Она стягивает с него простую футболку и думает, сколько ещё воплощённых желаний её сердечко выдержит. Во второй раз у Мины не получается отобрать инициативу. Обстоятельства диктует Тодороки, и это не то, как она всегда представляла себе секс с Шото (а она представляла, без сомнения). Она думала, он легко отдаст ей первенство, позволит руководить. Но после её просьбы не сдерживаться тихий, спокойный, разумный Тодороки, которого она знала все эти годы, вдруг превращается в того человека, которым, по мнению большинства, изначально должен быть любой пользователь огненной причуды. В нём что-то кипит, закручивается в вихрь внутренней энергии, и даже если Ашидо постарается контролировать эти потоки, у неё не выйдет. Она не берётся — с контролем Шото справляется сам, совершенно не напрягаясь. Он в моменте настолько, что Мина чувствует даже всё то, что он только собирается сделать. Это единство мыслей и стремлений даётся Ашидо без каких-либо энергетических или эмоциональных затрат с её стороны. Сложно представить, что Тодороки всегда был таким. Если этот режим периодически включался у него с кем-то наедине, то Ашидо даже представить сложно, сколько внутренних сил понадобилось Яойорозу, чтобы добровольно от этого отказаться. Вчера Мина сказала ему правду: она не предполагала, что он настолько хорош. И помимо того, что от опытной, искушённой Мины само это заявление было комплиментом, оно ещё и значило, как мало она на самом деле знала настоящего Тодороки. Или того, кем он становился временами, стоило только позволить. По правде, ей и ледяная версия Шото всегда нравилась своей интригующей, внушительной загадочностью, но эта его горячность открывает ей совсем новые грани мира. А Мина никогда не возражает против нового. — Ты же понимаешь, что это не замена для какао? — всё ещё огорошенная, не свыкшаяся с таким замечательным миром, спрашивает Ашидо после, когда кое-как находит голос и припоминает слова с горем пополам. Она мысленно хвалит себя за то, что у неё хватает сил жизнерадостно иронизировать. Мина забирается пальцами Тодороки в волосы, массируя голову, пока он пытается восстановить дыхание, уперевшись лбом ей в плечо. Шото комфортно придавливает её к футону собственным весом, и Ашидо нравится это лёгкое давление. Мина мурлычет какую-то ласковую ерунду ему на ухо, незначительные комплименты и восторги. — Ашидо, — говорит он между вздохами, — ты сказала вчера, что давно хотела это сделать. Что ты имела в виду? — Мина так поражена этим вопросом, что не обращает внимания, на его неспокойное, частое, не желающее приходить в норму дыхание. Каким образом он это вспоминает, Мине не понять. Она и правда сказала, но понадеялась, что фраза эта прошла незамеченной. Не то чтобы ей хочется признаться ему в своём увлечении вот так. Свалить на него вдруг «знаешь, ты давно мне нравишься». Тодороки только что из долгих отношений, предположительно — с любовью всей своей жизни, огорошивать его чем-то подобным Мина не собирается. К тому же, если узнает, он может счесть её хитрой, ловкой лисой, что, конечно, не совсем ложь, но и не правда. В конце концов, она совершенно искреннее не предполагает ничего такого, оказываясь рядом, не плетёт сетей и не строит планов. Для манипуляций Мина недостаточно гениальна, недостаточно расчётлива — ей не хватит ни терпения, ни продуманности. Практически всё, что случается в её жизни, случается наобум, но из-за её зверской интуиции и умения приспосабливаться, все выходки вселенной всегда выходят для Ашидо плюсом. И это главный её талант — оборачивать случай в свою пользу. Тут то же самое, просто удачный случай. И даже если Ашидо соблазняет Тодороки, делает она это также неосознанно, как и прибегает в больницу. Просто на инстинктах, а не с расчётом. — А, да… — она мнётся, не зная, как сказать ему правду, чтобы не напугать. Чтобы не испортить то хрупкое понимание, которое между ними устанавливается — Мина искренне считает, что может испортить всё на свете. — Я просто… — пока она собирается с храбростью, лёгкое давление тела Тодороки становится критичным. Он буквально падает на неё, и это не попытка зайти на второй круг. — Шото? — пугается Мина и трясёт его за плечо. — Шото! Приди в себя, Шото! — она умеет не паниковать в самых отчаянных ситуациях — она профессиональный герой. Но здесь паника накатывает против воли: отклика от Тодороки не следует, даже когда Ашидо переворачивает его на спину. Он дышит, но в остальном не подаёт признаков жизни. — Батюшки Всемогущие! Ашидо хватает телефон, неловко опрокидывая стоящую неподалёку кружку с остывшим какао, и долбит по сенсорным кнопкам так, будто лёгкого нажатия недостаточно. Попасть по нужным для вызова скорой ей удаётся только на третий раз.***
Шото открывает глаза в больничной палате, хотя он уверенно помнит, что закрывал их под глубокое дыхание Ашидо. Её цветочно-розовая кожа мелькала всполохами под веками, и он вдыхал сладкую карамель. Как его угораздило променять всё это на нейтральную чистоту больничной палаты, Шото без понятия. Появившаяся медсестра вежливо, разборчиво и кратко обрисовывает ему ситуацию, и прежде, чем Тодороки может выяснить всё остальное, в палате появляется врач, сонный и совершенно не встревоженный состоянием пациента. Своей меланхоличностью и бесцеремонностью он ужасно напоминает Тодороки Шинсо, только в три раза старше. Шото бросает взгляд на дверь, надеясь, что в проходе ещё кто-то есть. На самом деле, он надеется, что там есть Мина. Потому что в палате её нет, и Тодороки никак не может вспомнить, спровоцировал ли он чем-то её отсутствие. Пока доктор просматривает его карту, Шото пытается припомнить недавние события. Последнее, что отпечаталось в его памяти — острое удовольствие и такая же острая головная боль, отправившая его в нокаут. При мысли, что он потерял сознание в буквальном смысле на Ашидо, становится не по себе: неловко, стыдно, очень боязно. В первую секунду потому, что у Мины язык за зубами не держится. Но за такую реакцию Шото злобно ругается на себя — он не думает плохо об Ашидо, она не станет болтать о чём-то очень личном. Неловко ему, скорее, от того, что он теперь не знает, как смотреть ей в глаза. А он ведь собирался глянуть ещё как минимум разок. «Ну прекрасно», — думает Шото вслед угасающей надежде. А затем внимание его привлекает пушистая копна кудрявых волос, мелькнувшая за окном палаты, выходящим в коридор. Ашидо прилипает к стеклу с другой стороны и машет ему с улыбкой от уха до уха. Шото, обнадёженный, поднимает руку в ответном жесте. — Политика больницы, — вдруг подаёт голос доктор, вынуждая Тодороки вернуть внимание к актуальным вопросам. — Госпожа Ашидо сказала, что не приходится вам семьёй, а мы не разглашаем информацию посторонним без согласия пациентов. Есть контакт для экстренной связи? Можете набрать. Тодороки честно думает над этим загадочным «не семья». Он не уверен: среди его одноклассников есть те, кто давно уже стали ему родными. А контакт для экстренной связи он бы предпочёл в этот раз не трогать. Просто потому, что это не честно. — Всё в порядке, — отзывается Тодороки, пока медсестра проверяет капельницу, а Мина нервно курсирует за стеклом в противоположные концы коридора — Шото только успевает считать, сколько раз мелькнёт её яркая голова. Доктор смотрит на него внимательно, и профессионализм не перекрывает меланхолию в его взгляде. — Вижу, моими коллегами вам прописан постельный режим и отсутствие любой физической активности, — сухо напоминает он и звучит очень обвиняюще. Там явно намёк, что пациент сам виноват, что приходится вернуться в больницу. — Я отдыхал, — по мнению Шото, короткая стычка с преступниками никак не может сойти даже за разминку. И в палате нет никого, кто бы мог это опровергнуть. Доктор бросает проницательный взгляд за стекло, в коридор, где Мина прогуливается из стороны в сторону в ожидании новостей. Её заметное волнение Тодороки находит очаровательным: то, как оптимистичная Ашидо в переживаниях за него топчет больничный пол, почему-то греет душу. Но доктор явно не её волнениями заинтересован — он смотрит так, будто оценивает шансы, прикидывает весомость собственного опыта. Что он кладезь житейской мудрости, у него на лице написано. — Половая связь входит в понятие физической активности, молодой человек, — наконец изрекает он всё также бесцеремонно и апатично. Это какой-то отдельный сорт лекарей: таким всё про тебя известно, и как только к ним попадаешь, твоя жизнь больше тебе не принадлежит. Но доктору под шестьдесят, и даже если он лезет в то, что его не касается, Шото вежливо молчит на все выводы. — К счастью, ничем ужасным для вас это не закончится. На сканах МРТ только небольшая гематома. Вашей жизни ничего не угрожает, но голова поболит. Тодороки не хочется вступать в перепалку по деталям — он вычленяет суть. — То есть, я могу вернуться к обязанностям? — А то как же. Ещё пару дней отсидитесь, и будете снова спасать мир, — хмыкает доктор так, словно «спасать мир» — это насмешка такая, детская глупость. — И пугать девушек до полусмерти, — добавляет он, улыбаясь в усы и в унисон с медсестрой. — Видели бы вы лицо вашей подруги, когда вас привезли. У нас вся реанимация на ушах стояла. Умеет же всех переполошить. И мёртвого поднимет. Мина, видимо, способна восхитить даже меланхоличных лекарей. — Да, это отличительная черта Ашидо. Почему-то Тодороки не злится на врача так уж сильно. — Что сказал доктор, Тодороки? Ашидо влетает в палату, когда разговор со врачом закончен. Шото даёт разрешение на её присутствие. Потому, что очень хочет, чтобы она здесь была. И потому ещё, что не уверен, что её в силах остановить даже официальный запрет. Когда она оказывается рядом, у его больничной койки, и от неё ощутимо тянет карамелью и волнением, Тодороки кое-что осознаёт. Осознает, что Мина — это не простая тоска по людям. По всему человеческому, возможно. Но по всему человеческому, умещённому в ней. А не в ком угодно. Не из-за тоски он так занят, разглядывая её симпатичное лицо; не из-за желания забыться его тянет провести с ней больше времени. Ему нравится Ашидо: нравится её неукротимая энергия, её материальность, её чрезмерность. Ещё ему нравится, как сильно различаются их миры и с какой охотой Ашидо объясняет всё то, чего он не может понять в силу своего восприятия. Мине не жаль тратить своё время на него, даже если и просто говорить. Шото всегда считал слова низкой, незначительной материей, но благодаря Ашидо слово делается таким же значимым, как и поступок. — Назначил два дополнительных дня домашнего ареста, — отзывается он и радуется этим вынужденным выходным, как ребёнок сладкой вате. Потому что пусть даже с низкой вероятностью, но это значит, что жёлтый чемодан задержится в его квартире чуть подольше. Возможно, об него даже кто-нибудь споткнётся ещё разок. Если всё удачно сложится. — И всё? — её большие глаза делаются совсем огромными, и, хоть Шото не знает точно, почему она так переживает, он вдруг совершенно уверен в ответе. — И всё. Ничего страшного. Кроме того, что, наверное, мне не стоит следующие двое суток вести себя слишком самонадеянно, чтобы избежать инцидентов, — размышляет Шото вслух, и Мина непонимающе хлопает глазами. Видимо, она не испытывает такого уж сильного дискомфорта от его несвоевременного обморока. Впрочем, Тодороки кажется, что она просто не до конца понимает. Но он не для того так долго учился говорить, чтобы его понимали лишь наполовину. — Я имею в виду, что немного побуду снизу, если ты не против, Ашидо, — со свойственным ему отсутствием такта и смущения, забыв спросить, не против ли она, чтобы он вообще хоть где-то «побыл», поясняет Шото. И первый раз в жизни наблюдает Ашидо в молчаливом ступоре. Щёки её полыхают румянцем, лиловым на розовой коже, и девушка ничего не отвечает на это заявление. Шото не представляет, что это за вселенная такая, где он смутил Мину словами. — Я что-то не то сказал? Извини, — он чувствует лёгкое напряжение, пока Ашидо не мотает головой в утешении. — Я просто вспомнила, что разлила какао, — туманно откликается она и вдруг хватает его за руку, ту, в которую поставлена капельница. Но Мине нет дела до малюсенького ущерба, Тодороки — тем более. — Шото, сделай мне одолжение, укажи меня в экстренных контактах, ладно? Мне уже надоело топтаться за стеклом. Голову Тодороки, напополам со стучащей в висках болью, распирает от такого восторга, что он всего и может, что кивнуть.***
Если бы Яойорозу кто-то сказал, что однажды Бакугоу Катсуки проведет весь день, пытаясь успокоить её, она бы отправила этого человека к горным монахам провериться на одержимость демонами. Но провериться, видимо, нужно ей. На здравомыслие и адекватную оценку реальности. Потому что по всем признакам выходит — она ничего не знает о людях, которые её окружают. — Твою мать, Хвостатая, да завязывай ты уже! — в десятый раз рявкает Катсуки на Яойорозу, которая всё никак не может успокоиться. Слёзы хлещут из неё буквально ручьём, она бесконтрольно всхлипывает и икает от расстройства — она так не плакала с тех пор, как Айзава в конце первого курса сказал, что гордится её прогрессом. Но тогда это были слёзы счастья, а теперь — не пойми чего. По правде, Момо не расстроена и не разозлена новостями, которые нечаянно узнала: она просто растеряна, не знает, как реагировать, поэтому реакция выходит не осмысленной, а подсознательной. И, видимо, её подсознанию очень надо выплакаться. Почему-то она не ставит под сомнение заявление Бакугоу, ей кажется, что это всё правда: и то, что Мина-чан давно питает чувства к Тодороки, и то, что у Шото нет шансов против этой симпатии Ашидо. И ничего из этого не вызывает в ней негодования. Ей жаль, что она просмотрела симпатию Мины, но лишь потому, что ей жаль саму Мину: Яойорозу знает, что такое испытывать чувства, кажущиеся безответными — она целый год промучилась со своими, прежде чем нечаянно выяснила, что они взаимны. Ей жаль, что у Шото получается двигаться дальше так скоро, но ей не жаль, что он способен на это движение. Она даже рада за него. В конце концов, своё решение она приняла именно из-за того, что чувствовала отсутствие этого движения всеми клеточками кожи. И для себя, и для него. — Яойорозу, ну чего ты так переживаешь? Это же всё домыслы, — Киришима заботливо присаживается перед её креслом, неловко берёт её за руки. Бакугоу клацает зубами на такое выражение нежности. Он-то, наверное, считает, что раскисших героинь надо сразу со счетов списывать. — Но Бакугоу-сан сказал ведь, что они обжимались. Неужели Бакугоу-сан не знает лучше? — ноет Момо и от души шмыгает носом. Ей не хочется объяснять кому-то свои сложные чувства по поводу Тодороки, хочется просто поныть, и чтобы никто не говорил ей заканчивать. — Кто, этот? Ну ты посмотри на него, Яойорозу. Откуда ему знать? — Эйджиро улыбается во весь рот и смотрит на неё с такой благожелательностью, что любую плохую новость можно пережить просто с одной этой улыбкой. — Киришима, у тебя есть две секунды, чтобы заткнуться, — откликается Бакугоу злобно, и Эйджиро, не особо обращая внимание на друга, поднимается из своей неудобной позы. — Яойорозу, я принесу тебе чая, хорошо? Он тебя успокоит. Момо не уверена, что чай здесь поможет, но она лишь кивает и не догадывается, что Киришима собирается оставить её с Бакугоу одну. Пока Красный не исчезает за дверью. Момо всхлипывает, и ей даже не стыдно уже — всё это похоже просто на нервный срыв. В человеческой психологии ничего страшного нет. — Возьми себя в руки, — раздаётся от окна удивительно спокойный голос Бакугоу. Он смотрит ей прямо в глаза, и от его неожиданной строгости Момо даже забывает в очередной раз носом шмыгнуть. — Ты пережила тренировки Айзавы-сенсея, чёртову Лигу злодеев и извращения чёкнутого Минеды. Это значит, что ты сильнее некуда. И это тоже переживёшь. Фигня, согласен, но говно в жизни случается. Ты, Яойорозу, и не из такого выбиралась. Так что завязывай мокроту разводить, поняла? От монолога Катсуки Момо делается физически дурно: её подташнивает от собственной неуверенности и слабости, её трясёт от зависти его внутреннему стержню, её размазывает по стенке от той силы, которую излучают его слова. Ещё ей хочется ругаться на саму себя за то, что она так плохо разбирается в людях: второй раз за день Бакугоу Катсуки наглядно демонстрирует, как мало она знает о мире, как плохо понимает человеческое. Все её книжки и гроша ломанного не стоят по сравнению с жизненным опытом, которого у Момо ничтожно мало. — Поняла, Бакугоу-сан, — всхлипывает Яойорозу и даже не пугается, когда Катсуки делает несколько стремительных шагов в её направлении. — Ну вот и хорошо, а то как дура, — почти без оскорбления говорит он и, приблизившись, грубовато, но без колебаний стирает влагу с её щеки большим пальцем. Бакугоу говорит «как дура», и Яойорозу внезапно понимает, что её он никогда дурой не звал и, может, даже не считает. Это удивительно, учитывая, что для него все вокруг дураки, идиоты, дебилы и бараны. — С-спасибо, — откликается Момо, у которой язык к нёбу прилипает от такой бесцеремонности. И не только от неё — у Бакугоу пальцы обжигающе-горячие. Каким-то образом они оба пропускают возвращение Киришимы и синхронно оглядываются на него лишь тогда, когда он ставит несколько банок чая из автомата на стол. — Я смотрю, это уже не пригодится? — расцветает улыбкой Эйджиро и беззаботно слушает все те оскорбления, которые Катсуки выливает на него из щедрых лингвистических запасов. Под аккомпанемент из криков успокоившаяся Яойорозу открывает банку с чаем.***
Момо стоит посреди больничного коридора и не знает, куда себя деть. — Катсуки, лапушка, не ори. Я в больнице. С Тодороки не порядок, его сейчас врачи осматривают. Я перезвоню, когда будут новости, — сказала Мина два часа назад, когда Катсуки всё-таки дозвонился до напарницы. Бакугоу даже ничего не рявкнул в ответ. Яойорозу без понятия, зачем она сюда притащилась и что она может сделать. А затем она нечаянно сталкивается с выходящей из палатой Ашидо, и становится неважно, что она может сделать — всё, что должна была, она уже сделала. Ашидо выглядит удивительно счастливой. Это выражение на её лице отличается от её обычного довольства всем на свете. Оно какое-то очень личное, глубокое, сокровенное. Оно не для чужих глаз, и Яойорозу кажется, что она подглядывает. Поэтому Момо с готовностью окликает девушку. — Здравствуй, Ашидо, — говорит она и улыбается с искренней нежностью. Мина глядит на неё своим сияющим взглядом и тот стыдливый испуг, который появляется в её глазах поначалу, быстро исчезает — Мина искренне рада её видеть. Ашидо долго и подробно рассказывает ей новости, и после её объяснений волнение Яойорозу за Шото отступает. Любое волнение. — Яомомо, ты зайдёшь к Тодороки? — предлагает Мина, готова силой тащить её в палату, если понадобится. Момо уверенно качает головой. — Может, попозже, — отвечает она, имея в виду, что навестит его через пару дней. Потому что, на самом деле, никуда они с Шото друг от друга не денутся: они плотно связаны всем тем, что им пришлось пережить, пусть даже связь эта со временем трансформируется и видоизменяется. Она всё равно остаётся в самой их сути. — Но как же… — растерянно лопочет Мина. Момо утешающе и немного безапелляционно кладёт руку ей на плечо. — Я же знаю, что он в хороших руках, — улыбается она. И надеется, что у неё это получается точно так же, как у Ашидо: легко, светло и воодушевляюще.